Кремационные печи фирмы «Топф»
Глава из романа.
На следующий вечер, по просьбе Полины Григорьевны, Уваров рассказывал о кремационных печах.
Забыв о чадящей цигарке, невольно вздохнул, уходя от «сегодня» в жестокое прошлое. И голосом сдавленным, будто прошлое снова его ухватило за горло, рассказывать стал:
— В крематории Биркенау однажды с трупами вышла заминка: вовремя не подвезли, а печам ферботен простаивать. Запрещено! Кремационные муфельные печи фирмы «Топф» должны работать непрерывно, днем и ночью при одинаковой температуре! Это необходимо, чтобы огнеупорные материалы сохранялись дольше! В течение примерно десяти часов каждая печь сжигала более тридцати трупов.
Изучить устройство и работу печи фирмы «Топф» у меня было время. В топки загружалось топливо — кокс. Трупы загружались в муфели с противоположной стороны топок. А муфель имел вид лежащего горизонтально пенала с чугунной дверцей. Размер этого пенала был рассчитан на один труп. Трупы подавались в муфель в горизонтальном положении, для этого они укладывались на специальный поднос. Дверца открывалась, и труп вкатывался в муфель печи вместе с подносом.
Я у одной такой печи стоял. На подхвате стоял при загрузке… Эсэсовец, из лагерной команды, приказал меня живого на поднос раскаленный бросить, чтобы печь не простаивала! Чтобы в ней постоянно что-то горело! Я, сколько сил моих было, сопротивлялся! Яростно сопротивлялся, пока меня ловили и гонялись за мной по крематорию. Да и товарищи не больно-то хотели меня живого в печку закатить. На мое счастье и каталку ту заело! Это на эсэсовца подействовало. Он заржал и разрешил мне дальше жить…
То было в Биркенау. Там крематорий был из нескольких печей… Вот голова моя маленько подгорела, но не успела окончательно сгореть… А вылечил меня наш русский доктор, тоже пленный. Он меня потом определил в состав лейхенкоманды. Это была особая команда из военнопленных. Мы собирали трупы по баракам и доставляли в крематорий или в яму.
Уваров бросил в бочку «козью ножку» догоревшую и спешно начал свертывать другую.
В молчании хмуром мужики на рубцы его рук глядели, на торопливые пальцы с остатками ногтей, недогоревших в Биркенау.
— До крематория у нас был Морицфельд, — продолжил он, прикурив от поднесенной кем-то спички. — Всех летчиков свезли туда. Построили нас на плацу. И помню, многовато нас там оказалось… И тут же два попа откуда-то явились. За ними мальчик нес перед собой что-то накрытое. Облачены были все трое по-церковному.
Вдоль строя нашего прошли вперед-назад. Кадилом покадили. Один из попов проповедовать стал, чтобы все мы пошли защищать землю русскую от большевиков. Потом власовец вышел в форме немецкой с погонами майора и нашивкой «РОА» на рукаве.
Мы впервые узнали тогда, что сформирована немцами Русская Освободительная Армия, то есть РОА, или армия власовская…
Человек несколько вышло из общего строя. И все. Больше нет добровольцев!.. Тогда нас по группам разбили, и власовцы вместе с попами нас агитировать стали…
— К предательству, значит, склоняли, — кто-то заметил.
— А может, искали трусливых.
— Там среди тех трусливых, по-вашему, — на сказавшего искоса глянул Уваров, — был герой Советского Союза, между прочим. Я его фамилии не знаю…
— А ведь они, гады, воевали особенно яростно, — Суровикин заметил. — И сильней смерти боялись к нам попадать! И настоящих фамилий своих перед расстрелом не называли: спасали родных от беды и позора.
— А все потому, что наше НКВД разбираться не хотело ни с ними, ни с нами, пленными! К стенке — и весь разговор!
— А если задуматься сильно да вспомнить, что на войне с нами было, то невольно поверишь, как безжалостно было НКВД к нашему брату.
— А если разобраться, дак виноваты не солдаты, а командиры те бездарные, что армии свои к войне не подготовили, а потом сдавались, бросив все и всех! Я вот читал опубликованное из дневника генерал-полковника Гальдера — начальника генштаба сухопутных войск Германии. Дак вот он записал в 41-м году, что русские всюду сражаются до последнего человека. Лишь местами сдаются в плен, в первую очередь там, где в войсках большой процент монгольских народностей. Часть русских сражаются, пока их не убьют…
— Суровикин! Василий! Расскажи, как вы держали в окружении дивизию немцев в 41 году в Белоруссии! Расскажи. Многие ж думают, что наши войска бежали без оглядки!
