ИСТОКИ

(Автобиографические заметки)

Родился 3 ноября 1946 года в поселке Поперечное Погарского района Брянской области.

Места своего рождения практически не знаю, поскольку вскоре после рождения семья наша переехала в другое место. Лишь однажды, в детстве (мне было лет 11 или 12), я со своими родственниками отправился на грузовике за торфом для домашней печки, и мы останавливались возле небольшого посёлочка, на пустынной центральной улочке которого спокойно и безмятежно купались в пыли свиньи. Это и было Поперечное – место, где я родился.

Хотелось бы сейчас, приблизившись к пенсионному возрасту, съездить в Поперечное, подышать хотя бы воздухом родины. К сожалению, хату, где я родился, перевезли в другое место, в деревню Калиновка, также Погарского района, долгое время она стояла, но вскоре после нашего переезда была кому-то продана, а потом разобрана на дрова. Возможно, у старожилов удастся выяснить, где она стояла. Вот только бы выбраться в ближайшее время на Брянщину, пока ещё живы старожилы!

Мама моя, Наталья Романовна, 1913 года рождения, – простая русская женщина. Можно сказать, совершенно неграмотная, за всю свою жизнь так и не научившаяся читать и писать. Умела она по буквам читать привычные слова в крупных заголовках, да с трудом расписываться. Обучиться грамоте она могла бы во время кампании ликбеза, которая проводилась в Советской России, когда маме было 14 лет, но молодой учитель, присланный в село, где жила мама, не обладал, очевидно, педагогическим талантом и строгостью, а потому, если за окном хаты, где занимались люди, пожелавшие ликвидировать свою безграмотность, играла гармошка, молодёжь (и мама в её числе) обучению предпочитала веселье – танцы и частушки под гармошку. В зрелом возрасте мама не освоила грамоту потому, что, по её словам, ей было некогда это делать, да и ни к чему. Жили мы постоянно в нужде, помимо фактически не нормированной по времени колхозной или совхозной работы в поле приходилось много времени (от темна до темна) заниматься домашним хозяйством (свиньи, корова или, если трудно было её держать, коза, куры и утки; огород – соток 15). Без этого совершенно невозможно было выжить.

Отца своего не помню. Первый муж мамы погиб в начале Великой Отечественной войны. От него родилась дочка, вскоре умершая после рождения. С моим отцом мама состояла в гражданском браке. У отца уже была семья, из которой он ушёл, оставив 2 или 3 детей, но не разведясь с женой.

Вскоре после моего рождения отец «по вербовке» уехал на Урал, в город Ревду Свердловской области, взяв с собой маму и меня. Но семейное счастье продолжалось недолго, когда мне не было ещё и 3 лет, отец уехал, обещая вскоре вернуться, но так и не вернулся, к тому же ничего не сообщал о себе.
Как оказалось, он снова сошёлся с прежней семьёй.  Расстроенная, мама вместе со мной вернулась на родину, на Брянщину. Было мне тогда около 3 лет.

По рассказам мамы, отец работал «булгахтером» (скорее всего, был сельским счетоводом), он был заводным, весёлым, добрым и обаятельным человеком. Играл на балалайке, сочинял  дружеские поздравления, был душой компаний. Не отказывался и от чарочки (одной, другой, а то и третьей…), особенно когда подносили. (Странно тогда, почему же  у меня неприятие к спиртному?)

Отца своего увидел в осознанном возрасте только когда мне было лет 7 или 8. В деревню, куда я приехал на лето к родственникам, почему-то заезжал отец.

Отца увидел метрах в 5 от себя (мне кто-то шепнул, что это мой отец). В течение минуты или двух мы смотрели друг на друга, но ни слова друг другу не сказали.

Много лет спустя, когда я уже поступил в аспирантуру, отец (уже вышедший к тому времени на пенсию), кому-то из своих односельчан говорил, что он хотел бы «увидеть Колю» (через моих родственников эти слова и дошли до меня). Но у меня, честно говоря, повидаться с отцом желания не было.

Одно из самых сильных впечатлений детства, когда мы в дедушкой, Романом Гавриловичем, в сильный мороз ехали в санях, и дедушка мне с упоением наизусть читал Пушкина («Буря мглою, небо кроет…»). Было мне лет, наверное, 5, не более 6).

Дедушка в своём селе был одним из самых грамотных – он закончил церковно-приходскую школу. Был звонарём и сторожем в местной церкви – до тех пор, пока в Советской России не началась борьба с религией. В моё время помещение церкви, где когда-то служил дедушка, было складом.

Дедушка был скорее романтиком, чем сельским тружеником, хозяином.

Лапти, а также корзины он плёл, по выражению мамы, прочные, но не «хорховитые» («хорховитые» – наверное, красивые, привлекающие своим внешним видом). Нехозяйственность и романтичность у меня, должно быть, от деда, да ещё потому, что рос без отца.

Мать воспитанием моим практически никак не занималась, не умела этого делать, да и не было времени для этого. Я как-то сам собой воспитывался, находясь  среди людей, да слушая радио, благо передачи были тогда толковые, не в пример многим нынешним, да и звучал в них хороший русский язык.

Учиться нравилось, учился без особых усилий на «хорошо» и «отлично», редкие тройки стыдно и ниже своего достоинства было получать. Учёба легко давалась, наверное, потому, что был внимателен на уроках, а с домашним материалом старался разобраться. Никогда не зазубривал. Особенно легко запоминались стихи  Мне сейчас, кажется, что я их никогда не заучивал. Почти все стихи, которые изучались в школе, начиная с начальных классов, до сих пор помню наизусть. Без всяких усилий, сам собой усваивался русский язык, правописание и грамматические разборы. К своей досаде, однажды, в пятом классе, я получил тройку  за диктант (единственную низкую оценку за грамотность за всё время обучения в школе), и с горечью до сих пор вспоминаю допущенную в диктанте обидную, «детскую» ошибку: слитное написание «всё же».

Может быть, было хорошо, что мама была неграмотной и не могла вмешиваться в мою учёбу, не стояла над душой, не занудствовала.

Кто-то в конторе, где работала мама уборщицей, показал мне лет в пять буквы, а дальше всё было просто. Помню,  лет в шесть я на неразграфлённой грязно-голубоватой конторской бумаге написал письмо своей тёте печатными буквами. В середине первого класса я без запинки на спор читал тексты из учебника пятого класса.

Не знаю, как бы сложилась моя жизнь, лучше или хуже, если бы не неприятное событие: летом 1962 года у меня был травмирован глаз. Это случилось так. Я, как и другие местные мальчишки, решил подзаработать на  базе «Плодоовощи», занимаясь сбиванием ящиков. Кстати, в заработал в тот год приличную сумму, свыше 90 рублей, на них себе купил взрослый велосипед, наручные часы «Победа», 2 пары нейлоновых носков, самых модных и дорогих в то время. – все местные мальчишки сбежались смотреть на мои покупки и страшно мне завидовали. Но во время сбойки ящиков один из мальчишек, моложе меня на 4 года, но довольно рослый и шустрый, бросил моток проволоки, острый конец которой попал мне точно в глаз, в зрачок. Я сразу стал плохо видеть. До травмы зрение было 1,0, а после травмы оно стало в правом глазу – 0,02, причём хрусталик помутнел, я стал видеть всё как в тумане; а в левом глазу – 0,2 (скорее всего под влиянием травмы). Это случилось в полдень, а домой я пришёл только к вечеру. Матери доложили ребятишки о том, что со мною случилось. Мать лечила меня народным средством. По совету местных жителей она повела меня к соседке, которая кормила грудью ребёнка. Та закапала мне в травмированный глаз молоко из своей груди. Но это не помогло, и на следующий день мама увезла меня в районную больницу, где меня лечили около недели, но всё так же безуспешно.

Мать расстроилась, расплакалась, кто-то посоветовал ей отвезти меня в школу слепых детей. И мама  одного отправила меня в эту школу. Школа находилась в другой области, в Орловской, в городе Болхове. Впервые я отправялся один в дальнюю дорогу. Самолётом АН-2 долетел до Брянска, от Брянска автобусом доехал до Орла, потом снова на автобусе до Болхова. В Болхове я был ближе к вечеру. В школу слепых меня не взяли: туда брали только совсем слепых, а я был ещё ничего. Пришлось возвращаться домой.

А в кармане у меня было мелочью рубля полтора. Кто-то из Болхова ехал в Орёл на такси, взяли и меня. За такси нужно было заплатить 3 рубля, но по расплачивании за такси я сказал, что у меня только полтинник, и отдал его таксисту. А рубль утаил. Этого рубля мне хватило, чтобы купить полкилограмма хека горячего копчения и утолить голод. Поздним автобусом я каким-то образом зайцем добрался до Брянска, а от Брянска, пересаживаясь с электрички на товарные поезда, без билета, в тамбуре, к середине следующего дня добрался домой. В кармане у меня оставалось 20 копеек. Это была моя первая самостоятельная, серьёзная поездка.

Но маме советовали заняться лечением моего зрения. Она от окулиста районной больницы с помощью моей тёти, учительницы начальных классов, добилась направления в областную больницу, а оттуда в московскую глазную поликлинику имени Гельмгольца. На этот раз в дальнее путешествие, в Москву, я отправился не один, а со своей тётушкой, Марией Романовной.

Чем дальше я живу, тем более на собственном опыте убеждаюсь, что справедлива общеизвестная мысль: всё, что ни делается, – к лучшему. Не будь у меня травмы глаза, я не смог бы поехать, во всяком случае в школьные годы, в Москву и не получил бы мощный толчок для занятий языком и для увлечения поэзией.

Стихи начал писать с 11 лет (или чуть-чуть раньше). Незадолго до этого приснился сон, что я сочинил стихотворение. Но вспомнить его не мог. Первое стихотворение, коротенькое, о природе, было странным симбиозом пушкинского «буря мглою небо кроет…» и бодрых маршевых стихов Владимира Маяковского. А потом пошло-поехало…

Не уходит до сих пор из памяти и ещё один весьма странный сон, явившийся ко мне чуть-чуть раньше, чем приснился сон о том, что я сочинил стихотворение. Привиделось мне во сне, что я уже взрослый и в моей квартире одна из комнат, внушительная по размерам, полностью занята стеллажами с книгами, причём все книги написаны  м н о й . Совершенно непонятный сон, и, конечно, он уж точно не сбудется (жить-то мне осталось всего ничего, и силы на исходе). Но отчего он не идёт у меня из памяти? Книг, конечно, в моей личной библиотеке набралось на целую комнату (в основном словари и специальная литература по линвистике), но мало в каких из этих книг я присутствую в качестве автора – только в стихотворных сборниках, вышедших тиражом по 100 экземпляров, да в научных сборниках по лингвистике, где опубликованы мои статьи, ну ещё в  одном из диалектных словарей, одним из составителей которого я являюсь…

В конторе маме подарили большую толстую  тетрадь («амбарную книгу»?), как бы сейчас сказал формы А-4. И вот туда я с ежедневным продолжением записывал двустишие за двустишием. Начиналась моя спонтанная «поэма», представляющая собой поток детского сознания, строчками: «Раз спросил у деда внук: / «Что такое «Курс наук»?» И так далее, до бесконечности, всё 4-стопным хореем, с мужской рифмой и со смежной рифмовкой. Благо подбирать такие рифмы, причём достаточно звучные, в русском языке особого труда не составляет.

В пятом классе я написал шутливое стихотворение про одну свою одноклассницу, нерадивую и глуповатую девчонку. Стихотворение пошло бродить по рукам учеников 7-летней школы, где я учился, и каким-то образом попало к завучу школы, учителю литературы, активно публиковавшему свои басни в районной газете. Хотя завуч и не преподавал в нашем классе, он решил принять участие в моём поэтическом развитии. Он открыл мне учебник за 6-й, а может, и за 7-й класс (сейчас уже точно не помню) и предложил разобраться со стихотворными размерами, как как, по мнению учителя-баснописца, у меня были сбои в стихотворных размерах. Мне, 5-класснику, никакого труда не составило самостоятельно, по учебнику, разобраться с хореем, ямбом, дактилем, амфибрахием, анапестом. И кажется весьма странным, почему нынешние абитуриенты, и даже студенты, путаются в этих размерах. Потом уже А. Квятковский, в своём «Поэтическом словаре», открыл мне сложную, разветвлённую систему стихотворных ритмов. Но почему масса людей, читающих стихи, и даже многие из тех, кто пишет их, никак не могут освоить самые элементарные понятия силлабо-тонической системы стихосложения?!

В шестом классе у меня в руках оказалась какая-то хрестоматия по литературе для старших классов, где было много стихотворений Александра Блока, Многое с того времени из Блока  мне запомнилось наизусть. В этом же классе меня почему-то потянуло на сочинение басен, может быть, под влиянием учителя-басенника, а может, под воздействием басен, изучаемых в школе (И. Крылова и С. Михалкова). Сочинил этих басен я десятков шесть. Ужасных, конечно, но написано они были бойко. Потом как отрезало. Сейчас никак не могу себя заставить написать хоть какую-нибудь басню.

Летом 1961 года (я уже закончил 7 классов), к нам в селение, где я жил, в хутор Песоцкий, приехал журналист из Москвы, брат местного жителя. Мы встретились с ним на лугу, разговорились и как-то так получилось, что я почитал ему что-то их своих стихов. Стихи журналисту понравились. Особенно это: «Наш хутор ничем не прославлен. /Обычный из всех хуторов. /Он в чистое поле поставлен. /Найдётся ли сорок дворов?..» и так далее, и в том же духе. Журналист мне предложил при случае, если я буду в Москве, привезти мне свои стихи. Что-то он обещает напечатать в московских изданиях.

Случай представился на следующий год, когда у меня был травмирован глаз и я отправился вместе с тётушкой в Москву. Помимо сумок с вещами для дороги, мы с тётушкой взяли 2 чемодана: один с брянскими яблоками (помню, волошкой), а другой с моими стихотворными опусами. По грубым подсчётам, в чемодане было не менее трёхсот стихотворений. Отбирать времени у меня не было, так как собирались мы в спешном порядке, да и отобрать самому мне было затруднительно, я понадеялся на помощь мне в этом деле журналиста.

