САМОЛЕТИК

Самолетик

Глава из романа

Наступил у Валерика праздник нежданный. Самый светлый и самый красивый: подарил ему Фриц самолетик! Истребитель, совсем настоящий, с золотистым пропеллером из банки консервной.

На двух шасси с колесиками-пуговичками стоял на ладони Фрица и настоящей краскою блестел. В глазах Валеркиных и радость, и неверие, и так настырно подмывает нетерпение:

— Это мне насовсем?

— Па-жа-лу-ста, — сказал Фриц, а Шварц добавил с галантным жестом официанта: — Бите зер, братишка!

А Бергер смотрел бессловесно на Валеркину радость и с теплой улыбкой кивал головой.

— Здорово! — забрал Валерик в руки самолетик. Глаза уже не отрывались от игрушки, и самому уже на месте не стоялось. Но как уйти, чтоб не обидеть друзей?

— Флиген, флиген! Летать, летать! — пришел на помощь Шварц и смешно замахал руками, будто крыльями, и на месте запрыгал. — Быстро, быстро! Шнель, шнель!.. Пока, пока унд будь здоров!

— Ауф видерзеен, братишка! — помахал рукою Бергер.

И, подняв над головой самолетик, помчался Валерик по руинам, по стежкам и тропинкам, и пропеллер рокотал в руке его радостной. А еще выше и далеко впереди летело сердце Валеркино, счастливое до слез!

А за Валериком по сторонам (откуда они только набежали!), бурьян сминая и поднимая пыль, неслась орава ребятни барачной, глазами самолетик обнимая.

Войной осиротелая, обделенная детством с игрушками, она своим воображением, фантазией своей любую железку, консервную банку превращала в игрушку желанную! А тут самолетик такой! Как настоящий!

И свой самолетик теперь начнет мастерить себе каждый, мольбой и слезами на помощь старших призывая.

Но такого, сотворенного с любовью и понятием, уже не сделать никогда и никому.

И все, что до этого было, Валерику виделось скучным и серым, будто вся его прошлая жизнь в подвальных сумерках прошла, без солнечного света и тепла. Сейчас же был полет души с фантазией правдоподобной.

— Не иначе нашел где? — бабушка Настя на игрушку кивнула, когда Валерик забежал в барак напиться.

— Это Фриц подарил.

— Не тот ли немец, что охранникам воду носил?

— Тот, бабуля, Фриц!

— Ну, дак узнал, на кого он похож?

Напившись воды, Валерик беспечно ответил:

— Нам это уже не надо!

— Ну, дак и помолись Царице Небесной, что послала тебе радость нежданную. Ишь, игрушка какая красивая!

— Потом, бабуль. А еще когда пошлет?

— Это, внучек ты мой, одному только Богу известно.

— И Фрицу, — с убеждением добавил и полетел к колодцу с журавлем.

— Храни тебя, Господь, — вслед перекрестила его бабушка. — Дитенок ты мой неприкаянный…

Ходить шагом Валерик теперь не мог: не давал истребитель. Для полета нужна была скорость.

Как-то вечером, курилку пролетая, натолкнулся на дядю Женю.

— Ух, ты! — взбодренный толчком, воскликнул дядя Женя и, бодая взглядом игрушку Валеркину, спросил с интересом разбуженным:

— Где ты «мессера» взял сто девятого, Степаныч? Точная копия ганса, бляха-муха! Такого вот самого я таранил тогда, в сорок первом!.. Такого точно! Шварц сработал?

— Фриц.

— А… Фриц твой в самолетах знает толк! Аэродромником служил или зенитчиком… А что ж он МИГа моего не сделал или нашего ИЛа? Или ЯКа? Не знаешь?

И, качнувшись к Валерику, сказал доверительно, с нескрываемой радостью:

— Потому что в печенках они у него! И будут там до гробовой доски! Бляха-муха… Но это тебе не понять, Степаныч. Пока не понять. И очень хорошо…

«Не понять — и не надо», — подумал Валерик и тут же забыл, что Уваров сказал.

И захватила игрушка Валерика! Забыл и немцев, и ничейного котенка. И так улетывался за день, что ноги забывал помыть, и едва солнце касалось домов заозерных, его уже сваливал сон. И во сне продолжая летать, светлой радостью своею улыбаясь.

А что мама его вчера не вернулась из НКВД, обнаружил лишь утром, когда проснулся у бабушки на сундуке.

— Бабуля, а мамка домой не пришла почему?

— Дак вот не пришла, как видишь, — с раздумием грустным бабушка Настя ответила. — Бог даст, может все обойдется?..

И снова рокочет пропеллер, и рвется рука в поднебесье, и старые стежки-дорожки несутся навстречу. Всем истребитель хорош! Одно только плохо, что нет на нем звезд.

И карандашиком мамкиным для тетрадных отметок нарисовал Валерик звезды. Но они получились такими корявыми, что Сережка-ремесленник даже поморщился:

— Ну и халтура! Ты намазюкал?

— Карандашик соскальзывал, — признался Валерик.

— Пошли к нам, — уверенной рукой забирая игрушку, сказал Сережка. — У меня рацуха появилась.

— А рацуха — это что?

— Рационализаторское предложение, салага, — сказал Сережка с превосходством, по слогам проговаривая слово это новое, чтобы не сбиться.

— Вот моя рацуха, — указал на календарь-плакат, прибитый гвоздями с бумажками на внутренней стороне входной двери квартиры.

Вверху плаката летело звено реактивных истребителей, и на их высоких килях красные звезды горели. Самолет на переднем плане был больше других, и больше других были звезды на нем.

