БЛАГО

БЛАГО

Никифор лежал на пригорке и развлекался придуманной им самим игрой: берёшь любое слово и представляешь, как оно выглядит, какое оно на вкус, на запах. Например, слово река. Произносишь, и сразу же видишь что-то стремительное, переменчивое, прохладное. На вкус оно слегка кисловатое или солёное. Слово «трава» – это что-то в виде ступенек или частокола, вкус у него может быть разным – от совсем пресного до жгучего. Нельзя сказать, что игра не очень весёлая, но надо же подпаску целый день чем-то занимать себя.

Коров в селе пасли по очереди – неделю один двор, затем другой и так дальше. Эта неделя была его. Никифор посмотрел на луг, на доверенное ему стадо. Все коровы были на месте. Двенадцать бурёнок щипали травку кучно, рядышком, и только своенравную рыжую Ярку луговая трава не устраивала, она потихоньку отходила всё дальше в сторону села, где на огородах можно было поживиться чем-то более вкусным.

Неподалёку, укрываясь от жары под невысоким кустом, лежал пёс Буян. Он тяпкал зубами, пытаясь поймать муху, которая взлетала и снова садилась ему на ухо, разодранное вчера вечером в бою с соседской собакой. Свежая ранка представляла для мухи большой интерес. С другой стороны куста лежал отец Никифора Мирон. Он спал и храпел так, как всегда храпит пьяный: делал длинный свистящий вдох, чуть задерживал дыхание и шумно выдыхал. Тяжёлые, как кувалды, кулаки его были скрещены на груди, голова со спутанными волосами неловко склонилась к плечу, борода воинственно торчала вверх. На неё-то и перелетела муха, когда поняла, что с псом договориться не получится. С бороды она перебралась на усы. Мирону стало щекотно, он чихнул и что-то грозно замычал, расправляя затёкшую шею. Никифор вскочил, отогнал муху, прислушался к неровному дыханию отца. «Слава богу, не проснулся», – подумал и осторожно прикрыл голову спящего полотенцем, защищая от солнца и вездесущей мухи, а заодно и себя от вечного отцовского гнева и недовольства.

Внизу упрямая корова уже далеко отошла от стада, и ещё две бурёнки, решив тоже попытать счастья, двинулись за ней следом.

– Буян, – негромко позвал Никифор собаку, – гони! – и показал на коров. Повторять два раза не пришлось – уже через минуту пёс заворачивал строптивицу обратно. Корова бежала, неуклюже взбрыкивая ногами, ещё не отяжелевшее от молока вымя моталось из стороны в сторону.

– Молодец, молодец, – мальчик погладил пса. – Иди, погуляй, попей водички.

Собака направилась к ручью. Тень от куста снова сместилась в сторону, Никифор передвинулся следом за ней и прилёг. Новые слова для игры не шли в голову. Вспоминалось другое: то, как они с отцом недавно ездили в Стародуб. Этой весной Никифору исполнилось восемь лет, и отец впервые взял его с собой. А ещё раньше про Стародуб ему рассказывала бабушка. Она говорила, что это большой город, где до десяти, а то и больше тысяч дворов, где есть мужская гимназия, пивоваренные и кожевенные заводы, несколько златоглавых церквей, а ещё там четыре раза в год проводят ярмарки. Вот на летнюю ярмарку они и ездили. С покупками-продажами управились быстро и к обеду уже выдвинулись обратно. На окраине, у трактира, отец остановил лошадь и стал её распрягать. Мальчик осмотрелся: с одной стороны дороги довольно тесно друг к другу стояли дома, а с другой бежала узенькая речка. Возле неё на лугу прохаживались гуси. Отец стреножил коня, отвёл пастись.

– Будь тут, – сказал он Никифору и толкнул дверь в трактир. Из открытых дверей вкусно потянуло щами и свежевыпеченным хлебом. И хотя на базаре отец купил для него большую пресную лепёшку, а квас они захватили с собой из дома, в животе заурчало так, как будто он сегодня совсем ничего не ел. Кроме соломы, сторожить на телеге было нечего, поэтому Никифор решил обогнуть приземистое здание трактира и хорошенько рассмотреть расположенную на пригорке окружённую старыми липами церковь. Её золотые купола он заметил ещё издали, но вблизи они блестели так ярко, что приходилось щурить глаза. Людей у церкви не было, хотя створки высоких дверей были приоткрыты. «Гляну быстренько – и назад», – решил Никифор.

Он подошёл, осторожно заглянул: внутри церкви было прохладно и сумрачно. Света, падающего в узкие, высоко расположенные окна, хватало для полноценного освещения только центральной её части. Под иконами на напольных подсвечниках догорали свечи, пахло расплавленным воском и ладаном. Сверху с клироса доносилось тихое песнопение, оно было монотонным, некоторые места повторялись многократно, но голоса звучали так чисто и проникновенно, так правильно сходились и расходились по своим партиям, что Никифору захотелось плакать.

Он давно не плакал. Последний раз, когда хоронили бабушку. Мама умерла в родах, и мальчика воспитывали отец и бабушка. Вернее, только бабушка – отец им практически не интересовался. Никифор слышал, как бабушка ругала его. «Изверг! – говорила она отцу. – Дитё не может быть повинно в смерти матери, когда наконец ты это поймёшь?» Отец молчал, он всегда был молчаливым, замкнутым, всегда был не прочь выпить, а когда бабушки не стало, пил часто.

