И ПАДАЛ СЛЕЖАВШИЙСЯ СНЕГ…
Рассказ
Крупные хлопья мокрого снега гоняло ветром, и они на глазах скапливались у возвышающихся над землей крыш вырытых в земле казарм, у обступающих гарнизон заиндевелых сосен и лиственниц. К полудню стихло, засияло солнце и на искрящуюся белизну снега стало больно смотреть.
Был конец апреля, но в здешних краях, затерявшихся в тайге, зима еще свирепствовала, иногда уступая теплым, солнечным дням, вот с такими мокрыми снегопадами, перемежающимися вдруг очистившимся небом с оттепелью и даже капелью.
Мы уже приняли присягу, и нас готовили к отправке на фронт. Физическое напряжение было огромным, а кормили плохо, и каждый день мы с нетерпением ждали вечерней поверки и отбоя. Поэтому, когда нам сказали, что весь полк поведут на суд над дезертиром, все были довольны подвернувшейся неожиданности, избавлявшей от изнурительного марша, намеченного на этот день.
После обеда нас повели к полковой эстраде, где в летнее время выступали самодеятельные таланты. Было велено рассредоточиться вдоль скамеек, на которых толстым слоем лежал снег. На эстраде стояли стол, покрытый зеленым сукном, и несколько стульев. Через боковую дверь вошла группа офицеров и расселась вдоль стола. В центре была женщина в погонах военного юриста, видимо, председатель трибунала. Затем ввели небольшого роста солдата в телогрейке и ботинках с обмотками. Ему было на вид под шестьдесят. Лицо серое, со впалыми, обросшими седой щетиной щеками и узенькими щелками глаз. Во всей неказистой фигуре солдата была такая обреченность, что меня резанула острая жалость.
Солдату стали задавать вопросы. Видно было как он с трудом размыкал плотно сжатые губы, отвечая тихим, хриплым голосом. Я стоял близко и слышал все. Солдат дезертировал дважды. За первый побег его послали в штрафной батальон. По пути на фронт он вновь бежал и стоит сейчас, видимо понимая, что разговор его с людьми в военной форме — последний на этом свете, что это заходящее солнце никогда больше не обогреет его тощее, исстрадавшееся в бегах тело…
Спросили кто в его семье. Солдат долго молчал. Вновь задали этот вопрос. Молчание. И вдруг он всхлипнул, и узкоплечая, сгорбленная спина его вздрогнула от вырвавшегося вопля. Солдат закрыл лицо руками и причитал:
— Детки мои… Бедные мои деточки…
Он безвольно опустил руки. Лицо было мокрым, а он уже затихая и глядя куда-то в ему одному видимую даль, сквозь сдавливаемые рыдания звал и звал своих деток:
— Ить вас у меня двенадцать… пропадете, сердешные… Из-за вас и убег…
На минуту воцарилось молчание.Видно суду непросто было вновь настроиться на суровую ноту, смятую идущим из глубины души криком отчаяния. Мне же и дружкам моим, я знал это, было невыносимо больно все это видеть и слышать.
Потом — приговор, выстраивание нас невдалеке от недавно выкопанной ямы, безжизненное, помертвевшее лицо осужденного, винтовочный треск, смахнувший человека, и задержавшаяся нога в большом, грязном ботинке, и серой обмотке, медленно сползающая с выброшенной из ямы земли.
С встрепенувшихся от залпа веток ближайших сосен мягко шлепаясь о землю падал слежавшийся снег…
Г. Писаревский.
Извините, комментарии закрыты.