ПЛЯШИ, МОЯ ДЕВОЧКА

ПЛЯШИ, МОЯ ДЕВОЧКА
Трудно поверить, но мне скучно живется в Париже. Быть может, потому, что стоит октябрь, а октябрь в Париже довольно мрачен и неуютен и, по правде сказать, навевает тоскливые мысли.

Особенно если вы живете в крохотной квартирке с грязно-коричневыми обоями и вам не с кем поговорить.

Я часто брожу по улицам, Париж обнимает меня, горячо и болезненно, как старая путана; я чувствую дух разложения.

На углу улицы Ле Гофф я непременно захожу в Лоран. Там всегда мало посетителей, никто не кричит, не стучит вилкой по столу. Я сажусь у окна и официантка Валя – то ли из России, то ли из Украины, – приносит кофе.

Я раскрываю свежий «Франс» и прочитываю до рекламных сообщений, изредка прихлебывая из чашки. Ни разу никто не подсел ко мне, не стал досаждать разговорами.

В три часа появляется он.

Взгляд мутный, как у алкоголика, седые волосы всклокочены вокруг бледной лысины. Нос – с едва заметной горбинкой и чуткими, как у лошади, ноздрями. Должно быть, француз.

Он что-то тихо говорит бармену и тот подает ему рюмку.
Француз, еще не выпив, морщится, потом опрокидывает в рот рюмку, морщится еще сильнее и говорит:

– Пляши, моя девочка.

Эту фразу легко произнести пошло, но его голос – нежный и робкий, пронизан болью до каждого созвучия французских фонем.

Он ставит рюмку, расплачивается и уходит. Хлопает стеклянная дверь.

И так каждый день, в три часа, одна и та же фраза – уж, конечно, в железный наш век нигде, кроме как в Париже, такого быть не могло.

Вы, наверное, подумаете, что, в конце концов, я подошел к этому человеку, и он поведал мне что-то вроде:

«Когда я узнал, что моя дочь Эди заболела, я словно умер.

Приходил в больницу, приносил апельсины и, непременно, ее любимые засахаренные орешки. Когда Эди становилось лучше, она кричала мне – получался почти шепот:

– Папа, смотри, как я пляшу!

И едва вышагивала по полу худыми бледными ногами.

– Пляши, моя девочка, – говорил я и гладил ее по облысевшей голове».

Так бывает в литературе, а в жизни мы сидим и смотрим в окно, либо в страницу пошлой газетенки, либо на радужные разводы в чашке кофе.

Хлопает стеклянная дверь, вновь и вновь отделяя двух людей, должно быть, несчастных, должно быть, одиноких, которые, вероятно, могли бы поделиться друг с другом своими горестями и болями, и обоим стало бы легче. Стекло – хрупкий материал, но иногда оно прочнее бетона.

Я просиживаю в Лоране весь вечер и всегда ухожу за пять минут до закрытия.

Василий ГАВРИЛЕНКО