Домой к журналисту я добрался, пересёкши всю Москву, но журналиста дома не оказалось – он был в командировке. Взрослая дочь его при мне кое-что прочитала из привезённого в чемодане. В памяти моей отложилось вот это: «Отчаянье, отчаянье, отчаянье /Свалилось мне на голову нечаянно. /Сгибаюсь я под этим страшным грузом. /Но выдержу – не буду подлым трусом…» А также это: «Мысль не лезет в голову /Никакими силами, /Будто в глину голую/  Неба слезы сильные…»

Отбирать при девушке стихи, чтобы оставить их её отцу-журналисту, у меня не было возможности. Второй раз к журналисту я поехать уже не смог. Так что не довелось мне увидеть мою первую публикацию, в школьном возрасте, в московском журнале. Очевидно, это и к лучшему. Иначе бы задрал нос, перестал бы совершенствоваться, испортила бы ранняя слава. А так довелось закалиться в горниле дальнейших творческих испытаний.

При отъезде из Москвы я собирался было захватить и чемодан со стихотворным грузом. Но московская родственница, у которой мы остановились, отсоветовала это делать. Пообещала сохранить стихи.

После этого я несколько раз ещё приезжал в Москву, родственница говорила, что стихи у неё хранятся на антресолях. И наконец, когда я уже поступил в аспирантуру, московские родственники получили другую, лучшую квартиру и, переезжая, выбросили хлам с антресолей на помойку. Так судьба избавила меня от моих ранних поэтических грехов.
Московскому родственнику, работающему в милиции, я обязан многим. Не только тем, что я свободно мог останавливаться у него для пребывания в Москве на сколько угодно длительное время, но и тем, что через него я познакомился с поэзией Сергея Есенина (родственнику в соответствии с его службой легко было подписаться на только что вышедшее полное собрание сочинений Есенина в пяти томах, залпом и с восторгом я прочитал весь пятитомник) и тем, что он подарил мне словарь Ожегова. Правда, старое издание 1951 года (родственник купил себе новое издание этого словаря), но и оно меня сильно поразило. Я с большим наслаждением читал вступительную статью к этому словарю, и для меня было откровением, открытием, что слова по сравнению с их написанием имеют особые правила произношения. Я стал внимательнее относиться к родному, русскому языку, стал вслушиваться, вдумываться в него.

Стоит сказать, что приобщаться к литературному языку я стал ещё раньше, когда перешёл в 4-й класс. Маме для меня выделили бесплатную путёвку в пионерский лагерь, который находился недалеко от Брянска. В лагере было много ребят из города Брянска, хорошо владеющих литературной речью. Они подтрунивали над моим диалектным произношением , над «який», «яhо», «сяhодни» и т.п. И с этого времени я старался обращать внимание на речь людей, образцово владеющих литературным языком, прежде всего на речь дикторов радио, которое любил слушать.

К сожалению, большинство моих школьных учителей дать образцов литературной речи мне не могли, но и слушание радио оказалось достаточным, чтобы через небольшое время я свободно мог говорить почти полностью  правильным литературным языком, хорошо понимая при этом и диалектную речь, но стараясь всё же всегда говорить «по-городскому».

Первый мой выход как «поэта» на публику, пока ещё не к читателям, а к слушателям, был ещё в седьмом классе, на районном новогоднем празднике. В школе, где я учился, от меня потребовали сочинить шутливый рассказ в стихах от имени весёлого героя, представлющего собой что-то вроде «мужичка с ноготок». Я должен был не только сочинить рассказ, но и озвучить его на сцене. Озвучивание происходило следующим образом: я просовывал в середине сцены между сдвинутыми половинами занавеса свою голову и руки, вставленные в большие кирзовые сапоги, и читал свой шуточный новогодний стихотворный монолог. Выступление моё всем понравилось, в зале все дружно и громко смеялись. Директор школы отметил моё выступление, подарил мне грамоту, как какому-то там победителю, а ещё шашки. Вот то-то было радости! Шашек у меня до этого времени ещё не было.

Второй выход на публику у меня был в девятом классе. Правда, не под своей фамилией. Я сочинил стихотворение, описывающее реальный случай, как развлекались на переменке мои одноклассники. Вначале ребята просто бросали тряпку рукой, потом кто-то свернул её в комок и вообразил что это мяч и стал пинать тряпку ногой. И вот при одном из пинаний с валенка слетела калоша: видно, была чуть большего, чем нужно, размера и неплотно сидела на валенке (зима на Брянщине в то время была снежная, морозная, многие ребята ходили в среднюю школу, находящуюся в районном центре, из окрестных деревень, некоторые из них были за 9 километров от школы, и, следовательно, ходить зимой можно было только в валенках – да  иной обуви для зимы в то время и не было). Ну, слетела так слетела. Но владелец злополучной калоши сообразил, что её «слетаемость» можно использовать с выгодой, и решил повеселить публику (все девочки, да и некоторые примерные мальчишки были просто болельщиками, следящими за игрой в «футбол»). Так вот, владелец слетаемой калоши изловчился так, что, слетев, она угодила в потолок, хотя потолки в той средней школе, где я учился, были высоченные, наверное, находились на высоте метров трёх, не менее. Калоша не просто угодила в потолок, но оставила на побелённом белой глиной потолке протекторный след. Однако владелец замечательной калоши одним следом не ограничился, вскоре на потолке образовалась цепочка следов. Впечатление было такое, что кто-то ходил по потолку. Восторг у публики был неописуемый. Радость у всего класса усилилась тогда, когда пришедший после перемены на урок учитель обнаружил на потолке следы и недоумевал, как они могли там оказаться. Ну, и так далее.

Весёлая, в общем-то, хотя и весьма глупая забава довольно уже рослых отроков.

Так вот всё это я описал со всеми подробностями в длиннющем стихотворении и решил послать его на областное радио. Но поскольку в своих сочинительских силах я не был уверен, то предложил своему односельчанину, учившемуся в другой школе, послать стихотворение под его фамилией. Стихотворение парню понравилось, и мы вместе решили проверить, что получится из этой затеи. А получилось вот что: стихотворение дней через 10 прозвучало в утренней передаче по областному радио. Приятель рассказывал потом, что его долго донимали одноклассники, что это он сочиняет стишки и не признаётся в этом.

Правда, при замене фамилии действительного автора текста пришлось пожертвовать одной из рифм (хотя и неточных). В оригинальном тексте было:

Заходи в девятый «б» ты,
Поболеешь за футбол.
Хорошо играют дети.
Слышны крики «Гол!» да «Го-о-о-л!!!»

«В девятый «б» ты» пришлось заменить на «в шестой-то «а» ты» (ну, чтобы не было отступления от реальности).
Первую публикацию в газете, местной, районной, которая состоялась, когда я учился в 11-м классе, помню смутно. Сохранилось в памяти лишь, что из 6 имеющихся в стихотворении четверостиший, оставили лишь 2 и то переделали их до неузнаваемости. Газету с такой моей первой публикацией показывал мне мой одноклассник, а я и не знал, радоваться мне или огорчаться. Но тем не менее начало было положено. После этого меня потихоньку, а потом всё быстрее и охотнее  стали печатать в районных газетах Брянщины, причём в разных, потому что в те хрущёвские времена наша местность относилась к одному сельскому району (Стародубскому), но к другому городскому (Почепскому). Потом, после отставки Хрущёва и отмены совнархозов, вернулись к прежним районам, и я стал печататься больше в Погарской районной газете «Вперёд», хотя по старой памяти меня часто печатала и Стародубская газета, тем более, что я ездил к родственникам в соседний Стародубский район и письма в редакцию отправлял из села этого района.

После того как у меня был повреждён глаз и зрение резко упало, я боялся напрягать глаз и стал меньше готовиться к урокам, меньше читать. Да и освещение у нас в доме было самое простое: электричества на хуторе Песоцком, где я тогда жил, да и во всей округе, в то время ещё не было, лампы керосиновой тоже почему-то не было (то ли лампу трудно было купить, то ли проблема в торговле была со стёклами для керосиновых ламп, но для освещения вечером, чтобы мне готовиться к урокам, мы зажигали самодельную «светилку», сделанную из маленькой (наверное, 200-граммовой баночки из-под томатного соуса – в баночку наливали то ли керосин, то ли солярку, в пробитую гвоздём жестяную крышечку баночки вставляли тряпичный фитилёк, поджигали его, и становилось хоть как-то светло, во всяком случае, наверное, лучше, чем горела бы лучина или, может быть, свеча (да и где было взять этих свечей; да если бы и достали, не купили бы: дорого  было бы это для каждовечернего освещения). «Светилка» наша  горела неярко, зато долго, читать, если близко подносить книгу к глазам можно было и писать тоже можно, если низко наклоняться к тетради. И вот каждый вечер, сидя на маленькой, низенькой самодельной деревянной скамеечке у самодельного же, по дешёвке смастерённого местным умельцем по плотницкой части дивана (специального стола для учебных занятий в нашем доме не было; кухонный же стол был заставлен различной немудрёной кухонной утварью), я готовил уроки. Если долго сидел по вечерам, то мать – правда, без злобы – выговаривала мне: «Опять прочётки читаешь! Делай уроки!» или «Дай отдохнуть глазам и головушке».

Оттого что я стал опасаться за своё зрение и стал меньше заниматься, оценки у меня в девятом классе стали хуже, пятёрок стало мало, по некоторым предметам (экономической географии, в частности) у меня появились тройки.
Правда, уже в 10 –м классе я перестал обращать внимание на зрение, перестал на этом зацикливаться, и учёба у меня выправилась. В аттестате за среднюю школу у меня было 6 четвёрок, остальные пятерки. Можно было бы поднатужиться и вытянуть хотя бы на серебряную медаль (как и делали некоторые мои одноклассники, обращаясь в последней четверти к учителям, чтобы исправить хорошие оценки на отличные). Но я стеснялся обращаться к учителям. Да и медаль, мне казалось, накладывает потом на выпускника школы
особую ответственность, а я боялся с нею не справиться.

Легче всего в школе мне давались языковые и математические предметы.

Возможно, после школы я бы поступал в технический вуз, но в 11-м классе я пропустил по болезни почти целую четверть (боролся с одноклассником, значительно более рослым и сильным, чем я, и не хотел поддаваться,  он своей ногой зацепил мою ногу, упал на неё и сломал мне ногу) и основательно подзапустил математику – и по возращении после болезни в школу на первой контрольной по тригонометрии получил единицу. Какой позор! Положение удалось, конечно, выправить, но не настолько, чтобы всерьёз думать о поступлении в технический вуз. О репетиторе не могло быть и речи – мать всё равно бы не смогла за него заплатить. Достать где-то литературу для подготовки к вузу по математике я не мог, и поэтому при поступлении в вуз оставалось думать лишь о гуманитарном направлении, где мне всё казалось значительно более простым, беспроблемным.

Получив аттестат, прежде чем поступать в вуз, я месяц проработал корректором в местной районной газете. Корректором я стал по рекомендации своей учительницы литературы. Работая корректором, я довольно активно печатал свои стихи, писал в газету заметки (некоторые помню: одна о нерадивом председателе сельского совета, упорно не занимающемся ремонтом моста через речушку, а другая о работе районной библиотеки). Когда я собирался уходить из редакции, чтобы поступать в институт, редактор меня удерживал, предлагал поработать годик и потом дать рекомендацию для поступлении в какой-либо вуз на факультет журналистики. Но я, во-первых, не был уверен в том, что смогу поступить на этот факультет, да ещё в престижный вуз, а во-вторых, боялся, что меня возьмут сразу в армию и я могу  лишиться возможности в дальнейшем поступить в вуз (а вдруг за время службы в армии растеряю все школьные знания). Но  в армию меня не взяли (теперь уж и не знаю, хорошо это или плохо) из-за плохого зрения. (В нынешнее время я, наверное,  прошёл бы, имея тогдашнее зрение).

Уволившись из редакции районной газеты, я решил поступать в Новозыбковский государственный педагогический институт – единственный вуз в Брянской области, где тогда был гуманитарный факультет. Про себя решил: надо попытаться, проверить свои силы, возможности поступления. А если не поступлю, это будет даже хорошо. Институт-то – педагогический, а становиться педагогом мне никак не хотелось. Но натуре я замкнутый, склонности к активному общению ни с кем у меня не было. Ну какой из меня учитель мог получиться?! Тем более душа к этой профессии у меня не лежала.

Странная, неизвестно откуда внедрившаяся в мою голову мысль донимала меня. Я хотел поступить на философский факультет.  Почему я хотел стать философом, да и что такое вообще философия в её серьёзном понимании, – я не мог объяснить. Да и о том, что хотел бы выучиться на философа, не говорил никому: засмеяли бы, наверное. Но философом стать очень хотел. И уже потом, когда я без особого труда поступил на факультет русского языка и литературы Новозыбковского пединститута и проучился в нём год, я стал посылать запросы на философские факультеты в университеты, желая перевестись на них из пединститута (в Ленинград, в Киев, в Харьков), но отовсюду получал отказ – нет мест. Так, я вздохнул и остался доучиваться в пединституте, решив, что и в педагогическом образовании (тем более имеющем филологическую основу) для меня есть определённый прок. Получив такое образование, я научусь лучше общаться с людьми, познаю какие-то стороны жизни (скорее всего сельской, потому что по распределению мне предстояло работать в сельской школ), а это важно и для философии (мне казалось, что философские размышления без опоры на знание разнообразия жизни являются пустыми), и для творчества (я всё-таки не терял надежды, что в будущем серьёзно начну писать).

Впрочем, в пединститут я мог и не поступить. За сочинение мне хотели поставить двойку, но преподавательница, которая присутствовала на экзамене, узнала моё сочинение по почерку и, увидев во мне что-то неординарное, вступилась за меня, и мне поставили тройку.(Остальные экзамены сдал хорошо)
Тройка для меня, конечно, была очень обидной оценкой, потому что в школе за сочинение я ниже четвёрки никогда не получал. Писал я на тему «Мой любимый современный поэт». Я писал о Николае Асееве. В 11 классе я взял в библиотеке пятитомник Асеева, внимательно и с удовольствием весь его прочитал – и Асеев запал мне в душу, многие куски из Асеева я знал наизусть.

Но надо же такое невезение, на экзамене я писал авторучкой, из которой вытекали чернила, я и промокашку всю измарал, и руки сильно испачкал, и клякс в сочинении наставил. Черновик вообще был ужасный. Значительно чище я переписал сочинение на чистовик, но и он смотрелся как плохой черновик (тем более что и почерк у меня ужасный, как испортился в 4-м классе, когда стали писать в линейку, так до сих пор не наладился; конечно я могу писать и аккуратным каллиграфическим почерком, но для этого нужно терпение и достаточное количество времени, а вот того и другого почти всегда не хватает).

