НЕМЦЫ ПЛЕННЫЕ В ГОРОДЕ

НЕМЦЫ ПЛЕННЫЕ В ГОРОДЕ

Глава из романа.

— Ух ты! Вот это да-а!

— Эсесовцы, наверно!

— Эсесовцы черными были!

— Черными и страшными!

— И с черепками ходили!

— С черепами, салага!

— Солдаты СС были в сером, а в черном — офицеры СС!

— И красивыми были, когда маршировали просто так!

— Ага, когда были в касках и с автоматами!

— И страшными были, когда партизана вешали на Доске почета!

— Ух, да! В майке драной стоял партизан, а руки завязаны сзади!

— Да! Он стоял как герой Советского Союза!

— А морозяка был какой!..

— А немцы в бабьих платках и в тряпках закутаны были.

— А партизан босый стоял на бочке железной!

— Да! И бочка к ногам прилипла, когда машина отъехала!

— «Прилипла». Примерзла! Салага!

— А тот партизан был Витя Кононов с Харитоновской улицы!

— Витю Кононова немцы на земле распяли!

— А ты-то откуда знаешь?

— А нам Антонина Васильевна еще в первом классе рассказывала!

— А нам бабушка рассказывала!

— Бабушка…

— А может, эти немцы ненастоящие!

— Или какие-нибудь французы из двенадцатого года!

— Ага! Шведы из-под Полтавы!

— А может, это, как радио сказало, — военные преступники?

— Нашел преступников! Гляди, доходяги какие!

— А кто ж они теперь?

— Да никто! Просто пленные фрицы…

Из-под горки накатом медленным поднимается в улицу сыпанина шагов, и колонна понурых людей в грязно-серой одежде форменной путь свой топчет самодельными обутками.

Это их деревянные подошвы выбивают на булыжниках дороги такой мрачный и чуждый слуху, непостижимой грусти клекот. И унылый этот клекот над колонной висит их общим жребием.

Сквозь решетку калитки чугунной глядит на немцев мальчик лет восьми.

— Бабуля, — шепчет он старушке сухонькой, — это фашисты те самые?

— Да какие это фашисты, — вздыхает бабушка Настя. — Несчастные люди.

— А фашисты где?

— Ну, дак война ж закончилась, и нету их.

— Совсем-совсем нету? А куда ж они делись, бабуля? Столько фашистов было! Целая Германия фашистов была, а теперь сразу нету!.. А еще там были немецко-фашистские захватчики. А эти куда подевались?..

Бабушка Настя молчит.

А мальчик, притихнув, взглядом из прошлого смотрит на немцев теперешних. Их понурое смирение ему обманом кажется, очередной коварной хитростью этих пришлых, не наших людей, имя которым было — фашисты!

Сквозь нестройный, рассыпанный шаг слышит мальчик из прошлого грохот проходивших тут полчищ. Их ревущие пасти моторов, гусеницы и колеса сотрясали тогда эту вот мостовую, стекла, и стены, и души людей!

И пришедшее с пленными прошлое не дает ему верить, что те самые немцы, что фашистами были, пропали с войной.

Вот же они! Поравнялись с калиткой! Те самые!

И страх из прошлого нагрянул! От калитки отпрянул мальчик, готовый наутек пуститься, да наш охранник показался с карабином. И заметил мальчик, что у немцев этих вид уже не тот. Что они сегодня без овчарок, без оружия, без орлов и фашистских знаков. И не сами идут, а их принудительно гонят, как скот.

— А кто ж они теперь, бабуль?

— А горе одно, — вздыхает бабушка Настя и себе же мысленно противится: «Это сейчас они «горе одно», а когда при оружии были да в силе своей — горе нам было всем! И могли они все, и умели! И стрелять, и вешать умели, и насильничать… Им все было можно, а нам — все нельзя!

И жить было тож нельзя…»

Завздыхала бабушка Настя, загорюнилась от пасмурной печали мыслей налетевших. Могильным холодом войны из прошлого пахнуло. Что пережито и потеряно — оживать стало в подробностях. И сама же испугалась, что вот разбудит в себе хроническую боль пережитой оккупации, и видения из прошлого явятся, одно страшней другого. И лишится она покоя на долгие ночи и дни. И никакой валерьянкой не залить тогда, не убаюкать рыдающее сердце.

— Царица Небесная! — вслед колонне крестится бабушка. — Матерь Божья! Заступница Усердная, прости ты их и помилуй, супостатов несчастных. Ни нам, ни врагам нашим не посылай, Матушка, такого. Пресвятая Богородица, избави людей твоих от бед и прегрешений…

Стучат деревяшки по булыжникам, бредет понурая колонна, а вдоль ее пути скелеты убитых домов стоят, мертвым безмолвием заселенные…

У взорванного и проросшего травой завода остановились немцы, разобрали привезенный инструмент и вошли в зону руин, огражденную фигурами конвойных.

