Дурная деревня
1
Поезд отходил с Белорусского вокзала. До отправления оставалось совсем немного времени, а народ все бегал вперед-назад, что-то кричал на ходу, стараясь перекрыть своими криками объявления по громкоговорителю.
– Ну все, иди!
– Сейчас, – ответила Лена и еще раз поцеловала мужа в щеку. – Может зря ты, Витенька? Ни с того, ни с сего… Тем более такие важные дела предстоят. Я волнуюсь.
– Не говори так! Не смей! Она мне родная мать, какие могут быть сейчас разговоры?
– Ну не заводись, это я так. Прости! Береги себя и ни о чем не беспокойся, мы со Славой тебя ждем!
– Пассажиров просим занять свои места, провожающих покинуть вагон, – неожиданно тонким голосом прокричала тучная проводница. Лена и Витя слегка прыснули, стараясь не смотреть на писклявую тетеньку.
– Все, пока! – Витя поцеловал жену. – Сынуле привет! – и, махнув рукой, вошел в вагон.
– Ладно! – жена тоже помахала вслед, посмотрела, как он по коридору продвигается к своему купе, и, послав ему воздушный поцелуй, повернулась и тихо зашагала к метро. Вскоре так же тихо тронулся с места поезд.
2
Соседи по купе оказались тихими, с разговорами не приставали и как-то быстро улеглись спать. Виктор отказался от предложенного проводницей чая, который имел мертвенно-бледный цвет, и тоже, раздевшись, залез на свою полку.
Намеревался поспать, но как раз-то здесь, в тишине, под мерный стук колес и полезли в голову мысли, сменяя одна другую. Забытые образы, впечатления, фразы сменялись, как в кино, и он долго не выдержал – надел брюки, взял сигареты и вышел курить в тамбур. Он понял, что сегодня он не уснет вообще.
Виктор не был подлецом, но за последний десяток лет он виделся с матерью всего два раза – когда пришел из армии и когда привозил в деревню свою молодую жену. Расстояние-то от Москвы до родных мест всего ночь езды на поезде, но ему редко приходило в голову сесть вот так в купе и отправиться в свою деревню. Слишком большая обида лежала у него на душе, особенно по молодости. А вот сейчас, когда за спиной уже тридцать лет, вдруг, получив тревожное письмо от тетки Зои, сестры покойного отца, он решил ехать. Он неожиданно почувствовал надежду разобраться во всем, чтобы не мучиться больше никогда дурацкими загадками и своим поведением.
…А началась эта история давным-давно. Пожалуй, когда поженились его родители – Анна и Михаил Вяткины. Михаил выбрал себе жену из соседнего большого села, сыграли свадьбу. На стареньком “ГАЗике” он привез ее вместе с вещами к себе, в деревню Нехотяевку. Так и стали они здесь жить-поживать.
Анна оказалась хорошей женой – работящей, веселой, умела легко сходиться с людьми. В хороших отношениях была со свекровью и свекром, так что, можно сказать, в Нехотяевке прижилась. Работала на ферме, зарабатывала неплохо; Михаил, как один из лучших шоферов в колхозе, тоже в долгу не оставался. Уже через годик обзавелись хозяйством: обстановку, телевизор новый в дом прикупили. Так и жили – как все в это время. Счастливая, можно сказать, пара. Михаил не выпивал, то есть бывало, конечно, по праздникам да в получку, но Анна была не сварлива, и скандалов в доме почти не случалось. Все бы и шло по-хорошему, но стали молодые между собой шептаться: вот, мол, год прожили, а деток-то у нас нет. И на деревне стали разговоры разговаривать: чего это Вяткины уже сколь живут вместе, а рожать не рожают?
Посидели Михаил с Анной, подумали и решили потихоньку по врачам поездить – в район, а потом и в область. Врачи в конце концов руками развели: ничего, мол, не понимаем – вы оба здоровехоньки, должны быть у вас дети. Подождите маленько, родите еще.
Подождали еще год, два, три – ничего, не дает Бог детишек. И приуныли муж с женой: Анна больше замкнулась в себе, Михаил стал выпивать почаще, нервным стал, обозленным каким-то. Все больше старался на работе пропадать, чтоб с женой меньше общаться.
