Если Оноре де Бальзака угораздило венчаться в Бердичеве (нет, не в синагоге, а тамошнем костеле), то почему бы знаменитому Рембрандту ван Рейну, который писал всех голландских евреев, было не поехать в город Новозыбков, что на Брянщине, и не написать еще более знаменитого на всю округу цадика?
Однако, все по порядку. Расскажу по этому поводу историю, правдивую от первого слова и до последнего.
В то лето я решил навестить своих новозыбковских родственников, тем более, что в этом городе прошли мое детство и юность. Город ничем не отличался от остальных провинциальных городов такого масштаба, разве что здесь родились нарком Дыбенко и Дважды Герой Советского Союза генерал-полковник Драгунский, гордость еврейского населения местечка. Да! Чуть не забыл кинорежиссера Григория Рошаля, которого никто в городе не знал, что не мешало назвать одну из улиц его именем.
Когда-то мы жили в еврейском квартале, который в народе назывался Молостовка, очевидно по имени старожила Моисея Молостовского, который здесь родился и был такой старый, что сам не знал сколько ему лет. В годы войны все новозыбковские евреи, которые не успели эвакуироваться, погибли, а послевоенный остаток в основном проживал тогда на улице Набережная, что на берегу .живописного озера, вокруг которого, как солдаты на смотре, стояли навытяжку столетние липы.
Вечерами евреи сидели на лавочках утсвоих домов , лузгали семечки и со свойственным местечковым юмором обсуждали проходящих мимо них в городской парк молодых людей.
Но речь не о них, а всего лишь об одном – Аркадии Хайкине, моем старинном друге детства, с которым мы жили в одном дворе и сидели в школе за одной партой. Аркадий имел не самую большую должность в райпотребсоюзе, семью – жену, тещу и сына, и всего одну зарплату.
Как-то в субботу приходит Аркаша и приглашает к себе на ужин. Пошел я к нему, познакомился с его тещей, оказавшейся своячницей моего двоюродного деда, симпатичной женой и сыном-умницей. Поужинали, поговорили, вспомнили, конечно, Молостовку и наш двор.
Для начала Аркадий показал развешенные по всей квартире рисунки, акварели, картины маслом – портреты, натюрморты, пейзажи. Надо сказать, что я имею некоторое отношение к живописи. В молодости мечтал об искусствоведении, но учиться довелось совсем другому. Тем не менее в глазах Аркадия выглядел, можно сказать, большим знатоком по этой части.
Рисунки и картины оказались работами аркашиного деда Рувима. Был он художником, а точнее учителем рисования. Производили эти работы хорошее впечатление: глаз точный, рука твердая, рисунок крепкий, цвет чувствовал. Разумеется, не Бог весть что, но было видно, что это не любитель-самоучка, но художник, получивший неплохую про-фессиональную подготовку.
– Вот это – моя мама, а это – бабушка – пояснял Аркадий,– Правда, похожи?
Аркашину маму я еще помнил, но бабушку, умершую в войну, знать не мог, но с ним соглашался. Картины Рувима хвалил, и это Аркадию явно импонировало.
Главный сюрприз был впереди. Заметно волнуясь и стараясь не дышать, Аркаша развернул плюшевую тряпицу и достал небольшой, примерно сантиметров в тридцать, написанный на дощечке портрет.
Я глянул, и ахнул.
На портрете был изображен старый еврей в черной ермолке и наброшенном на плечи талесом. Седая борода, опущенные вниз полузакрытые глаза, глубокие морщины, прорезавшие пергамент старческого лица, – сколько же в нем древней мудрости и благородства, отрешенности от житейской суеты и сосредоточенности на своих мыслях, безграничной еврейской скорби…Только на полотнах Рембрандта я и видел такие лица. Сходство подчеркивали колорит, построенный на сочетаниях и оттенках теплых золотисто-коричневых и красноватых тонов, игра светотени, глубина темного фона , широкие мазки уверенной кистью. Обозрев обратную сторону, убедился, что дощечка довольно старая.
Аркадий и вся его семья с тревогой и надеждой ждали моего мнения.
– Ну, что ты скажешь? Это же настоящий Рембрандт!
Судя по всему, Рембрандт был чуть ли не единственным известным Аркадию великим художником, но в данном случае это было, как мне казалось, близко к истине.
– Кто, что, откуда?.. – забросал я Аркадия вопросами.
Аркадий поведал мне довольно путаную историю. Дом на Набережной, в котором Аркадий родился и провел все годы обветшал, его снесли и ему дали квартиру в другом районе. Когда рушили старый дом и Аркадий перевозил свой скарб, он случайно обнаружил в чулане под содранными половицами пролежавший всю войну сверток, а в нем несколько золотых колечек, пара сережек, полуистлевшие документы и вот этот портрет.
В последующие дни Аркадий так заморочил мне голову, что она пошла кругом. Ну, скажите на милость, откуда у дедушки может быть кар-тина XVII века, которой нет цены?! Очень просто! – от его отца реб Нохима, который был меламедом и большим знатоком Торы. А у того? Наконец, мы добрались до какого-то мистического предка, бывшего, по словам aркашиной тети Фиры управляющим имением какого-то графа, от которого мог получить в подарок (за какие такие заслуги ?!) картину Рембрандта. Эти «семейные предания» уж слишком смахивали на сказку, но ведь все может быть. Масла в огонь плеснула еще одна «специалистка» из местного краеведческого музея, решительно подтвердившая авторство Рембрандта («Я три раза была в Эрмитаже !»)