И вместе с далеким гудком лесопилки и зычным звоном вагонного буфера у путейских мастерских понеслось по округе жестяное царапанье лопат да тупые удары ломов и кирок.

— Валерик, иди снедать! — зовут мальчика завтракать.

Валерик не слышит. Сквозь бурьян он крадется к немцам, чтоб разглядеть их теперешних, когда у них кирки и лопаты, а у наших — оружие.

И в памяти разбуженной проснулось прошлое так явственно и зримо. То было здесь. Недавно, вроде, и давно…

Под городом уже гремели наши пушки, и немцы в спешке отступления все, что могли, уничтожали.

Валерик с матерью на огороде прятался и бегающих с факелами немцев из зарослей малины наблюдал: и робкие хвосты дымов над крышами, и проблески огня сквозь буйство зелени садовой, и крики слышал, выстрелы и слезы, где немцам поджигать мешали.

Потом все занялось! Костром округа запылала, и тучи дымные затмили солнце, и черный мрак упал на землю неузнаваемо-чужую. И плач людской смешался с яростью огня, стрельбой и свирепой жестокостью немцев.

Не во сне и не в страшном кино, а на его глазах метались люди в панике пожаров и внезапных, безвинных расстрелов. Их надрывные крики впивались в душу с гудением огня, стрельбой и воем обезумевшей скотины по дворам, потому так безжалостно-больно вонзились в память те мгновения.

И взгляд его, страхом охваченный, был немигающее острым, и ужас творимого немцами не давал ему плакать.

Вот рухнула крыша соседнего дома, и пламя утробно заржало, ввысь устремляясь столбом раскаленного дыма.

Вспыхнул порохом тополь над домом, и в радостном реве огня знакомый скворечник растаял.

Вдруг нежданно и жарко его дом охватило огнем! И обмер Валерик с испугом и криком в глазах, наблюдая, как дом пожирается пламенем, как ползут языки золотые по ставням и стенам. И вот уже облако дыма гудит и клубится над бурей огня. И нет больше дома!..

Из хаоса звуков прорвался к Валерику голос собаки.

— Мамка, мамка! Буяшка зовет! — стал упрашивать маму вернуться во двор и собаку с цепи отпустить.

Мать была неподвижна и нема. Безучастно глядела, как тает в огне ее собственный дом, будто это преступное действо было сном мимолетным. И лишь частые блики огня оживляли слезинки на лице омертвелом.

И Валерику вдруг показалось, что мамка его никогда не очнется и прежней не станет! И горько заплакал, пугаясь грядущего.

Крик собаки окончился стоном, от которого вздрогнула мамка и в себя возвратилась:

— Уходить надо, сыночка! Быстро! Немцы спалят и нас с тобой!..

— А Буяшка?

— Буяшка сгорел…

И с пожитками, что второпях нахватала, и сыном, она прочь заспешила, «Отче наш» про себя повторяя.

Дымом затянутый сад был сумрачно-чужим и страшным. Даже куры бездомные на ветках его казались наваждением недобрым. И домашние кошки, озверенные страхом, враждебно глядели на хозяев бегущих. Опрокинутый улей вылился пчелами. Поросенок с осмоленным боком смачно чавкал на грядке морковной…

Видя все это, мать даже шаг не замедлила, будто шла не своим огородом.

Лишь у парка замешкалась, у высокой ограды. И быстро решившись, пожитки оставила и с Валериком вместе в лазейку протиснулась между прутьев отогнутых, и на брошенный узел прощально взглянула, и, кусты обойдя, вышла прямо на немцев.

Вышла и обомлела.

Один из солдат, будто этого ждал, заступил ей дорогу.

Она сына прижала к себе, словно спрятать могла за сплетением рук своих и, ни к чему не готовая, сжалась.

А солдат начал лапать и тискать ее, растерянную и молодую, и Валерика больно прижал автоматом.

Мать. как могла, отбивалась, а Валерик заплакал, замахнувшись на немца.

— О! Рус иван! — крикнул немец. На шаг отступив, он под хохот вальяжно лежащих солдат на траве, дал над мальчиком очередь из автомата.

— Ахтунг! Ахтунг! — раздалась команда, зовущая к вниманию, и бросились немцы к машинам, от которых тянулись провода к заводу.

В тяжелых снах еще долго потом на Валерика падали стены завода и сгорающе-больно умирал его собственный дом, и плакал Буяшка, прикованный к будке цепями.

Острота пережитого сгладилась временем. За новыми днями прошедшее спряталось, но трясущийся в руках у немца автомат — вмерз в Валеркину душу навечно.

А. Литвинов.

Извините, комментарии закрыты.