— Ничего, что звездочки разных размеров, зато с настоящих самолетов, — сказал Сережка, лезвием бритвы вырезая большую звезду.

— И тебе не жалко? — с замиранием сердца Валерик спросил.

— А чего жалеть, если для дела. Так Антон Филиппыч говорит, наш мастер.

— Еще как для дела!.. А ты видел когда самолет реактивный?

— А кто ж его может увидеть? Реактивный же он — как молния: миг — и нету. Один только звук!

Поверх Валеркиных звезд карандашных Сережка с мылом наклеил настоящие звезды! И самую большую из них — на киль.

— Здорово! — восхитился работой Валерик. — А дядя Женя говорит, что это «мессер» немецкий.

— Ну и что? — звезду старательно приглаживая, сказал Сережка. — Был немецкий, стал советский!

И, довольный работой своей и каламбуром удачным, от души рассмеялся, а с ним и Валерик.

«Сережка — парень мировенский!» — с восторгом глянул он на старшего товарища, испытывая радость оттого, что такой авторитетный парень помогает ему, как равному.

И несколько дней пролетело еще, наполненных солнечной радостью, пока не нагрянул печальный тот день.

Провожая колонну пленных, с летящим самолетиком в руке, забежал Валерик на улицу Садовую, где был детский дом имени Надежды Константиновны Крупской.

Опомнился, когда окружили его детдомовцы стрижеголовые, и лететь самолетику стало некуда. И неба над ним не стало, и воздуха в груди. И руки к самолетику чужие потянулись! И Валеркины пальцы, на самолетике стиснутые, с безжалостной силой разжали.

От своего бессилия и наглости напавших он задохнулся, было, возмущением и какое-то мгновение смотрел оторопело вслед детдомовцам, убегавшим за калитку с большим пионерским значком над воротами.

Кинулся Валерик друга спасать, но у ворот дежурные детдомовцы постарше надавали ему «щелобанов» и больных подзатыльников. А когда он в сквозной глазок калиточный глянул, в него оттуда плюнули.

Уткнувшись в глухой детдомовский забор, он выплакал все свои слезы и, ко всему безразличный от потери такой, побрел, было, к дому, но от калитки с глазком его окликнули:

— Эй, ты, шкет! Подь сюда!

Он подбежал с воспрянувшей надеждой, что вот этот высокий детдомовец с повязкой дежурного самолетик вернет! Но тот деловито сказал:

— Вот ответь. Мы с тобой друзья до гроба, за одно или за оба?

— А что надо говорить?

— Ты за одно или за оба?

— Заодно.

— Грамотный шкет! — усмехнулся дылда и больно ухватил Валерика за ухо и стал трясти его, повторяя: — За одно! За одно!..

Валерик даже плакать не стал, что очень удивило дылду, и он спросил, отпуская ухо:

— Гудит, как телеграфный столб, да?

Валерик кивнул.

— А если б за оба, то гудело бы как самолет!

На него у Валерика обиды не нашлось. Смешались в нем все ощущения дня. В жизни его сознательной дороже и желанней игрушки еще не было. Не было и потери более невосполнимой.

Когда Валерик пришел к баракам, из кустов уже выглядывала ночь, а в курилке тетя Маня из литейки добивала «дурака» последнего. Она крыла картами наотмашь, как молотобоец:

— А это тебе на погоны!

И прилепила проигравшему шестерки на погоны.

— А я говорил тебе: «Не садись под нее — объегорит!» — смеялся и пальцем грозил проигравшему дядя Ваня-корявочник, никогда не игравший в карты.

Все игроки были на месте, а у столба под лампочкой вместо Пахомыча сидел кто-то другой.

— А где Пахомыч? — спросил Валерик, и все примолкли.

— Э, милок, — вздохнула тетя Маня, собирая карты в колоду. — Вспомнил когда… Я ж тебя звала с Пахомычем проститься, а ты мне крикнул: «Потом!» — и ускакал с тарахтелкой в руке. Так что вот. Пахомыч помер…

— Пахомыч помер… — не поверил он ушам своим. — Как помер?

— А так и помер. Девять дней отмечать скоро будем, Царствие ему Небесное… А ты вон когда вспомнил! Друг, называется…

«Пахомыч, миленький, прости, пожалуйста!» — прошептал Валерик, подняв к небу глаза.

«Если меня на небо заберет Господь, ты вон на те Плеяды погляди, их еще Стожарами зовут. На одну звездочку там прибавится. А я на вас оттуда гляну через звездочку, как в дырочку-щелочку. И все будет как в песне: «Мне сверху видно все, ты так и знай…» И меня не забывай. Нет-нет, да и глянь на небо. Когда хорошо тебе будет, ты глянуть на небо забудешь, а вот когда трудно!..»

— А если не заберет?

— Господь забирает к себе всех солдат и войной поврежденных… Заберет. У Него как в Уставе… Расписано все. В этом деле, браток, не бывает осечки.

— Пахомыч, миленький, мне плохо без тебя, — не замечая слез, протяжно проскулил Валерик, глядя в звездное небо.

Впервые ему не было страшно говорить и думать об умершем, наверно, потому, что покойником его не видел. Он в памяти Валеркиной живым остался. И превратился в звездочку небесную, как обещал.

Все печальным и скучным стало без Пахомыча. И даже котенок Ничейный, из кустов, подбежавший к Валерику, такой «побольшевший» уже и пушистый, не радовал.

И с паникой в душе он вспомнил, что долго так мамка домой не приходит! И одиночества холод почувствовал. И осознал, впервые может быть, что люди, тебе дорогие и близкие, могут уйти насовсем, незаметно и тихо, когда ты сам безоглядно счастлив и переполнен бесконечной радостью.

А. Литвинов.