Преподавательница, собравшая сочинения, ужаснулась моему черновику, порвала и выбросила его и оставила «чистовик». Но преподаватель, которому досталось на проверку моё сочинение, чистовиком его не признал, а по условию вступительных экзаменов, да ещё при наличии большого конкурса, черновик без наличия чистовика проверять не нужно: абитуриент автоматически выбывает из конкурса. Но мне повезло! С содержанием в сочинении у меня было всё в порядке, с грамотностью тоже, так что, в принципе, на положительную оценку проверяющая сочинение комиссия согласилась, существенно снизив оценку за отсутствие черновика и за неряшливость работы.
Не знаю уж, как повезло, но если бы мне поставили двойку по сочинению жизнь моя могла бы потечь по совсем иному руслу. Хотя кто знает… Меня моя поэзия нигде бы, наверное, не отпустила.

Местная районная газета в Новозыбкове имела литературную страницу и часто и  охотно печатала стихи студентов пединститута. И я был нередким, если не постоянным гостем этой страницы, начиная с первого курса. Более того, первые страницы в праздничных номерах («восьмомартовских», первомайских, «великооктябрьских» и др.) не обходились без моих стихов. Причём и писалось-то не по-дежурному, а под настроение, я и в заказ старался вложить душу и хорошее владение стихотворной речью. Да и приварок к стипендии был для меня нельзя как кстати: за стихотворения из 12, 16 строчек я получал от 3 до 5 рублей: три дня, а то и целую неделю можно было питаться в студенческой столовой!

Когда я учился на третьем курсе, с 1967 года, то стал печататься областных газетах («Брянский рабочий» и «Брянский комсомолец»). Помню за одно, романтическое по характеру, довольно большое стихотворение, опубликованное в газете «Брянский рабочий» мне прислали гонорар 67 рублей. Я был богач, если учесть, что стипендия у меня была 28 рублей.

В газетах я публиковал и заметки, хотя и значительно реже, чем стихи. Самая значительная прозаическая публикация у меня была в газете «Брянский рабочий» – статья более чем в 400 строк (за которую я тоже получил солиднейший гонорар – 62 рубля; вот здорово-то: можно было купить книги  для своей домашней библиотеки, которая потихоньку пополнялась; благо у нас в Новозыбкове был весьма приличный книжный магазин). Эта статья, с названием «На земле Игоря» и с газетным надзаголовком «Приглашение к путешествию», явилась результатом традиционной для нашего факультета студенческой поездки в Новгород-Северский. За долгую дорогу на пригородном поезде от Новозыбкова к Новгороду-Северскому я успел сочинить аж целую поэму, посвящённую этому городу и дороге к нему, которую вскоре  опубликовали в украинской, новгородчеверской газете. После экскурсии, на следующее утро перед отъездом, я успел написать и заметку об экскурсии по Новгороду-Северскому. Её тоже опубликовали в новгородсеверской газете с переводом на украинский язык, и в подписи  к этой заметке у меня было имя «Микола».
Литературная жизнь на нашем факультете в НГПИ была весьма насыщенной. Часто целыми группами приезжали литераторы из Брянска (в основном поэты), выступали перед студентами факультета русского языка и литературы, студенты не только задавали много вопросов брянским литераторам (порой острых, каверзных), но и высказывали критические замечания брянским гостям. Меня и некоторых других факультетских поэтов (Мишу Шумейко, Петю Редько и др.) командировали от брянской писательской организации на литературные праздники. В связи с этими праздниками состоялись поездки в Красный Рог Почепского района Брянской области – на родину Алексея Константиновича Толстого, в село Овстуг (тоже на Брянщине) – в тютчевские места, в Спасское-Лутовиново Орловской области – в тургеневские места, в Ясную Поляну Тульской области – в лев-толстовские  места. Поездку по этому маршруту я повторил потом на 4-м курсе, она была традиционной, обязательной для студентов нашего факультета.

Прекрасное было время. Активно работала наша факультетская агитбригада, с которой я ездил читать свои стихи. Запали в душу поездки в дальние села района, в распутицу на тракторе, на соломе, щедро настланной в тележке, всю дорогу с песнями; с тёплым радушным приёмом руководства колхозов, где мы выступали на сценах домов культуры, и внимательными, неизбалованными, благодарными зрителями-слушателями.

Публикации в газетах имели то следствие, что мне в год окончания института редакция местной газеты дала рекомендацию, по которой я мог обратиться в Брянский обком, в сектор по печати, и получить направление для работы в одной из районных газет Брянской области.

При распределении я попал в лидирующую группу выпускников, имеющую преимущественное право выбора места работы. Я выбрал Дареевскую среднюю школу Погарского района, поскольку она из моих родных мест, а кроме того, в этой школе учительницей начальных классов в то время работала моя тётя, Мария Романовна. Однако в эту школу хотела попасть и  выпускница, которая тоже была родом из этих мест. Но итоговые показатели у этой выпускницы были хуже, чем у меня. Девушка  в слёзы, ей так хотелось попасть по распределению именно в Дареевскую школу. А тут я встал на её пути. Разумеется, девушке я уступил, и направили меня на работу в другую школу Погарского района – Юдиновскую среднюю.

Но и в Юдиновской школе работать мне не пришлось. Я туда съездил, выяснитл, что нагрузка там для меня в основном по истории (а историю, особенно начиная с 19 век, я не любил),  уроков по русскому языку и литературы предлагалось совсем мало. Я вроде бы как и смирился со своей участью вести уроки истории, но возникла неожиданная ситуация.

Когда я появился в РОНО для оформления документов, мне предложили вместо Юдиновской средней школы работать в Мадеевской восьмилетней, причём директором школы. А вот этого я никак не хотел. Ну какой из меня директор! Из-за своей застенчивости, мне далеко не со всеми людьми было легко общаться, а директорство, как я полагал, требует не только большого жизненного и педагогического опыта, но и твёрдого характера. Я всеми силами отказывался, но заведующий РОНО, Ананченко Алексей Антонович, волевой и мудрый старик, настаивал на своём и дал мне время, кажется неделю, подумать.

После окончания института у меня была возможность выбора: газета или школа, поскольку у меня были и рекомендация для работы в газете, и направление для работы в школе. Я выбрал школу, считая, что если я собираюсь в дальнейшем писать, то обязательно должен поработать в школе, поскольку школа – это не просто воспитательное учреждение и место работы, но и «школа жизни», один из её «уроков» – «учебных дисциплин». Но попав в переплёт, я решил отказаться пойти работать в школу и поехал в Брянск, в обком, в отдел по печати, чтобы получить направление для работы в газете. Но заведующей этим отделом не было на месте, она уехала в командировку, а без неё решить мой вопрос никто не мог. Так несолоно хлебавши, я снова пошёл в РОНО, где меня заведующий уговорил-таки работать директором восьмилетней школы.

Перед тем как выйти первый раз на работу в школу, да ещё в директорской должности, я всю ночь не спал. Мама, как могла, меня успокаивала, говорила, что не стоит бояться, что даже если всё сразу и не будет получаться, то так ведь у всех бывает. Верила, что я со своей работой справлюсь. В волнении я даже какое-то стихотворение написал этой бессонной ночью. Вспомнились лишь некоторые его строчки:

На лацкане сияет ромбик –
Вчера окончен институт.
Путей не жди, учитель, ровных.
Нелёгок твой почётный труд…

Твои питомцы заарканят
Медведиц звёздных. Будет так!
Ну а пока что, а покамест
Ты делаешь свой первый шаг.

Директором восьмилетней школы я проработал 3 года, пока не поступил в аспирантуру. Вроде бы и нормально работал. Школа была новая, пришлось создавать её материальную базу, заниматься оборудованием кабинетов, мастерской, спортзала, актового зала, радиоузла. В общем, по материальному оснащению за два года я со своей школой все восьмилетки района  переплюнул. В школе было всего 120 учеников, а я умудрился для школы через облоно выбить в конце года «горящие деньги» (через сельсовет денег выделялось для школы совсем мало, ни на что не хватало) и купить лыжи для каждого  из школьников. В школе учительницей физкультуры была молодая энергичная девушка, да ещё и спортивного инвентаря было достаточно, так что школа сразу же заняла по лыжам первое место среди всех восьмилетних школ района. У школы были и другие спортивные успехи.

В то время была государственная кампания по организации горячего питания в школе. Мне одному из первых в районе удалось организовать что-то вроде «горячих завтраков»: чай, который кипятили в электрическом титане, привезённом из Брянска, а к чаю были свежие и удивительно вкусные пончики, которые каждый день на лошади доставлял старик-персионер, привозящий из районного центра для деревенских жителей свежий хлеб в специальном фургончике, я и договорился с ним, чтобы он за небольшую плату попутно из одной из столовых районного центра брал пончики. Поскольку специального помещения для столовой в школе не было, горячие завтраки организованы были в огромном коридоре школы: во время большой перемены расставляли складные столики и стулья, которые я тоже привёз из Брянска.

Приятно было и когда одного из школьниов  моей школы среди лучших учащихся района отправили по путёвке во всесоюзный пионерлагерь «Орленок» . В общем, что-то удалось сделать. Не знаю, насколько я заслужил это своей работе, но РОНО подавало мои документы на получение медали к 100-летию со дня рождения Ленина (в 1970 году). Но произошла какая-то путаница с документами, и медали я так и не получил.

Когда я собрался поступать в аспирантуру, завроно посокрушался, что от него уходят кадры (а он хотел через год перевести меня директором в среднюю – как это ни забавно – Дареевскую школу, куда я должен был попасть по распределению), но ставить препятствие на моём пути Алексей Антонович не стал, считая, что раз человек хочет учиться, то это святое дело.

В характеристике от РОНО, которая нужна была мне для поступления в аспирантуру, Алексей Антонович включил такие слова: «Население его с любовью называет «наш директор»… Он одним из первых в районе организовал в своей школе горячие завтраки». Возможно, такая нестандартная характеристика и была крупным козырем при моем поступлении в аспирантуру.

В аспирантуру я решил поступать, можно сказать, неожиданно. Когда я работал в школе, то выписывал много газет и журналов, а среди них – «Книжное обозрение». Так вот, из этой газеты я узнал, что выходит из печати «Справочник для поступающих в аспирантуру». Этот справочник я получил благодаря известной почтовой услуге «Книга – почтой». Прочёл правила для поступающих в аспирантуру и решил попытаться поступить, причём даже не думал о том, что для поступления в аспирантуру нужно направление от того вуза, где учился. Я решил поступать «дикарём», без направления. Конечно, это следовало считать авантюрой, и тем не менее я решил испытать себя, чего я стою.
У меня всегда был интерес к углублённому изучению языка. Лингвистические дисциплины мне давались в вузе  до безобразия легко. Я получал автоматы: и по старославянскому языку, и по исторической грамматике, и по современному русскому языку. Правда, пришлось «Введение в языкознание» сдавать (сдал на пятёрку») да госэкзамен по русскому языку (за госэкзамен автоматов ведь не ставят). Честно говоря, к русскому языку я и не готовился никогда. Да и зачем к нему готовиться? Достаточно послушать лекции, быть внимательным на занятиях. Язык ведь  р о д н о й, его ведь изнутри знаешь – лучше и тоньше, чем это описано в учебниках.

Толчок к углублённому изучению языка я получил, наверное, когда писал на 3-м курсе курсовую работу. Тема работы была «Вопросительные предложения в поэзии Сергея Есенина». Руководителем работы была Голуб Ирина Борисовна, ставшая впоследствии известным учёным, автором многочисленным вузовских и школьных учебников по русскому языку, стилистике, культуре речи. Но тогда она была ещё молодой женщиной, этакой удивительной кустодиевской красавицей, было ей немногим за тридцать, но она уже была доцентом и одновременно матерью троих детей. Злые языки говорили о ней, что доцентом она стала, потому что у неё муж – мэр города Новозыбкова. Она была увлечена поэзией Есенина, знала его всего наизусть и часто в актовом зале института устраивала поэтические моноспектакли, очень приятным, певучим грудным голосом читала стихи Есенина. Хорошо помню один такой моноспектакль: на фоне декорации – берёзки – Ирина Борисовна читает поэму «Анна Снегина». Публика естественно принимала такие спектакли восторженно.

У Ирины Борисовны яркая и необычная судьба. Вскоре после моего окончания института она познакомилась с неким полковником, оставила мужа-мэра и с новым мужем и тремя детьми уехала в Москву, стала работать в Полиграфическом институте и сделала себе невиданную научную карьеру, чего, конечно, в Новозыбкове она бы сделать не смогла.

Ирина Борисовна Голуб фактически никак не руководила моей курсовой работой, но написанное мной ей понравилось, она мне сразу, без всяких доработок, поставила пятёрку и отправила в Белгород на студенческую научную конференцию. Как оказалось, эта была не последняя научная конференция в моей жизни. Хоть и  не блистал  я своим выступлением на белгородской конференции, но она важна тем, что явилась отправной точкой моего пути в науку. После этой конференции я стал более активно покупать литературу по теории языка (хотя однокурсники и отговаривали от этого: зачем это тебе, оно не пригодится в школе), различные лингвистические словари. Может быть, получение по почте справочника для поступающих в аспирантуру и вскрыло моё внутреннее желание заниматься наукой, причём именно языком (лингвистикой).

Летом в школе не удалось уйти в отпуск, в дереве, в досках пола, завёлся грибок, пришлось заняться ремонтом, выбивать через сельсовет средства для ремонта, а у строительных организаций материалы –  половой брус и др.Кое-как, на бегу, успел собрать документы для поступления в аспирантуру. Но нужен был ещё научный реферат. Завтра нужно уезжать в Ленинград, чтобы успеть к последнему дню приёма сдать документы в отдел аспирантуры ЛГПИ им. А.И. Герцена (именно туда я решил поступать, потому что знал, что многие из Новозыбкова туда поступают, и среди своих не так страшно), а у меня реферата ещё нет. Да и с темой реферата я ещё не определился. Поздним вечером, после беготни по строительным организациям и ремонтных дел в школе, я взялся за реферат. Тему сочинил быстро, просматривая научно-популярный журнал, о котором я знал с 1968 года и который выписал, когда стал работать в школе» – «Русскую речь». Статья профессора Добродомова, рассматривающего историческую изменчивость норм произношения и приводящего примеры рифм из классической поэзии, натолкнула меня на мысль связать рифму, к которой у меня был практический интерес (стихи я  – и довольно-таки активно – продолжал писать, работая в школе) и историческую фонетику. И вот как я сформулировал тему: «Развитие рифмы и тенденции к некоторым изменениям в фонетическом строе русского языка». Поскольку времени на тщательное обдумывание темы и сбор обширного материала не было, то я поднапрягся, быстро набросал план своего реферата, быстро надёргал нужных, как мне казалось, примеров (благо стихотворных сборников и сборников народной поэзии – частушек например, у меня к тому времени в личной библиотеке было много), добавил собственных рассуждений и логических связей – и реферат (24 рукописных страницы – как сейчас говорят, формы А4) вчерне готов. Правда, дописывать его пришлось уже следующей ночью в поезде ( специально для этого я взял билет в купейный вагон). Но ведь для этого была впереди целая ночь!