В деревне, где жил Никифор, церкви не было, и на Пасхальную службу отец брал его с собой в соседнее село. Там в храме пахло горелым маслом, кислым человеческим потом, и народу собиралось так много, что внизу, где стоял Никифор, дышать было совсем нечем. Длиннобородый, красноносый батюшка так громко читал молитвы, что у мальчика гудело в голове, как в улье, и хотелось только одного: поскорее домой. «А здесь, как в раю», – подумал Никифор. В углу, у противоположной стены он заметил худенькую старушку. Она собирала недогоревшие свечи и складывала их в коробку. «Сейчас прогонит», – решил он, всё же медленно двигаясь вперёд. Никифор не сразу заметил, как перед ним появился батюшка. Немолодой, высокий, в нарядном праздничном облачении он смотрел прямо на него. Мальчик попятился к двери.

– Что ж ты испугался? Не бойся, иди сюда! Скажи, нравится тебе в храме?

– Да, – собравшись с духом, ответил Никифор.

– Так не стой у двери. Проходи, помолись.

– Ему? – спросил Никифор и показал на икону, на которой был изображён Бог с худощавым лицом и строгими глазами.

– Ему, – ответил батюшка.

– Я боюсь его, – признался мальчик.

– Почему? – кустистые брови батюшки вопросительно приподнялись.

– А зачем он так на меня смотрит? – Никифор потупился.

– Как так? – не понял батюшка.

– Ну, ну… строго, как будто наказать хочет, – осмелился высказать своё мнение Никифор.

– А как же он должен смотреть? – улыбнулся батюшка. – Он же не скоморох, чтобы всё время смеяться. Он – Создатель! Он создал всё это благо: и землю, и небо, и животных, и людей – меня, тебя – всех. Он оберегает нас, научает, следит за тем, чтобы мы исполняли его заповеди. Понял? Он как отец всем нам. Отец тебя учит? – спросил он.

– Учит… бьёт, – Никифор приподнял рукав рубахи и показал большой костный бугор на правой руке. Он сломал её в прошлом году, когда выпивший отец, не рассчитав силы, толкнул его.

– Как тебя зовут? – батюшка сам подошёл ближе и погладил по голове.

– Никифор.

– Отец любит тебя, и ты должен любить его…

– Я люблю, – мальчик говорил правду, потому что, кроме отца и старого преданного пса Буяна, любить ему было некого.

– Что ты умеешь? Грамоте обучен? – батюшка смотрел доброжелательно и ласково.

– Не обучен, умею только коров пасти, – Никифор опустил глаза, ему стало стыдно, что не оправдал надежд батюшки на его грамотность.

– Ничего, ничего, – рука священника снова легла на голову мальчика, – всё ещё изменится. Я в детстве тоже коров пас, а теперь вот служу Господу. Постой-ка, смотри, что у меня есть!

Он достал из складок одежды белую холщовую тряпицу, развернул её, и Никифор увидел посыпанные сахаром зелёные и розовые квадратики. Пухлые, с острыми уголками, они были похожи на крохотные подушечки.

– Возьми. Это конфеты, – батюшка протянул ему три квадратика.

– Батюшка, – осмелев, вдруг сказал Никифор, – значит, всё, что создал Бог, – благо? И коровы, и собаки, и… и я?

– Да, так оно и есть, благо, – улыбнулся батюшка.

Впервые в жизни в груди у Никифора шевельнулось приятное чувство собственной значимости и сопричастности с окружающим миром. Оказывается, это Бог создал его, оказывается, он – тоже благо. Никифор положил в рот сразу все три конфеты и побежал к трактиру.

Ну вот, в своих воспоминаниях он наконец-то нашёл слово, о котором ему хотелось бы подумать, представить, как оно выглядит. Это слово «благо». Значит так – оно огромное и круглое, как пасхальный пирог, и такое же тёплое. И ещё оно сладкое, как те конфеты. А пахнет от него, как в церкви – свечами, ладаном и ещё медовым пирогом, который пекла бабушка. Милая бабушка! Как живая встала она у него перед глазами. Вот он проснулся, умылся, сидит за столом, а она подает ему большой кусок пирога и говорит: «Поешь, сынок, да беги на улицу, посмотри, утро-то какое выдалось! Прямо благодать Господня!»

Во сне Никифор уронил голову на пустую котомку, пальцы его руки разжались, и оранжевое стёклышко, которое умело делать окружающий мир весёлым и радостным, упало в траву.

Мирон сдёрнул с лица мешающую ему дышать тряпку, сел и уже хотел отчитать сына за то, что тот накрыл его с головой, но увидел, что Никифор спит, спит и улыбается во сне. И таким маленький и жалким показался он ему, что у Мирона защипало глаза. Шумно вздохнув, он перевернулся на живот и уткнулся лицом в пересохшую колючую траву.

Пёс Буян вдоволь напился воды. Земля у ручья была влажной и прохладной. Густой ивовый куст низко склонился, образуя шалаш. Старый пёс прилёг в теньке и закрыл глаза.

Строптивая корова Ярка поняла, что наблюдение за ней ослабло, и, уже не таясь, решительным шагом направилась в сторону огородов.

2008

Надежда Кожевникова