— Это национальная литовская дивизия разбежалась до вступления в бой, когда узнала, что немцы взяли Вильнюс… А мы с тяжелыми боями отходили, но под Порозовом, Новым Двором, Лысковом…с 28 по 30 июня 41 года мы их крепко зажали. 134-ю пехотную дивизию немцев окружили и держали. А бои какие были! Снаружи одни немцы перли, чтобы наше кольцо разорвать, а изнутри вырывались другие, вооруженные до зубов и сытые. А мы питались чем попало: кониной в основном да зерном с полей, если собрать удавалось. Голодали. Некоторые солдаты просто падали от голодного обморока… Но когда эта дивизия из нашего кольца выскочила в районе Лыскова, мы собрали богатые трофеи! Обзавелись оружием немецким: к нашим пулеметам и винтовкам уже не было патронов. Но главное — достались нам продукты! Там была и копченая колбаса, и рыбные консервы, и паштеты, и сало, и всякие сыры, и шоколад, и ром, и шнапс… И все это в прекрасной упаковке, чтоб не испортилось… А потом под Ружанами немцы хотели нас остановить и уничтожить. Вот где битва была! До рукопашной доходило! И бегали они от нас еще как! Мы как-то по настроению боя почувствовали, что надо рвануть вперед за отступающими немцами. И рванули! И вышли из окружения. Потом бои в Беловежской пуще…Они нашу пущу не забудут до гроба, если кто из них выжил…
— А как воевали части Русской Освободительной Армии на Западном фронте — об этом рассказ особый: непростой и нескорый, — свой рассказ продолжил Уваров. — Как держали союзников на пути к Берлину и как союзники потом мстительно убивали «вручную» русских ребят! Человек пять одного убивали, безоружного пленного, русского власовца. Может, когда-нибудь немцы расскажут, как сражались русские ребята на западном фронте против союзничков наших — американцев да англичан… Сдерживали американцев, чтоб наши войска без помощничков взяли Берлин. Слава им, безвестным героям. И среди власовцев были патриоты настоящие… Ну, а нас из Морицфельда опять в Маутхаузен бросили. А рядом Биркенау с печами… и я на каталку стал укладывать трупы.
Над курилкой повисло молчание.
— Потом был побег. Нас поймали и собакам ротвейлерам бросили. Тех зверюг, видно, век не кормили. Всех прикончили, а мной подавились. Скорей всего, звери наелись, наверно… Или, если быть точным, я первым упал, а все на меня уже падали. Каждый закрыл меня жизнью своей…
Валерик смотрел, как цигарка забытым предметом дымилась в руке дяди Жени и в пепел седой превращалась. И на ботинки тот пепел падал, на те самые, желтые, что имели подковки и спереди, и сзади.
— Только наши ребята — советские, русские продолжали в плену бороться. Безвестно… Американцы своих из плена встречали с военным оркестром, как героев встречали. А наши встречали проверками СМЕРШ. И, пройдя все чистилища, — в душе твоей радости нету от свободы полученной. Оглядишься вокруг, по карманам пустым пошаришь, и еще страшней становится в своей родной стране, когда видишь, что ты нищий и бесправный. И, несмотря на то что ты вернулся в дом родной, постоянной прописки тебе не дают. Только на две недели! И работы тебе не дают: по закону неписаному, тебя держат чужим! Ты — чужой своей Родине, за которую кровь проливал! А пришел инвалидом — хрен тебе в рыло, а не пенсию!.. Один кабинетный дядя так и сказал: «Кто тебя покалечил, у того и пенсию клянчи!»
— Женечка, как же ты, милый, живешь? — спросила Полина Григорьевна.
— А кто вам сказал, что я живу?.. Я даже нищим быть не имею права! А вот те, что лес под Тобольском пилят, те — сыны Отечества. Только маленько свихнулись с пути. Отпилят свое, подвыпрямятся, вернутся домой и в дружную семью народов СССР вольются, чтобы дальше предавать и гадить, но уже незаметно. Но гадить и предавать, потому что с кривой душой существо двуногое праведно жить не способно!
Обжигающий пальцы окурок дядя Женя выбросил в бочку.