Однако в Ленинград я добрался не без приключений. На железнодорожном вокзале в Брянске, в подземном переходе у меня стащили портфель с книгами. Наверное, думали, что там деньги и документы, а может, какие-то ценные вещи. Вот плевались и ругались, наверное, когда раскрыли портфель. Ладно хоть чемодан оставили. А я по своей  наивности (да и внимание было, наверное, ослаблено из-за предыдущей бессонной ночи) поставил на землю портфель и чемодан, когда брал на дорогу пирожки в киоске и расплачивался за них. Когда расплачивался, за мной была внушительная очередь, как я потом осознал, состоящая из подозрительных субъектов, только я расплатился – всех как ветром сдуло. Сдуло и портфель. Чемодан, должно быть, оказался тяжеловатым, или в нём не надеялись найти такое же ценное, как в портфеле, но его, слава богу, оставили.  Он тоже был набит книгами. Но там было ещё и сменное бельё, но самое главное, что там был и мой недописанный реферат. Документы были тоже в сохранности. Теперь уж и не помню, где они были – в кармане пиджака или также в чемодане. Свистнули бы чемодан – и не было бы мне смысла ехать в Ленинград, и жизнь моя могла бы потечь по другому руслу.

Не буду подробно описывать того, что вначале документов в отделе аспирантуры у меня не хотели брать, потому что у меня не было целевого направления (от вуза) и пришлось обращаться к заведующей кафедрой
русского языка, не буду также описывать, как мне приходилось бегать к машинисткам и упрашивать, чтобы они перепечатали мой реферат. Из-за моего ужасного почерка его так никто и не взялся напечатать. Но заведущая кафедрой С.Г. Ильенко согласилась (невиданное в то время исключение!) взять мой реферат в рукописном виде (да ещё с таким почерком!).

Реферат мой оказался на тему, находящуюся на стыке двух наук – лингвистики и литературоведения – и поэтому его должны были проверять два рецензента: специалист по русскому языку проф. Ильенко С.Г. и профессор кафедры романской филологии профессор Эткинд  (между прочим, вскоре эмигрировавший во Францию и преподававший там в Сорбоннском университете). Отзыв Ильенко был доброжелательный и сдержанный, а отзыв Эткинда хотя и положительный, но эмоциональный. В частности, в одном месте на полях, напротив того места текста реферата, где я приводил примеры рифм из А. Пушкина и В. Дагурова, рецензент вопросительно воскликнул в связи с Дагуровым: «А это ещё кто такой? Как он оказался рядом с Пушкиным?!»

Рассказывали ещё, что когда была министерская проверка аспирантуры, то проверяющая (известный в стране профессор-лингвист Валимова ), ознакомившись с моим рефератом, отметила: «Слабая лингвистическая подготовка. Но есть изюминка». И теперь я думаю, может, и хорошо, что я иду всегда своим путём, стараюсь сам до всего докопаться. Конечно, часто бывает очень трудно, но это порой и вывозит.

Когда во время поступления в аспирантуру я жил в аспирантском общежитии, один из аспирантов, с которым я познакомился и который, как оказалось, слыл среди аспирантов-лингвистов очень умным и подающим большие надежды, удивился, что я поступаю без направления, и сказал мне: «Чтобы поступить, ты должен произвести фурор!» Не знаю, произвёл ли я фурор, но сдал успешно успешно вступительные экзамены, и в аспирантуру меня взяли. Правда, для того, чтобы подготовиться к вступительным экзаменам, я очень плотно (от звонка до звонка) посидел недели 2 в лениградских библиотеках (фундаменталке, т.е. библиотеке ЛГПИ им. А.И. Герцена и Щедринке – Государственной библиотеке им. М.Е. Салтыкова-Щедрина).

Занимался с увлечением. За две недели я почерпнул, наверное, больше знаний, чем за 4 года обучения в Новозыбковском пединституте. Меня по-настоящему увлекла наука – лингвистика.
В ночь, после того  как объявили , что я зачислен в аспирантуру (это было, если не ошибаюсь в конце сентября), я не мог от радостного волнения уснуть и написал вот такое коротенькое стихотворение:

Бушуют ленинградские ветра.
Мне за полночь уснуть невмоготу.
Сегодня я (верней, уже вчера!)
Перешагнул незримую черту.

Меня со страшной силой манит путь –
Познания – путь тяжкого труда.
Не тускло, не зазря, не как-нибудь
Хочу прожить. Гори, моя звезда!

Это было в 1972 году. Но в аспирантуру меня взяли на заочное отделение. На очное не взяли потому, что у меня не было целевого направления. Но я понимал, что если у меня не будет достаточно свободного времени и не будет постоянного доступа к серьёзной научной литературе, которую можно найти только в хороших библиотеках Ленинграда или Москвы, мне кандидатской диссертации не написать. Поэтому я решил перебраться в Новозыбков, чтобы в институте, который я окончил, получить целевое направление, с тем чтобы я имел возможность перейти на очное отделение аспирантуры.

Заведующий РОНО, порадовавшись за меня, что я поступил в аспирантуру, вошёл в моё положение и отпустил меня (тем более 3 положенные года по распределению в школе я отработал), посокрушавшись, правда, что уходят от него нужные кадры. Я уволилися из Мадеевской восьмилетней школы и уехал в Новозыбков. Меня обещали взять лаборантом на кафедру русского языка. Эта должность меня устраивала, так как работа была не очень напряжённая и должно было быть время для подготовки к кандидатским экзаменам и для сбора материала к диссертации. Но должность лаборанта становилась вакантной только с конца ноября, а я приехал в конце октября. Чтобы не прерывался общий стаж, я устроился кочегаром в котельную. Работа в котельной показалась мне до смешного лёгкой но сравнению с моей прежней работой, директорством. Поскольку работать приходилось по ночам и надо было следить за топкой, вовремя привозить уголь со двора в помещение котельной, подбрасывать уголь в топку и помешивать его время от времени, чтобы лучше горело, то, чтобы не спалось и не скучно было, я осваивал по самоучителю польский язык, а ещё играл с домино с пожилым цыганом, моим напарником, вообще-то довольно общительным и добросердечным человеком.

Иногда к моему напарнику приходил его 15-й сын, переставший ходить в школу. Приходил он с целью помогать отцу, мальчик был рослый и вроде бы сильный, но очень ленивый. Пожилой цыган, выяснив у меня, что я, до того как устроиться в котельную, работал директором школы, подозрительно смотрел на меня, никак не мог понять,  почему я оказался в котельной, уж не выгнали ли меня с директорства за непригодность.

Секретарь партийной организации домоуправления, где я работал, выяснив по моему личному делу, что я раньше работал директором школы, организовал меня выпускать к какому-то празднику (очевидно, к 7-му ноября) стенгазету, что я и сделал, умилив секретаря.

Когда я через месяц увольнялся из домоуправления, больше, чем администрация ДУ, был расстроен мой напарник, пожилой цыган. Он говорил: «Ну зачем ты уходишь? Что тебе не понравилось? Может, тебе сын мой не понравился, так я его прогоню. Оставайся, работай!» И я опять ему не мог ничего объяснить.

Когда я, уже устроившись на работу лаборантом на кафедру русского языка Новозыбковского пединститута, встретил своего приятеля, известного в Новозыбкове поэта Володю Рыбчина, работающего доцентом на биофаке, он, узнав о том, что я, после директорства в школе, поработал месяц кочегаром в котельной, высказался так: «Этот будет яркий штрих в твоей биографии!»

Яркий не яркий, но, как оказалось, штрихи, подобные этому, судьба на моём жизненном пути ещё не раз начертит.
С ноября 1972 по сентябрь 1974 я работал лаборантом кафедры русского языка Новозыбковского пединститута и учился в заочной аспирантуре, пока мне не дали в этом институте целевое направление, с тем чтобы я смог перевестись в очную аспирантуру.

Работая лаборантом, вёл практические занятия со студентами, читал пробные лекции, прошёл ассистентную практику, преподавая студентам старославянский язык, ездил со студентами на сельхозработы («на картошку»), принимал вступительные экзамены в вуз, – в общем, приобщался к работе вузовского преподавателя, и этим завоёвывал своё право на получение целевого направления.

Уделял внимание и поэзии. Пожалуй, впервые почувствовал в себе какую-то уверенность, что я могу прилично писать. Может быть, эта уверенность появилась из-за того, что я сделал определённый прорыв, вышел на более высокий уровень – поступил в аспирантуру, а может быть, и оттого, что в 1972 году в коллективном сборнике с названием «Родники народные», вышедшем в Москве, в издательстве «Советская Россия», было помещено одно моё стихотворение. Да и писатель, приехавший в Новозыбков и пожелавший встретиться в местными литераторами (фамилии писателя, к сожалению не помню), ознакомившись с моими опусами, сказал, что пишу я на профессиональном уровне.

В газетах Брянской области, начиная года с 1967, печатали меня часто, до 1974 года было опубликовано более 100 моих стихотворений. Но, когда, переведясь в очную аспирантуру, я уехал из Новозыбкова, оставив часть вещей в общежитии, где я жил, кому-то поручив оставленные вещи, альбом с наклеенными в нём вырезками моих газетных стихов потерялся. Черновики большинства их этих стихов также не сохранились. Что-то я смог восстановить по памяти, но далеко не всё. Наверное, всё, что ни случается, – всё к лучшему.

В связи с этим позднее написалось следующее:

Стихов моих пропала тьма.
Обидно. Только не весьма.

Важней, что я душой не сник,
Что жив мой творческий родник.
И то, что влаги был отчерп,
На пользу мне, а не в ущерб.
Ведь с застоявшейся водой
Душе не быть бы молодой.

В 1973 году произошла моя встреча с поэзией Николая Рубцова: мой студент, заочник, принёс в кабинет русского языка, где я работал, и дал мне почитать рубцовский сборник (кажется, название его  было «Сосен шум»). Стихи меня изумили, потрясли своей напевностью, искренностью и естественностью образов, лёгкостью и в то же время философской глубиной, многое сразу легко на душу и вошло в память. О Рубцове я слышал ещё в студенческие годы (году в 1968-69), вскользь его имя упоминалось на лекции по советской литературе. А тут целый сборник стихов. Да каких стихов! И уж никак я тогда не думал, что вскоре я буду жить на Вологодчине, в тех местах, которые освящены поэзией Николая Рубцова…

За два года жизни в Новозыбкове и работы лаборантом я сумел сдать 2 кандидатские экзамена – по специальности (русскому языку) и по иностранному языку (немецкому). Философию я сдал ещё раньше, работая директором школы.
Но написать кандидатскую диссертацию по моей теме, живя в Новозыбкове, было сложно, нужно было обращаться к серьёзной литературе, которой не было в нашем районном городке. Существовавший в то время межбиблиотечный абонемент проблемы не решал, да и научный руководитель настоятельно советовал мне переводиться в очную аспирантуру.

Но незадолго до отъезда в Ленинград я в спешном порядке женился. И как оказалось спешил зря. Юная студентка-заочница, которая улыбалась мне и подозрительно часто подходила на перерывах между занятиями с какими-то пустяковыми вопросами, зимой  прислала мне из своей деревни письмо, а весной заявилась как-то под вечер в общежитие. За разговорами прошло немало времени, и оказалось, что в гостиницу, где моя гостья, по её словам, остановилась, идти было уже поздно, и девушке пришлось ночевать у меня.

Девушка оказалось сговорчивой, а я наконец-то поборол свою робость и застенчивость, и для меня она в мои 27 лет явилась первой женщиной. Ну, как я обмануть доверившуюся мне девушку?! Мы недолго думая, не приглашая ни моих, ни её родных, сразу расписались в сельсовете какой-то деревни недалеко от Новозыбкова (такую операцию провернул знакомый комсомольский работник, бывший студент-филфаковец; в  Новозыбкове по заявлению в ЗАГС надо было ждать не менее месяца). С комсомольским работником на служебной «Волге», вместе со знакомыми, которые смогли уместиться в этой автомашине, мы нашу скромную свадьбу отпраздновали в лесу – шампанским – и сфотографировались на память.

Молодую жену я собирался взять с собой в Ленинград. Мечтал устроиться где-нибудь в школе в пригороде Ленинграда, получить хотя бы временное жильё. Но из этой затеи ничего не вышло. Из Ленинградскго облоно меня направили в какую-то отдалённую школу Волховстроевского района, где вакантной была должность завуча. Я прикинул, что из этой школы не так просто добираться до Ленинграда и выбираться в Ленинград нереально, вследствие серьёзности работы завуча, и отказался от предложенной работы. Решил не брать жену в Ленинград, пусть подождёт меня 1,5 года на Брянщине, пока я буду учиться в очной аспирантуре.

Но за эти полтора года семья наша распалась. В мае следующего года жена родила. Но когда я приехал забирать её из роддома в Новозыбкове, встретила меня очень недружелюбно. Оказалось, что я для неё не тот, на кого она рассчитывала. Я ей не мог обещать, что у нас скоро будет квартира и машина (а у каждого из двух её братьев были машины, и ей обидно было машины не иметь). Тем более рядом оказался тот  (знакомый ещё со школьных лет парень), на которого можно было рассчитывать. Правда, у него не было высшего образования, но зато можно было надеяться, что в скором времени будет машина.

И когда после окончания аспирантуры, в апреле 1976 года, я уехал работать в Череповец, она отказалась ехать со мной. Подала на развод. Настроение у меня после всех этих событий, конечно, было ужасное. Какая уж тут поэзия! Да и во время учёты в очной аспирантуре мне было не до поэзии, надо было за короткое время написать диссертацию.

Вообще, период с 1976 по 1985 года в Череповце для творчества у меня был провальным. Мало того, что писалось очень-очень мало, но и то, что было написано в это время или ещё ранее, нигде не печатали. С 1985 года у меня начался-таки творческий подъём, наверное, в связи с тем, что после  второго брака (слава богу удачного) у меня родился – в сентябре 1985 года – сын; в этом же году я получил ВАКовский диплом доцента. Но хотя и появлялось, на мой взгляд, уже что-то вполне серьёзное, меня нигде не печатали: ни в областных (вологодских) газетах, ни в местных (череповецких). Пробовал посылать стихи в московские газеты и журналы, но приходили (тогда всё-таки приходили!) вежливые (а иногда и не очень) ответы с отказом хоть что-либо напечатать.