Я уже не был рад ни Новозыбкову, ни встрече с другом детства. Если я не шел к Аркадию, он приходил ко мне – один, а чаще с всей семьей. В том, что нежданно-негаданно стали обладателями несметного сокровища, они были уверены, о моих же сомнениях, – а их с каждым днем становилось все больше – и слышать не хотели.
Громадные деньги, которые они получат за картину, были расписаны до последней копейки: кооперативная квартира с отдельной комнатой для тещи, отпуск в Сочи, автомобиль «Жигули», сын едет в Москву учиться на математика.
Просто удивительно, сколько энергии вмещалось в тщедушное тело райпотреббухгалтера Аркадия Хайкина. Он сокрушил меня штурмом и и натиском, брал измором, загонял в угол. Я поехал в Ригу, в Латвийский Государственный музей, где работала моя добрая приятельница – искусствовед и знающий специалист Нина Лапидус.
Повертев в руках портрет, она высказала мнение, что написан он на дощечке, выломанной из старого, отслужившего свой срок буфета. Шансы на то, что это живопись не только XVII, но и XIX века оценила более чем скептично.
Все рухнуло в одночасье! Нет слов, чтобы описать горькое разочарование Аркадия и его семьи. Словно карточный домик рассыпались их мечты и надежды, кончился чудесный сон и снова надо было торопиться, чтобы не опоздать к девяти часам на работу в райпотребсоюз…
Может быть надежда еще бы и теплилась какое-то время, если б не одна встреча.
В краеведческом музее меня познакомили с местным живописцем Петром Акимовичем Чернышевским, который в мои детские годы вел кружок рисования в местном Доме пионеров. Его дед и отец тоже были учителями рисования. Отец был репрессирован в 37-м году. У него то и учился живописи Рувим Хайкин. В музей его привели поиски уцелевших работ реабилитированного к тому времени отца; собирая их по крохам и надеялся устроить хотя бы небольшую выставку.
Я предложил расширить ее рамки и включить работы учеников Акима Чернышевского. Петру Акимовичу идея понравилась и в тот же вечер мы были у Аркадия.
И тут все решилось. Не великий Рембрандт ван Рейн из какого-то там Лейдена, но Рувим Хайкин из славного города Новозыбкова! Чернышевский-младший не только знал Рувима, но и вспомнил «Портрет старика». Он даже вспомнил, что на портрете изображен был цадик реб Иосиф Фельдман. Это он помнил твердо, потому что каждый раз, когда по Набережной пацаном он проходил мимо дома, где жили Фельдманы, его жена Хана всегда совала ему пару сладких коржиков… Аркадий слушал и глаза его были полны слез.
Накануне моего возвращения в Ригу, Аркадий пришел попрощаться. Посмотрел я на него, осунувшегося и постаревшего, и говорю:
– Аркадий, а ведь это замечательно! Ты даже не представляешь, как это прекрасно, что портрет написал не кто-нибудь, пусть даже знаменитый и гениальный из всех голландцев, а твой дед Рувим Хайкин. Подними выше голову: и ты, его внук, и твои дети, и дети твоих детей всегда будут гордиться, что они потомки такого художника. Никто не знает, как сложится твоя жизнь, может, тебе крупно повезет и ты выиграешь миллион в лотерею, но уже сейчас есть у тебя что оставить детям и внукам, и этому наследству пусть завидуют богачи.
Аркадий посмотрел на меня своими грустными глазами и улыбнулся.
На этом мы и расстались.
Но и на этом история не кончается.
Несколько лет тому назад иду я как-то по Тель-Авиву и … встречаю. Аркадия с женой, сыном и невесткой, толкающую перед собой коляску с внучкой. Обрадовались, расцеловались.
– Как, откуда, давно ли приехали, где живешь, есть ли работа, как с ивритом? – обычный набор. вопросов новоприбывших
– А что с тем портретом? – спрашиваю.
– Представляешь, оказался Рембрандт!
Я остолбенел.
– О том, что это не Рембрандт, а мой дед, знают ты и я, но не знают на таможне. Прихватили меня с ним на границе в Чопе, так я жизни был не рад. «Контрабанда! – кричат – Евреи вывозят национальное достояние неньки-Украины! Гвалт!». – Как я им не доказывал, что изображен новозыбковский цадик реб Фельдман кисти моего деда – хоть тресни. Думал уже, что поеду не в Израиль, а в Сибирь или куда подальше. Вытряхнули из меня все «зеленые», но все же отпустили. – он достал из кармана газетную вырезку. – На, читай!
В заметке сообщалось о передаче местному музею художественных произведений, реквизированных бдительными таможенниками. Среди них древние русские иконы, картины, разный антиквариат, а также изумительный «Портрет старого еврея», принадлежащий кисти Рембрандта или художника его круга.
Извините, комментарии закрыты.