— Если б мы знали, что дома нас за людей не считают, многие б не выдержали плена, не сражались бы в концлагерях за жизнь товарищей, за дух солдата Красной Армии. Мы внушали себе и другим, что Родина верит нам и надеется, что мы и в плену продолжаем свою войну с гансами до последнего дыхания…
«До последнего дыхания» — все равно, что до последней капли крови, — размышляет Валерик. — Так и в партизанской клятве говорится. И в солдатской присяге «до последнего дыхания». Тут было все ему понятно: солдат должен сражаться, пока не погибнет.
А вот на торжественном построении в честь партизана и комсомольца Владимира Зеболова, воевавшего разведчиком в партизанском соединении Сидора Ковпака, старшая пионервожатая, по прозвищу Дылда, сказала, что советские партизаны сражались до последнего патрона.
«До последнего патрона…» — застряло в голове Валерика, создавая впечатление недосказанности. — А что потом?»
И вот, когда на поляне героев в очередной раз собрался пионерский отряд и Дылда дошла до «последнего патрона», Валерик спросил:
— А что потом?
Дылда посчитала, что это спросил кто-то из пионеров и на секунду задумалась, собираясь с ответом:
— Ну, что-нибудь делает… чтобы врагу не достаться живым.
И, недовольная тем, что ее перебили, и своим замешательством, потребовала голосом окрепшим:
— Это кто у меня спросил?
— Это я, — просунул голову Валерик между стоявшими в первом ряду пионерами в чистой форме и при галстуках красных. А Валерик, как и вся ребятня, набежавшая с округи, был в трусах и майке.
— Мальчик, ты нас не отвлекай! — строго глянула Дылда и, разглядев, что он не по форме одет, добавила в голос возмущение: — Ты посторонний? Чей это невоспитанный?
— Да он из бараков!
— Ах, из бараков! Оно и видно! Дежурные! Проводите его за ворота!
— Да их тут много… Лучше не надо, Розалия Львовна…
Он так и не узнал, что надо делать, когда останется патрон последний. Стрелять в самого себя? А зачем, когда можно убить еще одного врага и пойти в штыковую!
И вот подходящий момент наступил, и Валерик не выдержал:
— А до последнего патрона если?
— Что до последнего патрона? — на секунду запнулся Уваров. — А, в смысле «до последнего патрона!» Это Геббельс солдатам своим внушал, чтоб они сражались до последнего патрона. А потом… Немцы ж не мы, иваны русские. Немец — отличный солдат, но амбразуру собой не закроет и на таран не пойдет, когда боекомплект закончится. А когда вразумили себе, что войну проиграли, «хенде-хох» научились делать и «Гитлер капут!»» кричать.
— А что наши кричали, когда сдавались? — Валерик спросил.
— А что было нашим кричать, когда командиры бездарные сдавали в плен дивизии и армии даже. Говорят, в сорок первом под Киевом наши растяпы сдали в плен сотни тысяч солдат! Вот и крикни об этом! Попробуй!..
И заскрипели тут лавочки, и, как вихрем подхваченные, по домам сыпанули фронтовики бывалые.
— Ты, Женька, гремишь, как пустое ведро. Тебе люди неправду прощают из жалости. А как было дело, не знаешь. А я был в тех боях, и в плену побывал, и бежал, слава Богу, удачно… Два месяца с половиной мы были в боях непрерывных…Два с половиной месяца непрерывных боев мы держали немца на себе, это тебе не хухры-мухры! Подвижные были бои. А в последние дни мы заняли оборону. Каждый вкопался в ячейку свою… А у нас к тому времени уже ни патронов, ни снарядов, ни сухаря, ни крошки хлебной… Да жара и не капли воды…Причем же тут командиры? Они были с нам. И командиры, и политруки. Что в рукопашную, что в штыковую — ходили с нами. А без воды да без еды, руки винтовку уже не держат, и без помощи сторонней тебе из ячейки не выбраться. Но ты еще солдат, потому что в патроннике винтовки твоей сидит патрон, хоть и последний… А вместо немца того, на кого ты патрон заготовил, бомбовой налет тебя с землей смешать нацелен, а после танки… Немцы свои части с передовой меняли, а мы день в день, ночь в ночь должны были держать его на прицеле. Не спавши и не евши…Вот это нервы какие. А главное в том, что Гитлер больше двух месяцев не мог наступать на Москву! Не мог! Потому, что мы его за одно место держали. Жаль, конечно, что народу столько полегло, — с печалью закончил дядька Микола и ушел.
Ушел и Уваров, аккуратно опустив в бочку окурок.
А. Литвинов.
Извините, комментарии закрыты.