Хотя… За 18 лет (вплоть до 1994 года) в Череповце напечатали 2 стихотворения, в одном, правда, посвящённом женщинам, в связи с праздником восьмого марта, была отброшена концовка:

Так даруй же, Небо, силы ей,
Мирный день и добрый путь!
Будь вовек счастливой, милая,
Нежная, счастливой будь!

Но я не обижался. Очевидно, печатали достойных. И я просто для себя решил, что уровень требований к сочинителям на Вологодчине более высокий, чем на Брянщине, значит, я недостоин, не дорос, кишка тонка. За что же и на кого же тут обижаться? И надо с этим делом совсем завязывать! Но совсем не завязывалось. Безжалостно наступал на горло собственной песне, но то ли недостаточно грузно наступал, то ли горло оказалось прочным, но после 1985 года стихи у меня прорезались, и пошло по нарастающей. До боли сжатая пружина стала всё мощнее распрямляться.

Вернусь, но уже с улыбкой, к разговору о достойных. В той же череповецкой газете «Коммунист», где меня не печатали, в своё время отвергли, оставив суровые редакторские пометки на полях рукописи, знаменитое сейчас стихотворение Николая Рубцова «Русский огонёк». Так что я оказался в неплохой компании.

В Череповце я оказался следующим образом. Когда мне давали направление в целевую аспирантуру, то сказали, что идут мне навстречу и оформляют документ на джентльменских условиях: мест в институте вакантных в то время на кафедре русского языка не было, они не предвиделись в и в апреле 1976,когда я должен был закончить аспирантуру (в середине года заканчивалось моё обучение в аспирантуру потому, что я переводился с заочной формы обучения на очную), и, в случае если не освободится случайно место, мне нужно было самому себе подыскивать пединститут, где меня могут взять на работу. Конечно, с целевым направлением я мог потом обратиться в Министерство и добиться, чтобы меня взяли на работу в давший мне такое направление институт. Я сказал, что согласен на предлагаемые, сообщённые мне устно условия. Непорядочно я поступить не мог, тем более если поступишь нечестно, то обречёшь себя на жизнь в конфликтных условиях, а я конфликтов стараюсь избегать.

В начале 1976 года, незадолго до окончания аспирантуры, я стал подыскивать для себя места будущей работы. Делал письменные запросы в Семипалатинск, в Кировоград, в другие места, где, где по сведениям «Учительской газеты», были вакантные места преподавателей на кафедру русского языка.  Где-то сразу отказывали, где-то предлагали приехать к ним и договариваться на месте, где-то согласны были меня принять на работу, но я сам, после некоторых раздумий, отказался ехать туда. Мой научный руководитель, профессор Вера Васильевна Степанова, тоже подключилась к поиску места работы для меня. Благодаря её вмешательству я мог оказаться и в Ивано-Франковске, и в Мурманске. Но в окончательный выбор моей работы и пути последующей жизни вмешалась судьба.
Преподаватель, ведший у нас аспирантские занятия по общему языкознанию, Кодухов Виталий Иванович, дал мне телефон заведующего кафедры русского языка Череповецкого пединститута Маловицкого Леонарда Яковлевича, другом которого (естественно, Маловицкого, а не пединститута) он был, и просил меня срочно позвонить Леонарду Яковлевичу. В тот же вечер я позвонил. Маловицкий попросил меня выслать письмом краткие сведения о себе, чтобы он мог с конкретными данными идти к ректору, и примерно через недельку снова позвонить ему. Ректор не был против того, чтобы взять меня на работу, и уже недели через две после первого звонка Маловицкому, а именно 4 апреля 1976 года, я был в Череповце.

И работаю здесь до сих всё на одном месте, вначале ассистентом, а теперь доцентом на кафедре русского языка. Поменялись, правда, название и статус учебного заведения и его подразделений. Вначале был госпединститут им. А.В. Луначарского, а теперь госуниверситет (после объединения двух вузов в городе), вначале была кафедра русского языка, а после разделения этой кафедры появилась общеуниверситетская кафедра русского языка и культуры речи, где я и работаю доцентом. И, выходит, стал я если и не коренным, то укоренившимся череповчанином: всё-таки перевалило за половину моей жизни, как я живу в Череповце, и стал если и не по документам, то фактическим ветераном  нашего вуза (во всяком случае в одной из заметок в нашей университетской многотиражке меня обозвали «ветераном»).

Нельзя сказать, чтобы жизнь моя в Череповце была безоблачной. Очень долго и трудно я, после Брянщины и Ленинграда, привыкал к этому северному промышленному городу. Не однажды мог уехать из него (в Шую, в Стерлитамак, в Енисейск, в Елец, в Ярославль, была даже возможность зацепиться за Москву), но то ли у меня не хватало в определённый момент решимости, то ли какое-то предчувствие удерживало меня от  перемены места жительства и судьба хранила, но по нынешним временам Череповец более или менее нормальный город, где можно бюджетнику хотя бы если не сносно существовать, то выжить, в других местах мне могло быть значительно хуже. Главное – это то, что на кафедрах, где я работал,  была нормальная психологическая обстановка, начальники не были зловредными, а, напротив, были  нормальными людьми, в меру требовательными и в меру понимающими сложности и «застойных» лет, и перестроечных, и нынешних «постперестроечных». Гоняться за удачей и ловко убегать от неприятностей – это не для меня, не та прыть, а так, на одном месте, я сумел хоть как-то пусть неярко, но утвердиться – во всяком случае своей долголетней добросовестной работой, честным отношением к делу.
Сколько тысяч студентов обучалось у меня за 30 лет на очном, заочном и вечернем отделениях, сосчитать, пожалуй, невозможно, ясно лишь, что очень много. Да многие ли их них сейчас работают в школе? Слишком уж непрестижной, малооплачиваемой в нынешнее время является профессия учителя. Но немало моих выпускников стали преподавателями вуза, в том числе нашего (ЧГУ), некоторые даже докторами наук. Но велика ли в этом моя заслуга? Вот если бы они защитили хотя бы кандидатские диссертации под моим руководством, тогда я мог бы себе поставить это в заслугу. Приятна, пожалуй, лишь одна надпись на подаренном мне автореферате кандидатской диссертации бывшей (кстати, едва ли не самой толковой и добросовестной) моей студентки: «Моему вечному учителю».
Но в том, что в я не стал доктором наук и не имею учеников, защитившихся. «остепенившихся», виноват, наверное, я сам.

Долгое время я ходил в подающих большие надежды на научном поприще у моего научного руководителя профессора кафедры русского языка ЛГПИ им. А.И. Герцена Веры Васильевны Степановой и у заведующего кафедрой русского языка ЧГПИ профессора Леонарда Яковлевича Маловицкого, многие отмечали мой научный потенциал. Этот потенциал частично раскрывался в моих научных статьях, в многочисленных выступлениях на различных научных конференциях (в Лениграде, в Вологде, в  Орле, в Ижевске, в  Баку, в Петрозаводске, в Красноярске, в Могилёве, в Ставрополе, в Тирасполе и др.; до перестройки легко было уехать в оплачиваемую научную конференцию в любой город Союза, причём по нескольку раз в год), в беседах с коллегами лингвистами. Кандидатскую диссертацию я защитил не сразу после окончания аспирантуры (был очень сомневающимся в себе и одновременно требовательным к себе), но она, как отмечали ещё на защите, получилась средней между кандидатской и докторской. Начиная со времени защиты мною кандидатской диссертации, Вера Васильевна Степанова настаивала, чтобы я занялся докторской диссертацией, ушёл в докторантуру. К этому вопросу она возвращалась много раз, тормошила меня.

Но в докторантуру Л.Я. Маловицкий меня не отпустил, для этого на кафедре нашлись другие, более достойные, чем я, претенденты. Да и повёл я себя неправильно. Вместо того чтобы постоянно благодарить заведующего кафедры (а благодарить действительно было  и не только за то, что меня взяли на кафедру, но и за то, что Леонард Яковлевич, к сожалению, ныне покойный, был удивительно мудрый и душевный человек, и хорошо ко мне относился) и неукоснительно исполнять его волю, я вздумал проявить и свою волю. На мою беду, избрали меня секретарём партийной организации филфака, и я, по доброте душевной, решил навести порядок с выездом преподавателей кафедры осенью на сельхозработы, на партийном собрании предложил составить график очерёдности выезда преподавателей со студентами на осенние сельхозработы. До этого я сам каждый год в течение десяти лет подряд выезжал «на картошку» (а здесь на севере и «лён») на месяц, а часто и на полтора (на сентябрь и половину октября).

Поездка со студентами на сельхозработы, конечно, не мёд, но я был привычен  к суровой жизни и ради себя бы разговора об этом не поднимал – меня устраивало и то, что каждую осень, в ноябрьские праздники ректорат объявлял мне благодарность, а то и денежной премией награждал. Но партийные филфаковские массы требовали справедливости. Как это так? Кто-то каждую осень, много лет подряд, ездит в колхоз, а кто-то спокойно живёт в это время в городе, продлевая себя отпуск на месяц-полтора. График, был составлен,  был утвёрждён на партийном собрании и вступил в действие. Но, оказывается, ратовал я за справедливость зря, в ущерб себе. Здорово я зацепил кого-то, кто был близок к начальству и поэтому работал в условиях наибольшего благоприятствования.
Одна из преподавательниц (сейчас она уже профессор) вынуждена была впервые в жизни на неделю поехать в колхоз. Вследствие этого она страшно ругалась, всячески проклинала меня. Ну, а после этого я перестал получать благодарности и денежные премии, хотя сам всё так же продолжал ездить в колхоз. Более того, начальство попыталось обнаружить недостатки в моей преподавательской работе. Особых недостатков не обнаружило, но настроение мне испортило.

И когда возникла необходимость разделить кафедру на две – одну филфаковскую, а другую межфакультетскую, – меня включили в состав межфакультетской кафедры. Следовательно, я не имел возможности руководить дипломными работами по русскому языку и аспирантами. Конечно, я продолжал писать и опубликовывать в научных сборниках статьи, участвовать в научных конференциях, но только в нашем городе. Выехать за пределы Череповца на научные конференции уже не было возможности: командировки на них, в связи с разразившейся перестройкой и последовавшей за ней «рыночной экономикой», перестали оплачивать, и так, без выездов за пределы города, преподавателю вуза еле можно было свести концы с концами.

И тем не менее жизнь продолжалась. В 1984 году я женился второй раз, в 1985 году родился сын Владимир, и у меня начался творческий подъём, стали снова писаться стихи. Радостного настроения  в них, конечно, в связи с нагрянувшими переменами в жизни страны было мало, но хоть голос стал прорезаться.
Но случилась беда. В 1992 году в автомобильной аварии погибла моя вторая жена, оставив меня с 7-летним сыном и совершеннолетней дочерью от первого брака жены. Дочь вскоре вышла замуж, нужно было разменивать свою малогабаритную 2-комнатную хрущёвку. Такой размен был невозможен, так как и я с сыном и дочь могли при размене рассчитывать лишь на комнаты в разных квартирах. А средств для доплаты не было. Ректор пединститута  Ёрохов Николай Александрович (к сожалению, ныне покойный) сочувственно отнёсся ко мне и предоставил мне возможность поселиться в общежитии пединститута, с тем чтобы я смог добиваться получения однокомнатной квартиры (свою 2-комнатную квартиру я оставил вышедшей замуж дочери). Пожив с сыном 2 года в двухэтажном деревянном общежитии на третьем (антресольном) этаже, я получил-таки 1-комнатную квартиру – хоть и в старом районе, недалеко от металлургического комбината, и без балкона, но всё-таки квартиру!

Смерть жены я переживал очень тяжело. После аварии она ещё  девять дней была в коме, я был с ней в больнице, после того как её из реанимации перевели в одноместную палату. Умирала она на моих глазах, у меня на руках…
После смерти жены я старался максимально уйти в работу, чтобы отвлечься от тягостных мыслей, да и тяжёлое материальное положение к этому обязывало, а надо было готовить сына в школу. Кроме работы преподавателем в институте, я ещё, по рекомендации знакомого мне преподавателя, устроился работать ночным сторожем в школу, где и он также подрабатывал сторожем. Кроме того, в школе я выполнял работу и дворника – убирал  школьный двор. С собой на ночное дежурство в школу приходилось брать и сына, ставшего первоклассником. После уборки школьного двора (с 5 до 7 утра), к 8 часам приходилось провожать (отвозить на трамвае)  сына в другую школу, где он учился. Потом ещё забот прибавилось: сына я устроил в музыкальную школу (на скрипку), кроме того он ещё занимался в художественном училище живописью и хореографией. Пока он был маленьким приходилось его на эти занятия привозить и забирать с занятий.

Порой и со здоровьем было совсем неважно, а приходилось тянуть лямку. Помню как зимой, после сильного снегопада, кажется во второй половине января, мне пришлось убирать школьный двор, а у меня температура в это время была 38,5. Не знаю, как и убрал снег. Но убрал! Правда, после этого у меня разыгрался сильный кашель, лечение таблетками не помогало, врач даже отправила на флюорографию лёгких; слава богу, захватило только трахею, и после двухнедельного амбулаторного прогревания кашель прошёл.

А в июне мне предложили и ещё одну работу – ночным сторожем в музее Верещагиных (оттуда уходил сторож, и искали надёжную замену). Согласился, тем более что музей Верещагиных находится под окнами главного корпуса нашего университета, где я преподаю. Какое-то время ещё поработал сторожем-дворником в школе (наверное, около года), а потом от школы пришлось отказаться – подустал.

Понемногу стал отходить от тяжёлого настроения в связи с гибелью жены и стал писать. Тем более что ночное бодрствование во время работы сторожем способствовало этому. Неожиданно для меня состоялся и выход к читателям, а также слушателям. Дело в том, что в нашем вузе (тогда ещё пединституте) начали выпускать многотиражку. Редактор многотиражки, Игнатьев Григорий Сергеевич, которому я очень признателен,  даже ещё не зная меня, по чьему-то совету обратился ко мне с просьбой дать подборку своих стихов в многотиражку. Многотиражка посвятила мне целую полосу, хоть и малого формата, но стихотворений 12 вошло, была помещена также фотография и краткие сведения обо мне. Эта была первая крупная публикация в Череповце.

