Сержант Рябинин, штабной писарь, вечером сидел в комнате дежурного по части и тихонько играл на гармошке. В штабе батальона было пусто, начальство разъехалось и разошлось по своим домам, и только в полуосвещенном коридоре за барьером томился у телефона дежурный по штабу. Рябинин увлекся мелодичной музыкой старинного романса и не заметил, как в дежурку вошел его приятель, старший сержант Панин, комсорг батальона. Панин присел на закапанный чернилами стол и, пропустив несколько тактов мелодии, негромко пропел под музыку:
Здесь, под небом чужим,
Я, как гость нежеланный,
Слышу крик журавлей…
Рябинин с удовлетворением принял участие Панина в своем музицировании и, как бы поощряя его к продолжению, увереннее повел мелодию, но старший сержант покачал головой.
— Не знаю слов, — сказал он.
— У меня есть слова, — оживленно отреагировал Рябинин, достал из кармана гимнастерки блокнот, развернул его и подал Панину. — В прошлом году записан, когда из Германии после Победы домой ехали. Один парень в вагоне играл на аккордеоне и пел.
Панин прочитал стихи, записанные фигурным писарским почерком, потом, машинально пролистав блокнот, заметил на одном листе странную запись. Посреди чистой страницы на немецком языке красивым готическим шрифтом фиолетовыми чернилами были написаны два слова: «August Forster».
«Во дает Рябинин», — подумал Панин и спросил:
— А что это у тебя здесь по-немецки записано? — сержант заглянул в блокнот. — А-а, это. Было дело, когда- нибудь расскажу Давай споем «Журавлей».
— «Журавлей» споем, только расскажи сначала, кто такой этот Август и почему он к тебе в блокнот попал? Интересно все-таки.
Рябинин застегнул ремешок гармошки, качнул головой, хмыкнул и сказал:
— Знаешь, Юра, может, ты смеяться будешь, но вот сколько живу на свете, столько и мечтаю научиться играть на рояле. Еще до войны в райцентре на смотре самодеятельности услышал, как один малый пел «Орленка», а женщина ему аккомпанировала на рояле. С той поры и затронуло меня. Хочется попробовать на клавишах! Даже во сне снилось, что играю, А в нашей деревне о таких вещах, как рояль или пианино, даже и не слышали. Трехрядка — вот и вся музыка.
— А что, если на гармошке умеешь, то на рояле разве не получится? — спросил дежурный по штабу.
— Ну, ты, парень, как в лужу прыгнул. Это ж все равно, что сорокапятку с гаубицей сравнивать.
— Зато гармошку на плечо вскинул и пошел, а для рояля «студебеккер» нужен, — усмехнулся Панин.
— Это да, — согласился Рябинин.
— А про Авгусга когда рассказывать будешь? — напомнил Панин.
— Так про него и говорим, — ответил Рябинин, — ведь я из-за пианино чуть не погиб. Ты Кольку Переворочаева знаешь? Старшина из санчасти, хороший хлопец. Мы с ним в Берлине войну кончали. Наша дивизия в апреле разгромила какую-то немецкую группировку и закрепилась на западной окраине Берлина в районе Гроссклиники. Передовая проходила вдоль шоссе перед большими каменными домами. Мы с Колькой выбрали подходящее время и решили заглянуть в какой-нибудь из этих домов, посмотреть, как фрицы жили. Поднялись на второй этаж и вошли в первую открытую квартиру. Хозяев не было, но почти все было на своих местах: стулья с высокими спинками стояли вокруг стола в большой гостиной, все дверки шкафов и буфетов были аккуратно прикрыты, что-то висело на стенах. В угловой комнате меня заинте- ресовала большая картина в старинной золотой раме. Что на ней нарисовано было, не помню. В окно была видна шоссейка, наши траншеи перед ней
и через пустое пространство разрушенные здания. Откуда-то из-за них била немецкая артиллерия, и снаряды рвались в разных местах далеко от наших траншей. Огонь был неприцельный.
Напротив глухой стены — я сразу и не заметил — стояло пианино. Я обрадовался, открыл крышку и одним пальцем начал трогать клавиши. Поверишь, гамму сразу нашел. Потом стад подбирать «На позицию девушка…». Колька шастал по другим комнатам, а как услышал, что я играю, прибежал ко мне с автоматом наизготовку, обматерил меня, говорит: «Слышу — музыка, ну и подумал: вдруг какой фриц играет. Ты брось эту хреновину, пойдем обратно».
А мне интересно. Я эту «Девушку» хоть сейчас с закрытыми глазами сыграю на рояле.
– Куда торопиться? — урезонил я Кольку. — Комвзвода в курсе, что мы здесь. Погуляй малость, еще успеем вернуться.
Переворочаев — парень смирный, сказал, что пойдет посмотрит библиотеку. Я остался сидеть у пианино и какое-то время спокойненько развлекался на клавишах. Потом чувствую: что-то не так, что-то такое случилось со мной, не мог понять что, но какое-то сильное беспокойство начало крутить душу. Огляделся. Та же комната, мебель, два окна в угловых стенах, шторы на окнах, картина в раме, кресла все на своих местах, спрятаться здесь никто не мог. А мне показалось, что все в комнате стало совсем другим, как будто наполнилось чем-то путающим. Пусть бы темно было — так нет, комната светлая. А мне не по себе, невероятный какой-то белый страх навалился на душу. Не помню, как я ушел оттуда, окликнул Кольку, и только мы с ним подошли к выходу из квартиры, как раздался грохот взрыва, здание дрогнуло, кирпичными обломками ударило по перегородкам, облако пыли и гари пронеслось по всем помещениям и вырвалось на лестничную площадку, с потолков посыпались лепные украшения, что-то падало со звуком битого стекла. Колька рванул по лестнице вниз, я, оглушенный, — за ним. С улицы мы увидели, что снаряд угодил в угловую комнату, где я только что играл на пианино. В проломе сквозь оседающую пыль я заметил повисшую на стене углом вниз золотую раму.
Что было нарисовано на картине в этой раме, я так никогда и не вспомнил, а вот надпись на пианино, причем на немецком языке, хоть сейчас напишу. А ты ведь знаешь, что по-немецки я только и умею, что «хенде хох» и «Гитлер капут!». Я даже прочитать не могу слова, что были на пианино, а напишу хоть сейчас.
Сержант открыл блокнот на чистой странице и хорошо заточенным карандашом четко готическим шрифтом написал: «August Forster».
Извините, комментарии закрыты.