С неё-то и началась моя «раскрутка» в Череповце.

Вначале одно из моих стихотворений опубликовали в газете «Голос Череповца». Потом мои стихи (и целые подборки, даже с фотографиями) стали печатать и другие городские газеты («Череповецкий металлург», «Сельская новь», «Речь» – так стала называться прежняя газета «Коммунист», вернувшая себе дореволюционное, «довеликооктябрьское» название). Тогда мне повезло, оттого что  в периодике почему-то в это время был какой-то всплеск интереса к творчеству местных литераторов, даже какой-то гонорар авторам платили за подборки, правда минимальный, и всё же было приятно. Так продолжалось, наверное, года 4, а потом интерес с литературному творчеству в местных газетах потух, набирала силу реклама, литературные страницы из газет напрочь исчезли.
Но за это время я успел выступить на радио: на «Радио-102» – по приглашению, а на городском радио и на «Радио-Трансмит» – по собственной инициативе. В общем, можно сказать, примелькался среди пишущей череповецкой братии.

Первое стихотворение, опубликованное в Голосе Череповца», привожу для Вас, Виталий Маркович, полностью (больше оно нигде не печаталось и в мои стихотворные сборники не включалось). Когда я спросил у Андрея Широглазова, который тогда был литературным сотрудником этой газеты и готовил литературные страницы, почему он выбрал именно это стихотворение (в газету были предложены, на мой взгляд, и более сильные стихи), он ответил: «Стёбно ведь!» Уж не знаю, что «стёбного» в этом стихотворении:

Находящийся в экстазе
Жалкий шут и чародей,
Я в плену бессвязных связей,
Незатейливых затей.

Тешить вас не обещаю,
Но коплю созвучий хлам
Потому, что отвечаю
На житейский ваш бедлам.

Что там? Кровь рекою льётся,
Душит души чья-то власть…
Оттого и остаётся
В детство лепетное впасть.

Кто я? Мышка, мошка, мушка.
Раздражаю вас подчас.

У меня есть погремушка
И я счастлив.
А у вас?..

Однако и во времена «свободы слова» газеты не всё желали печатать. Так было отвергнуто стихотворение «Юбилейный гром». Также привожу Вам его полностью, желая узнать Ваше мнение о нём:

ЮБИЛЕЙНЫЙ ГРОМ

Трах-тарарах!..
Что? Салют Победы?
Только где же «По»?
Остались Беды.
Трах-тарарах1..
–   В небесах?
–   В телесах!
Во дворах, и в горах, и в борах!!
В банках, в офисах и борделях!!!
Страх… крах… прах…
Трах-тарарах…

Май 1995 г.

А это стихотворение я даже и не предлагал для печати и в сборники не включал:

К ПОНЯТИЮ СВОБОДЫ

Что такое «свобода»?
Вседозволенность для подлеца,
петля для честного «идиота»?
Расслоилось братство
на барство и рабство.
Да здравствует
элита курвистая,
коя с того и празднует,
что «быдло» окочуривается!..

1993
Были вещички и ещё более грубые (грубость, в общем-то, для меня нехарактерна, но наболело):

ПО ПОВОДУ ПРЕДВЫ…БОРНЫХ ОБЕЩАНИЙ

Как признавались нам в любви!
Теперь до сна ли?
И нас раздели, как въе…ли!
Мы застонали.

1993.

Я думаю, достаточно. Могу только в своё оправдание сказать, что время (во всяком случае для меня и мне подобных) было суровое, жестокое, и на него нельзя было никак не отреагировать, слишком переполняло душу негодование и удручало бессилие, что-либо изменить к лучшему. Впрочем, с того времени улучшилось не так уж и много. Появилась лишь возможность (в основном с помощью самиздата, за это в немалой степени надо благодарить и компьютер, его возможности) выходить с читателю – конечно, в изданиях с до смешного мизерными, мало кем замеченными тиражами (100, ну от силы 300 экземпляров). Правда, утешает то, что то, что ныне издаётся большими тиражами с помощью чьих-то халявных  денег (не государственных, а добреньких богатеньких), в основной массе своей лучше и вовсе не читать.

В 1994 году прошёл мой первый творческий вечер в Череповце. Прошёл в музее Верещагиных, где я работал ночным сторожем, в камерной обстановке. Вечер я провёл по просьбе работников музея, которым на новый год (каждой сотруднице – женщине или девушке) я посвятил стихи. Музейщиц это заинтересовало, стихи им показались интересными, и они упросили меня выступить с творческим вечером. Народу пришло совсем немного, человек 15, да и зальчик, который был мне предоставле, был рассчитан не на большее количество слушателей. Но публика была весьма приличная: кроме музейных работниц, присутствовал заведующий отделом культуры мэрии Череповца Лавров Леонид Валентинович (соизволил прийти, хотя я его персонально и не приглашал; пришёл, может быть, из любопытства и потому, что он был когда-то моим студентом, когда я ещё работал на филфаке), был также известный в городе поэт Александр Пошехонов и журналистка из местной газеты «Курьер»  Елена Рогачёва (позднее Белозерова). Я стоял у рояля и просто читал стихи, перекладывая листки со стихами из одной стопки в другую. Вечер мой назывался (как, между прочим, и первый мой стихотворный сборник) «Полчаса на нежность». В конце вечера слушатели задавали вопросы. Конечно, я очень волновался, но публике стихи понравились. Несколько человек выступило с тёплыми отзывами о моих стихах.  Случайно на вечере оказалась сотрудница «Московского журнала», она по каким-то журналистским делам была в это время в Череповце (на вечер её, очевидно, пригласил Лавров). Московская гостья высоко оценила мои стихи. Восторженная заметка о вечере была помещена в газете «Курьер», а другая доброжелательная информация о вечере – в газете «Речь».

То, что вечер прошёл удачно, окрылило меня, вселило уверенность в том, что писать я могу. И поэтому, когда Андрей Широглазов сообщил мне, что в Ярославле намечается проведение Совещания российских писателей, и дал мне координаты, куда можно отправлять рукописи для отбора участников совещания, я решил попытать удачи и отправил в Ярославль свою рукопись.

И мне пришло приглашение на совещание, как и ещё нескольским череповецким поэтам. Ну а вместе ехать туда было не страшно.

Как мне потом рассказывал организатор Совещания, на это Совещание я мог и не попасть, но, слава богу, отбор участников Совещания проходил в 2, причём независимых  тура – ярославский и московский.  Ярославское жюри мои стихи забраковало, а московское оценило положительно. Мои стихи попали для прочтения и оценки Анатолию Жигулину, и он им дал высокую оценку. К сожалению, самого отзыва Жигулина я не слышал и не видел в письменном оформлении этого отзыва. Сам Анатолий Жигулин на совещание писателей из-за нездоровья не приехал, а его мнение о моих стихах передал мне Владимир Коробов (причём на бегу, в суматохе совещания). Коробов предложил мне подобрать побольше стихов и передать через московских организаторов совещания Анатолию Жигулину, а потом, может быть, и встретиться с Жигулиным. Стихи я передал (наверное около 200 стихотворений), но, скорее всего, до Жигулина они не дошли, затерялись где-то в недрах отделения Союза российских писателей. Как-то проездом через Москву, отправляясь на родину, на Брянщину, я забежал в отделение СРП, но что-то выяснить насчёт машинописи своих стихов и как-то связаться с Жигулиным., который в это время жил в Подмосковье на даче, я не смог (ни адреса, ни телефона Анатолия Жигулина мне не дали). Ну нет, так нет. Значит, не особенно я кому-то и нужен, тем более Жигулину, решил я.

На совещании писателей я был участником поэтического семинара, которым руководил Роман Солнцев (вместо не приехавшего Анатолия Жигулина). Роман Солнцев очень доброжелательно отнёсся к моему творчеству и говорил о возможности моего принятия в Союз  российских писателей, но для этого нужно было иметь хотя бы самый крохотный, хотя бы самиздатовский сборник стихов. Сборника у меня в ту пору не было, и я смог лишь стать дипломантом Ярославского совещания писателей. После совещания мои стихи были опубликованы в Ярославской литературной межобластной газете «Очарованный странник» и в красноярском литературном (впервые для меня толстом!) журнале «День и ночь». Приятель мой, философ Валерий Анохин, полистав журнал, полупохвально-полуиронично заметил мне: «Для тебя большая  честь оказаться в одном номере журнала вместе с Виктором Астафьевым». (Номер открывался рассказом этого известного писателея).

Участие в совещании писателей в Ярославле заставило мне подумать об издании собственного – хотя бы небольшого  – сборника  стихов. Но где взять  на это деньги?  О своём желании издать сборник я поделился с преподавательницей английского, у которой занимался (брал дополнительные уроки) мой сын –  третьеклассник. Она посоветовала обратиться за помощью к родителю одной из своих учениц – преподавателю по информатике из Череповецкого высшего военного училища, Трубинову Александру, у которого на работе был хороший для того времени компьютер (своего компьютера у меня тогда, конечно, не было, а к университетским компьютерам доступа я не имел, да, честно говоря, и не умел пользоваться компьютером).  Преподаватель-программист  согласился мне помочь, сказав, что для него большого труда не составит сделать макет книжки.

В сборничек я включил, не мудрствуя лукаво, именно те стихи, и даже в том порядке, с которыми выходил на Совещание писателей в Ярославле. Название подборки было «Полчаса на нежность» (такое же,  как и недавно состоявшегося моего творческого вечера). Это же название я дал и своему будущему первому стихотворному сборнику, решив, что от добра  не ищут, так как это название у меня уже дважды удачно было апробировано. В сборничек вошло ровно 50 стихотворений, потому  что мне в ноябре 1996 (когда и создавался сборник) исполнялось пятьдесят лет. Вот я и решил, с помощью приятеля-программиста сделать себе юбилейный подарок..

В течение недели макет был создан. Постраничную разбивку делал я сам, а приятелю нужно было сделать набор сборника на компьютере и ввести, по усмотрению приятеля, кое-какие рисунки, компьютерные заставки. Но как тиражировать страницы сборничка? На помощь мне пришёл так называемый Инфестиционный фонд «Доверие», куда я вложил свой приватизационный чек и для которого сочинил несколько рекламных текстов. Мне разрешили бесплатно воспользоваться ксероксом, принадлежащим этому фонду, и я отпечатал аж 100 экземпляров сборничка. Разложил все отпечатанные листы по отдельным экземплярам, а в каждом экземпляре по страницам. Осталось разрезать листы пополам, потом сложить их и соединить тетрадной скрепкой. И тут снова на помощь пришёл преподаватель-программист: оказывается, в типографии их училища есть такая машинка, которая всё это быстро делает, надо лишь работнице типографии передать коробку конфет… В общем, и месяца не прошло, а первая моя книжка, в количестве 100 экземпляров была готова.

И причём готова вовремя, к концу учебного года. Летом я собирался на родину, на Брянщину, и хотел подарить родственникам эту книжку.

Как ни странно, это моё самопальное издание было событием в культурной жизни Череповца. Появление моей книжки отметил в числе важнейших культурных событий города Череповца в 1996 году Андрей Широглазов, который в это время стал сотрудником газеты «Курьер». Во всяком случае я был пионером компьютерного самиздата в нашем городе, потом уже по моим стопам пошли многие череповецкие стихотворцы (да и прозаики).
После этого у меня возникло желание привести в порядок свои рукописи, разобраться в накопившемся стихотворном материале. Понял, что без своего компьютера не обойтись. Купил его, насколько мне помнится, в тот год, когда случился дефолт. Дефолт случился в августе, а компьютер я купил в июле (успел-таки, вскочить на подножку; бывает, что иногда и мне везёт). Набрал стихи на компьютере, снял на принтер, разложил по папкам с тесёмочками,  по тематическому принципу. Эта разбивка отражена во втором  моём стихотворном сборнике «Созвучия по случаю», вышедшем в 1999 году. Я высылаю вам этот сборничек, чтобы у вас складывалась более полная картина о содержании и характере моего стихотворчества. Перечислю тематические блоки, заявленные как анонс дальнейших изданий (см. сб. «Созвучие по случаю», с. 2), в этом сборнике, – с некоторыми пояснениями.

Николай БУШЕНЕВ
СОБРАНИЕ СТИХОТВОРЕНИЙ
С е р и я    в ы п у с к о в
I. Созвучия по случаю    /поздравительные стихи, посвящения знакомым и близким людям, памятным событиям в жизни родной кафедры, родного института и под./
II. Ветреное счастье  /любовная лирика/
III. Последние цветы  /стихи о природе/
IV. Время выбора?  /социальные стихи/
V. И-А  /сатирические – антибюрократические – стихи/
VI. Суетцид  /стихи о суетности жизни, о жизни и смерти/
VII. Ххх!..  /Остросатирические стихи, стихотворные шаржи, эпиграммы/

VIII. Мадам Фрикаделькина /стихи для детей/
IX. Анаграмма детства  /игровые формы поэзии/
X. «Доверию» – доверие  /рекламные стихи/
XI. Рифмодром «Широглазово»  /развернутое поздравление ко дню рождения, своего рода поэма – вряд ли ода, посвящённая конкретному человеку; чем-то напоминает материал к капустнику/
XII. Иго ego  /стихотворная самооценка – в основе своей нелицеприятная/
XIII. Panta rei  /философская лирика/
XIV. Из Тосё  /всего намешано – то, что не вошло в 13 предыдущих тематических групп и с трудом поддаётся классификации/

И вот сейчас, по прошествии 7 лет после выхода сборника «Созвучия по случаю», могу сообщить, что было реализовано из намеченного плана. Совсем немного: только I и II пункты. Остальное не осуществилось потому, что и планы в отношении изданий моих стихов изменились, и потому, что материальные возможности не позволили реализовать сгоряча, наскоро задуманное. Но это оказалось важным для меня, как предварительный этап упорядочения написанного, сохранившегося и в известной степени годного, по моим соображениям, для печати. Другое дело, всё ли нужно издавать, всё ли иужно  читателям, интересно им. Сейчас бы, несколько отступая от первоначального замысла и учитывая, что многое написано уже после 1999 года, выделил бы еще, как минимум, две подборки:

XV. Четверостишия.
XV. Верлибры.
При издании 3-го и последующих сборников я уже отступил от первоначального замысла и разобрал первоначально составленные папки, так что и вернуться к тому, что в них было, сейчас не так-то просто. Да и надо ли?
Но чьи-либо усилия оказываются небеснолезными не только для того, кто делает их. Но и для других людей. Мою идею о тематической разбивке стихотворного материала в своей издательской деятельности использовал вскоре Александр Русанов, руководитель «Транс-Театра», сам сочиняющий – и стихи, и музыку. Он приобрёл компьютер и за совсем небольшую плату (правда, и очень малым тиражом – по 100 экз.) наладил выпуск коллективных сборников череповецких стихотворцев, организовав эти сборники по тематическому принципу (любовная лирика, философская лирика, стихи о природе, пародии и др.). Всего вышло более десятка таких сборников. И мне приятно, что некоторые из этих коллективных сборников названы строчками их моих стихотворений: «За сиреневою дымкой», «Поэзии парус».

Сборник «Созвучия по случаю» издавала Галина Щекина, которую приняли в Союз российских писателей на Ярославском писательском совещании и  с которой я на этом совещании и познакомился и получил от неё предложение издать у неё сборник. Это был мой пробный камень. Я не знал, с чего начать, с чем выйти к читателю. И начал я с «датских» стихов, считая, что они в большей степени благосклонно будут восприняты теми, кому они адресованы.

Сама же Галина Щекина, но под псевдонимом, в вологодском литературном журнале «Стрекоза», который она же и издавала, написала рецензию на этот сборник, на мой взгляд, скорее отрицательную, чем положительную. Не отказывая мне в таланте, она утверждала, что этом сборнике я, как поэт, имеющий своё лицо, ещё не раскрылся.
Галина Щекина, очевидно, права, но поздравительная серия стихов (как их ни оценнвать – второго, третьего или ещё какого сорта) для меня  важны потому, что они, во-первых, не позволяют оторваться от реальной жизни, содействуют тому, чтобы тонко и точно, со знанием дела и ситуации прописать конкретные детали, причём в яркой поэтической форме, а во-вторых, поздравительные стихи – это своего рода полигон для обкатки стихотворных форм. Благодаря им, даже в самые страшные и суровые дни в моей жизни, поэтический ручеёк, струящийся из моей души, не прерывался: эти-то стихи, да пусть и не стихи вовсе, а   в и р ш и,  я писал и тогда, когда совсем не писалось. Писал потому, что у многих людей – моих знакомых – каждый год бывают дни рождения, потому что каждый год мы хотя бы скромно, символически и на бегу празднуем Новый год, Восьмое марта (а раньше ещё и 1 Мая), и людям приятно получать нестандартные поздравления, приятно слышать тёплые слова о них, выраженные в образной форме. Тем более мои коллеги и друзья всегда ждут от меня этих поздравлений, это как бы стало уже моей обязанностью сочинять стихи по тому или иному случаю. И разве можно обмануть  ожидания друзей и коллег? Да и мне самому такая обязанность приятна. Приятно, что мои поздравления и экспромты принимают на ура, приятно, что слушатели понимают языковую игру (порой изощрённую), потому что они филологи и потому что знают хорошо ту ситуацию, которая отображена в языковой игре. Можно ли это назвать стихами по заказу? Наверное, нет. По заказу это когда рассчитываешь на материальную компенсацию своих творческих затрат. По заказу, когда не надеешься на вдохновение, а опираешься лишь на то, что набил руку, научился искусно версифицировать. Но для друзей ведь пишешь бескорыстно, каждый раз находишь что-то новое для поздравления, необычную, доныне нигде не встречавшуюся стихотворную форму, свежий образ, часто и смело используешь словотворчество. И всё это с вдохновением, с радостью, что получается ярко, свежо, неожиданно – даже для самого себя. Что-то из таких находок потом отразится и в серьёзных стихах, но только более сдержанно, экономно (на мой взгляд, одно из самых главных качеств хороших стихов – чувство меры). А поздравительные стихи – это праздник, это удаль, это буйство красок и звуков, это сумасшествие движения. Терпеть поэтому не могу римейки, примитивные переделки чужих стихов, песен, не люблю также плоских, глупых пародий, не понимающих целостной сути пародируемого произведения, а еще не люблю такую конструктивистскую поэзию, из которой так и прёт безвкусица.

В 2000 году вышло сразу 2 сборника: в Вологде «Время выбора?», а в Череповце «Свет одиночества».
Вологодский сборник сумел подготовить потому, что на стажировку прикрепился к Вологодскому госпедуниверситету, связался с местным Союзом писателей, пообщался с Вячеславом Сергеевичем Белковым, он и помог составить сборник, выбросив часть стихотворений из предложенных мной в этот сборник; кроме того, Вячеслав Сергеевич согласился написать предисловие.

Череповецкий сборник уговорил меня выпускать Александр Николаевич Русанов, руководитель «Транс-театра». Он  не только наловчился быстро составлять простенькие макеты стихотворных сборников, но и соорудил какой-то станочек, с помощью которого можно было обрезать страницы, а кроме того, приобрёл навык скрепления страниц. Мне из-за своей загруженности и отсутствия таких навыков, как у Русанова, самому сборник было не выпустить. Естестенно, содержание сборника формировал я сам, а Русанов, совсем не за дорогую плату (тысячи за полторы, насколько помнится), делал макет , написал предисловие и вручную изготовил мне 15 экземпляров сборника. Ещё Русанов попросил и другие мои стихи, не вошедшие в этот сборник и нигде не печатавшиеся, для ознакомления эти стихи ему я дал, но устоял под напором Русанова, очень желавшего издать ещё один мой сборник, включив в него, как и в «Свет одиночества» 100 стихотворений (100 – непоколебимая издательская цифра Русанова).
Но 15 экземпляров сборника «Свет одиночества» мне показалось мало. А как сделать больше? Денег на тиражирование сборника у меня не было. И тут я впервые вышел на спонсора.

Помню, перед тем, как самопально выпускать сборник «Полчаса на нежность», я попытался выйти на спонсора, побегал по банкам, но безрезультатно. А со спонсором для тиражирования сборника «Свет одиночества» помогла счастливая случайность. Мой сын учился в то время в третьем классе, в платном (можно даже сказать, элитном) учебном заведении – прогимназии (подработки мои ночным сторожем всё-таки позволили создать какой-то финансовый резерв, чтобы его можно было направить на обучение сына). И вот в этой прогимназии, в одном классе с моим сыном, учился и сын председателя Череповецкого Агрокредбанка Морозовой Любови Владимировны. Мальчики общались, более того, жили в соседних домах: мой сын вместе со мной в преподавательском двухэтажном общежитии на 3-м – антресольном – этаже, а Дима Морозов, сын председателя банка, в элитном доме, уже тогда с кодовым замком на двери подъезда. Иногда даже по утрам моего мальчика  подвозили в прогимназию на роскошном по тем временам джипе, благо места в нём хватало, да и сыну председателя банка было веселее.  Что-то я там сочинил для прогимназии и Морозова знала о моих склонностях к сочинительству. И когда я как-то вскользь выразил свою мечту издать стихотворный сборник, Морозова пообещала мне помочь с финансированим издания. Но что-то я не мог долго определиться со сборником и, непозволительно долго просомневавшись, выпустил его в конце концов без помощи «Агрокредбанка», но с помощью Александра Трубинова, преподавателя-программиста, который помог мне чисто по-дружески, не взяв с меня денег.

И вот после выхода у Русанова моего сборника «Свет одиночества» я вспомнил об обещании Морозовой и решил попросил деньги на тиражирование сборника. Кто-то из моих знакомых, который издал уже какие-то свои книжки, предложил мне обратиться  в один из множительных центров Череповца, где делали дешевле и быстрее, чем в других подобных центрах. Во множительном центре, куда я обратился, рассчитали, во что мне обойдется тиражирование 300 экземпляров, – оказалось в 4000 рублей. Со сборником «Свет одиночества» я пришёл в «Агрокредбанк», меня попросили написать заявление с просьбой о финансовой помощи и оставить почитать сборник. Решение о возможности выделения денег  они сообщат мне уже на следующий день, поскольку в этот день у них будет заседание правления банка. На следующий день я пришёл в банк, и – о чудо! – решение правления о выделении мне денег на издание сборника было положительным, стихи мои банковским работникам (точнее работницам) понравились, и мне выделили 4000 рублей. На эти деньги мне не только отпечатали 300 экземпляров сборника, но и впервые (правда, в первый и в последний раз) сделали  на оставшиеся деньги 50 экземпляров моей визитки. И я, несмотря на свою субтильность и весьма затрапезный вид, почувствовал себя солидным!

Ну, а пятый мой сборник появился по принципу «дорога ложка к обеду». Дело в том, что при планировании работы кафедры моё стихотворчество решили подключить к воспитательной работе. В связи с этим мне необходимо было запланировать выступление перед студентами со своими стихами. Я пытался отнекиваться, мол, у нынешних студентов интерес к поэзии, тем более серьёзной, нулевой. Но меня уговорили, и я запланировал своё выступление на 16-е мая 2006 года. Но раз запланировал, надо что-то делать, чтобы не опозориться. На существенную помощь с чьей-либо стороны мне рассчитывать не приходилось. Хорошо хоть беспрепятственно и бесплатно мне выделили для выступления зал музыкального центра (бывший актовый зал пединститута), в который вмещалось человек 250. В таком большом помещении мне предстояло выступать впервые.  Но ведь зал надо как-то заполнять! Знакомая  преподавательница кафедры живописи помогла мне составить красивое объявление  о моём вечере, которое я размножил на ксероксе, а другая добрая моя знакомая с помощью своего сына, работающего в компьютерном салоне, напечатала  цветные (двухцветные) приглашения, в количестве не менее сотни.

Я разнёс объявления о вечере по многим кафедрам,  вывесил  и в коридорах учебных корпусов, а приглашения раздал знакомым преподавателям, моим друзьям (в основном череповецким поэтам) и кое-кому из администрации нашего вуза и мэрии. Но и этого мне показалось мало: я дал объявление о вечере со своей фотографией в двух газетах (как ни странно по нынешним рыночным временам, бесплатные). Зашёл я также на радио и на телевидение Череповца, без особой, правда, надежды, думая, что если кто-то из радио- или тележурналистов заглянет на вечер, хотя бы как частное лицо, и то будет неплохо. Но результат моего обращения на радио и телевидение превзошёл все ожидания. Сообщение о моём вечере многократно передавалось по местным телеканалам (причём , что тоже удивительно, бесплатно). Я объяснил это для себя тем, что на радио и телевидении оказалось много бывших студентов нашего университета, как учившихся когда-то у меня, так и просто меня знающих, хотя бы зрительно или понаслышке. Этого была моя своего рода «пятая колонна». Может быть, таким образом с помощью меня журналисты хотели поддержать престиж своей alma mater.

Время моего вечера (теперь я это понимаю) удачно совпало с 30-летием моего приезда в Череповец и моей работы в данном вузе. Кроме того, вечер проходил незадолго до празднования 10-летия нашего вуза как университета. Поэтому-то проректор по воспитательной работе в ЧГУ не только одобрил моё предложение выступить с творческим вечером-отчётом, но и согласился быть ведущим на этом вечере. Тем более, что ему следовало лишь озвучить тот сценарий вечера, который был составлен мной. Я, конечно, очень волновался, потому что сценарии подобных вечеров (да и вообще сценарии) составлял впервые, но всё прошло сверх ожидания удачно. Сценарий моего вечера даже попросила  Чусова Валентина Дмитриевна, заведующая Череповецким литературным музеем, который находится при доме творчества детей и юношества, и в этом музее она даже завела для материалов обо мне отдельную папку.

Готовясь к вечеру, я подумал, что неплохо бы выпустить к вечеру и свой стихотворный сборник, тем более, что с 2000 года сборников я не издавал, и материала нового накопилось далеко не на один сборник. Спохватился я, правда, поздновато (хорошая мысля, как известно, всегда приходит опосля) и тем не менее недели за три я сумел этот сборник выпустить (дня два на отбор и компоновку материала, дней десять на работу художника по оформлению книги и остальное время на печатание сборника, и уже дня за 2 до вечера сборник – в количестве 100 экземпляров – был готов).

На этот раз со спонсором повезло ещё больше: мои хорошие знакомые, ценящие меня как поэта и не нищенствующие, как я, выделили мне на издание сборника 4600 рублей. Правда, художнику мне пришлось заплатить из своего кармана – 2400 рублей, но я поднапрягся и за 2 месяца расплатился с ним.
Но вернусь к девяностым годам.  Проработав года 2 года ночным сторожем в школе, я решил уйти с этой должности –  и потому, что  добираться до неё было неудобно, и потому, что тяжело работать в ночную смену на двух работах в добавление к основной преподавательской работе. Да тут ещё хулиганы стали ночью бросать камни в окна, разбивать стёкла и на первом, и на втором этаже. Выбежишь ночью на улицу, да где ж этих хулиганов найдёшь в темноте. А потом ещё утащили музыкальную аппаратуру из школы, хоть и не в моё дежурство, а всё равно неприятно. В общем, работа стала совсем нервной, да и платили за неё немного.

Осталась у меня только подработка ночным сторожем в музее. Осенью и зимой, правда, добавлялась работа дворника: нужно было убирать на довольно внушительного размера музейной территории осенью опавшие листья, а зимой – снег, а снега в ту зиму валило да валило каждый день невпрогрёб – умаялся, зато уж гиподинамией не страдал.

Но летом 1995 года мне  подфартило ещё с одним дополнительным заработком: стал я работать дежурным коневодом на ипподроме. На работу эту меня устроил сосед по даче (мне ещё и дачными делами приходилось в меру моего свободного времени, сил и умения заниматься – на мою голову покойная жена настояла, чтобы мы купили дачный участник с финским домиком, вблизи города – собрали все имеющиеся у нас средства, заняли в долг, но дачу, к радости жены, купили, и дача эта каждое лето нас совсем связывала по рукам и ногам). Так вот, наш сосед по даче, Володя Плохов (и фамилия-то у него говорящая) предложил мне одну  из своих работ., объясняя  её выгодность для меня тем, что с ипподрома я могу привезти себе на дачу очень ценного конского навоза, причём приобрести я его могу бесплатно, если буду работать дежурным коневодом. Ради навоза, да ещё конского, да ещё бесплатного я  согласился. С навозом потом, правда, Володя Плохов меня облапошил. Договорились, что транспортом обеспечивает Володя, поскольку его сын работал шофером на КамАзе, и привезённую машину навоза мы делим пополам. Но привезён навоз был уже поздним вечером, и Володя ухитрился, пользуясь темнотой, свалить себе более двух третей привезённого навоза, а мне жалкие остатки достались. Ну, да ладно. Разговор о Володе Плохове – это уже совсем другая история. А фигура, в общем-то, колоритная!

Так вот,  весь август и половину сентября я работал дежурным коневодом. Дежурный коневод – это одновременно и ночной сторож, присматривающий за лошадьми, чтобы их не украли (а желающих это сделать в округе было немало – в Череповце и в его окрестностях живёт много цыган, случаи кражи лошадей из конюшни ипподрома уже были), и работник, ухаживающий за ними, дающий им корм (сено, овёс или комбикорма), поящий их водой, убирающий за ними помёт; в общем, что-то вроде ночного конюха. Впервые я столкнулся с таким количеством лошадей, их у меня было, насколько я сейчас помню, 33 головы. Я их всех знал по именам (естественно, кличкам) и мог отличить по виду и повадкам; сейчас, к сожалению, большинство лошадиных имён забылось, но где-то они у меня записаны и находятся в горе годами не разбираемого архива (вот выйду на пенсию, вот закончит сын университет и устроится на высокооплачиваемую работу, вот перестану я работать, буду с удовольствием разбирать архив и заниматься творчеством! Мечты, мечты!!). С восьми вечера до полуночи я обычно управлялся покормить и попоить лошадей, утром с 4 до половины 8 (а то и до восьми) успевал их снова покормить-попоить и убрать за ними. Иногда приходил мне помогать в ночной работе 10-летний сын, хотя он, особенно на первых порах боялся лошадей, эк ненароком заденет его этакая махина подкованным копытом! Но тяжковато приходилось в те смены (к счастью, их было за время моей работы немного, когда электричество вырубалось.. Электрический фонарик у меня, конечно, был, и с помощью его ориентироваться в конюшне и различать лошадей было несложно, но ведь без электричества не работал насос, качающий воду в ванную, стоящую в самой конюшке, из этой ванной я разносил лошадям воду ведрами по стойлам (каждая лошадь выпивала обычно по 2 ведра); вода использовалась и для приготовления корма из отрубей.  Но когда отключался насос, я либо ведрами, либо в 40-литровом бидоне на тележке таскал воду из колодца, который находился в метрах 150 от конюшни. Колодец этот представлял собой яму, закрытую тяжелым металлическим (чугунным) люком. Люк я отодвигал и опускал в яму ведро, вместе с привязанной к нему верёвкой. Нужно было перетаскать из колодца в конюшню не менее 80 ведёр воды. Спать в такие смены вообще не удавалось. Неприятнее всего было, когда шёл дождь, и дорога к колодцу была грязная, скользкая.

Да и добираться до ипподрома было не так-то просто. Автобус в сторону ипподрома ходил только одного маршрута. Да и то редко и не до самого ипподрома, ещё километра полтора от автобуса нужно было идти пешком. Правда, до ипподрома можно было добираться и на велосипеде, но когда была дождливая погода, это было сущее мучение, потому что грязь набивалась под щитки над колёсами, и порой приходилось велосипед тащить на себе.
Но в августе было ещё куда ни шло, и с погодой получше (хотя и в августе, во второй половине, здесь на севере идеальной погоды обычно не бывает), и другой работы нет (у преподавателей вуза в августе ещё отпуск). Но вот в сентябре начались трудности, когда у меня в день после смены были занятия (лекции и практические), а особенно, когда  была первая пара. Мне с дежурства нужно было уйти не позднее половины восьмого, чтобы к половине девятого быть в аудитории. Попутно нужно было заскочить в общежитие (в уже упомянутое общежитие на ул. Коммунистов), переодеться, а если ещё был на велосипеде, поднять его по крутой лестнице на антресольный этаж. В общем, эквилибристика. Как вспомню, чрезвычайно весело становится! Однако полсентября я выдержал. Дальше выдерживать не имело смысла, так как вожделенный навоз, хотя и не в том объёме, на который я рассчитывал, был уже привезен.

Но заплатили мне, сверх ожидания, помнится, что-то довольно прилично, выписали какую-то премию из спортивных финансовых ресурсов. Я думаю, это молодой директор ипподрома постарался с премией для меня на всякий случай: года через два я его встретил в нашем институте, он поступил на заочное отделение, на спортфак. Может быть, он и зря для меня старался, потому что ни вступительных экзаменов я у него не принимал, ни занятия по русскому языку не вёл. Но зато мы при встрече в университете мило улыбались друг другу и душевно общались, как хорошие приятели.

К сожалению, работа дежурным коневодом до сих пор никак не отразилась в моих стихах. Не вызрело, наверно. Но во время ночного дежурство что-то писалось. Помню, как-то в одно ночное дежурство я сочинил большое количество рекламных текстов для «Радио-Трансмит» в рамках акции «Радио-Транссмит + Мюнхенское пиво». Сам я к пиву довольно равнодушен, но надо было поддержать родное радио, предоставившее мне возможность выступить со своими стихами и разговором о поэзии. К сожалению, премии  в конкурсе рекламных текстов я не завоевал (слишком поздно мне сообщили об этом конкурсе, он был уже закрыт, когда я принёс свои «сочинялки»), но мои стихотворные рекламные опусы ещё долго звучали на этом радио.

И всё же это, кажется, единственный конкурс на местном телевидении, радио или в газетах, где я не вышел в победители или хотя бы в призёры. Правда, и конкурсы были несёрьёзные, и призы пустяковые, да и конкуренты у меня, скорее всего, хилые. Но всё же…

Один раз я выиграл конкурс на самый оригинальный новогодний тост (кстати, текст этого тоста включён мной в сборник «Созвучия по случаю») и получил в качестве приза 3 ракеты, стреляющие разноцветными огнями (тогда подобная пиротехника в Череповце была ещё редкостью). Мне такой приз был, конечно, ни к чему, но то-то радости было у десятилетнего сына!

Второй раз я выиграл конкурс поздравлений к 5-летию одной череповецкой рекламной газеты и получил приз  т о с т е р .
В третий раз в конкурсе дифирамбов к сколькотодесятилетию газеты «Речь» я выиграл главный приз – телефонный аппарат, причём уже не «вертушечный», а кнопочный. И это было очень кстати, потому что как раз к этому времени подошла моя очередь на подключение в мою квартиру телефона.

В общем, были в моей жизни и радости. И была хоть какая-то практическая польза от моего стихотворчества. Пусть подобные произведения и нельзя назвать поэзией, но зато и в своих рекламных текстах я старался быть на высоте и этим хоть чуть-чуть разбавлял безграмотную, беззубую и бестолковую  бравурность необузданного потока рекламных творений.

Но специально я с рекламщиками дела никогда не имел. Так, конкурсы меня иногда раззадоривали…
Подработки мои прекратились на некоторое время, когда мне в университете предложили работать на полторы ставки. Но это оказалось настолько изнурительным, выматывающим силы, что даже работы на конюшне, когда вырубался свет и работа дворником в невиданно снежные зимы казались мёдом. Приходилось бегать с утра до вечера по разным корпусам, так как было запланировано множество разношёрстных мелких курсов и на очном, и на заочном, и на вечернем отделениях. Причём сняли оплату за проверку контрольных работ на стационаре. А какое же может быть обучение языку без контрольных работ? Фактическая (а не запланированная и записываемаяая) нагрузка увеличилась в разы, многие виды работ приходилось выполнять бесплатно. Или вообще перестать работать, откровенно халтурить, или делать вид, что работаешь. А я так не мог. По мне если работать, так работать, иначе себя перестанешь уважать. В общем, учебный год меня вымотал страшно. Да и работа на полторы ставки материальных проблем не разрешала: еле-еле-еле удавалось свести концы с концами.

На следующий год, и то с уговорами заведующей кафедрой, я взял ставку с четвертью, обзавёлся «патентом», стал так сказать, простите за выражение, «предпринимателем» и приобрёл ещё одну рабочую должность «курьера рекламной газеты». Вообще, «курьер» в прозвучавшем сочетании это фактически то же самое, что «оператор машинного доения» вместо «дояр» или «водитель кобылы» вместо «извозчик». Короче, если спуститься со слащавого рекламного неба на горькую землю, я стал разносчиком рекламных газет и «раскладывателем» их по почтовым ящикам в домах череповецких граждан (простите за неприличную для нашего времени оговорку – правильно: г о с п о д; ну и  г о с п о д и н ш  также).

На работу курьером меня устроила уже упоминаемая в моих заметках Рогачёва (ныне Белозерова) Елена Васильевна, за что я ей, конечно, очень благодарен. Из газеты «Курьер» (это совсем другой «Курьер», не тот, что моя подработочная долность; это нерекламная областная газета газета такая, хотя и рекламы там, как и в любой газете сейчас, дополна). Из газеты «Курьер» она перешла  литсотрудником в газету «Речь». Как-то я зашёл в эту газету (подборку стихов, наверное, приносил – в надежде на публикацию и в предвкушении хоть какого-то гонорара; тогда хоть что-то в газетах за стихи ещё платили) и увидел там Елену Васильевну Рогачёву.- бывшую мою студентку-филфаковку Лену Комарову. Она сообщила мне, что собирается открыть своё дело, хочет выпускать рекламную газету «Городокъ+», быть его редактором и, видя моё бедственное преподавательское положение, со смущением и с извинениями, предложила мне поработать в этой газете курьером, то бишь разносчиком-раскладывателем газет. Я без всяких колебаний, с благодарностью за участие, проявленное ко мне, согласился. А что было делать? Всё равно на дополнительные четверть ставки или даже на половинку ставки, работая  в университете, не прожить. А тут хоть какие-то дополнительные, безнапрягные – можно сказать, халявные – деньги сами плывут в руки.

Правда, в работу эту поначалу приходилось втягиваться, методом проб и ошибок разрабатывать оптимальный маршрут разноски газет, подыскивать подходящую тару для переноски разносимой продукции. Но все эти неясности утряслись быстро. Вначале я возил газеты на тележке, к которой была приделана не слишком вместительная для газет сумка  (такая тележка хорошая придумка изобретателей-технарей, рассчитывающих на челночников, начиная с брежневских колбасных поездов и продолжая челночниками уже перестроечного и постперестроечного периода, уже с выездом в Турцию да Польшу; при продолжении, правда, тележки стали помассивнее, а сумки погабаритнее). Но вскоре от тележки-сумки пришлось отказаться: неудобно затаскивать её в подъезды, а не затаскивать, так сопрут в два счёта, пока в подъезде занимаешься раскладкой. Кроме того, когда я получил-таки квартиру и переехал в неё из общежития, разносимую продукцию мне приходилось перевозить на автобусе: район-то разноски у меня остался прежний, а место жительства иное, пешком расстояние между довольно удалёнными друг от друга районами, да ещё с грузом не преодолеешь; тележку с газетами в автобус, да ещё в часы пик, затаскивать неудобно.

Но трудности разрешились, когда я увидел на рынке большие прочные сумки из капроновых нитей. Я купил их две. В каждую такую сумку входило до 16 кг – итого 32 кг на обе руки. Я нагружал газетами полностью сразу две такие сумки. Сначала ходить с такими сумками по городу, заходя в подъезды, было не совсем легко. Но зато было равновесие, препятствующее развитию сколиоза. К тому же, некоторое напряжение на начальном этапе разноски с лихвой компенсировалось всё нарастающей радостью, даже блаженством, по мере опустошения сумок. За два дня, вечером, после основной работы, часто до 11 часов вечера, или в выходные я успевал делать четыре ходки (район, выделенный мне был довольно большой, даже без груза его быстро не обойдёшь) – и газеты были разнесены. Главное, чтобы успеть разнести газеты в намеченное время, не более чем за двое суток. И нужно ещё, чтобы на курьеров (разносчиков) не было рекламаций. А рекламации могли быть от жильцов в том случае, если газеты не разложены по ящикам, а оставлены на подоконнике или если в какой-то почтовый ящик не положили газету. Были выборочные проверки качественности и своевременности разноски газет и работниками рекламной газеты «Городокъ+».

Уже спустя довольно много лет, после моего «курьерства», на вечере, посвящённом 30-летию моей работы в ЧГУ (ЧГПИ), Белозёрова Елена Васильевна сообщила, что на меня за все время «разносной» (нет, лучше «газетноразносительской») деятельности не поступило ни одной рекламации. На курьеров-пенсионеров и на курьеров-подростков-юношей-девушек поступали, а на меня нет.

Самая большая прелесть в работе курьера это то, что зарплату, по-западному цивилизованному образцу, платили каждую неделю. Вот это забота работодателей о своих работниках! Это вам не те ельцинские времена, когда во время разгула так называемой банковской деятельности у нас в вузе по 3 месяца преподавателям не платили зарплату. Зато для начальства какие накрутки были! Наверное, кто-то жалеет, что сейчас уже нет такого откровенно бессовестного разгула свободы, когда и жаловаться некому и судиться бесполезно, когда за каждый миг говоришь спасибо высшим и низшим силам, что ещё жив.

Газеты я разносил до поздней осени 2001 года, когда заболела и слегла моя мама, надо было за ней ухаживать. Умерла мама в апреле, на Благовещенье, в возрасте 87 лет. Это был ещё один, наверное, самый тяжёлый удар в моей жизни. Года три после этого я очень переживал из-за смерти самого близкого
мне и в родственном отношении, и духовно человека. Совсем не понимая тех дел, которыми я занимался – ни науки, ни стихотворчества – она всячески: и своей заботой по домашнему хозяйству, и материально – своей скудной пенсией, и главное, духовно, простыми, добрыми словами – меня поддерживала, помогала выстоять в нынешней суровой действительности, у самой ведь мамы жизнь была совсем несладкая, и она приучила её к терпению и стойкости. Эти же качества она прививала и мне.
Чтобы не углубляться в горестные мысли приведу одно из последних своих стихотворений.

Не надо обид,
Хоть, напрягшись в тоске и печали
На зверских ветрах, сильно сдавшее сердце болит.
Когда даже стойких остыли сердца, замолчали,
Не надо обид!

Не надо стихов.
Да и доброго взгляда не надо.
Вина б, корку хлеба, постель да какой-нибудь кров.
Коль время такое, что только отрава – отрада,
Не надо стихов!

Не надо роптать.
Нудных просьб, и стенаний, и жалоб
Ваш босс не услышит, глух будет разъевшийся тать.
А Бог об унынья грехе вам напомнит устало.
Не надо роптать!

Осталось терпеть…
Слава Богу, теперь уж немного.
И песню свою – пусть неслышную, грустную – петь.
Тем более что лишь одна у всех – в Вечность – дорога.
Так будем терпеть!..

Май 2005 г.

Николай БУШЕНЕВ