А деревня гудела вовсю – ей только дай повод. Полоскала жизнь Вяткиных, как хотела. Анну, как нездешнюю, тут же обвинили в бездетности – “болесть у нее какая-то”, а Михаила жалели – такой парень видный, и чего поперся на стороне счастье искать, своих девок нет, что ли? Теперь вот мыкайся…
Как раз в тот год, осенью, и произошло событие, с которого непосредственно уже и начинала развиваться эта история. А событие простое – две молодые продавщицы нехотяевского магазина взяли да и почти разом, одна за другой, ушли в декретный отпуск. Ушли и ушли, хорошо, но торговать кому-то надо? Дней пять простоял магазин закрытым, а на шестой прислали из района двух продавцов – мужа и жену, замещать ушедших девиц, пока те рожать будут. Временно прислали. Поселили их “на квартиру” к одной старушке, у которой в доме была лишняя комната, и отдали ключи от магазина: “Работайте на здоровье, всяческих вам успехов!”
Уже к вечеру вся деревня знала, что новые продавцы – евреи. Да и как не знать! Аполлон Борисович Зельдович был в районе фигурой известной – работал в потребкооперации. Получилась у него там какая-то неувязочка с финансами, думали-гадали, что с ним делать, а тут и случай подвернулся – магазин в Нехотяевке! Вот и отправили их туда с женой на время, пока скандал не утихнет.
Аполлон Борисович с женой Сарой собрали чемоданчик, заперли городскую квартиру и тронулись в путь, благо, пути-то – всего одиннадцать километров. На следующий же день они приступили к своим обязанностям. Стояли за прилавком – лысеющий Аполлон и высокая грудастая Сара – отпускали посетителей. Деревенским жителям они сразу же приглянулись: не хамили, обращались со всеми одинаково вежливо, Аполлон часто шутил, в общем совсем не сравнить с бывшими продавщицами – местными хабалками.
– Ловко они работают.
– Да, культурно! Глядеть приятно!
– А ведь евреи?
– Вот дурак! А евреи что, не такие же люди? Оттого и культурно, что евреи!
Через некоторое время местные мужики узнали, что у Аполлона можно бутылочку и на дому прикупить, хоть ночью, – никому не отказывал. За это Аполлона Борисовича и Сару зауважали еще больше, и весь год, который они проработали за прилавком, их называли только по имени-отчеству, нахваливая их культуру в обращении и другие человеческие достоинства.
Но время прошло, девицы-продавщицы вернулись на прежнее рабочее место, а Аполлон Борисович с Сарой опять упаковали свой чемодан, распрощались тепло со всеми и укатили к себе в город, будто их и не было. Жизнь пошла по накатанной колее – так же размеренно и однообразно.
Вскоре после этого в доме Вяткиных случилось важное событие. Вечером, когда погасили свет и легли спать, Анна положила руку на плечо мужу.
– Ты чего, Ань?
– Мишенька, Миша, – тихо сказала она ему на ухо, – у нас будет ребенок. Я беременна.
Миша полежал некоторое время, словно до него доходило с трудом, а потом как закричит: “Точно? Ты не ошибаешься?”
– Не ошибаюсь! Я ведь сегодня в город ездила, к врачу.
Миша вскочил, обнял жену, прижал к себе, потом стал бегать по комнате, закурил “Беломор” и постоянно бормотал: “Анька! Не может быть! Это же здорово! Надо же! И как это все получается? Наконец-то! Нет-нет – и на тебе! Вот здорово!”
Обнявшись, они уснули счастливыми только под утро…
3
Деревня, прознав про событие в доме Вяткиных, рассудила по-своему. Что получается: почти шесть лет детей не было и вдруг – на тебе: беременна! Деревня решила, что здесь что-то нечисто. Судили-рядили меж собой да вдруг и решили: беременна Анна от Аполлона, хоть тресни, и все тут.
– Да она баба-то вроде не такая, не гулящая?
– Все они не такие до поры до времени!
– А кто видел-то, что она с Аполлоном крутила?
– Видели! Кое-кто сказывал: когда Мишка в рейсе был, Аполлон из их дома пробирался огородами.
– Кое-кто, кое-когда! Кто конкретно?
– Я не знаю, свечку не держал, а в народе говорят.
– Да, тихие они все такие. В тихом омуте…
– Это кого же она теперь Мишке родит? Еврея, что ли?
– А я почем знаю? Уж, наверное, не русского.
– Вот так влип Мишаня, елы-палы!
Уж как пригвоздит деревня кого, понапрасну или за дело, – до самой смерти печать останется, не отмоешься. Так и вышло с Вяткиными. Родился мальчик, здоровенький, хорошенький, на мать похож. Назвали Виктором. Миша был на седьмом небе от счастья, пока его оттуда не спустила родная сестра Зоя. Перехватила его как-то на улице, завела к себе в дом, усадила и вдруг ни с того ни с сего как начала голосить, как начала причитать: “Миша-Миша, братик ты мой бедный, горе-то какое, позор-то какой!”
Миша аж вскочил:
– Кто помер?!
– Ой, никто не помер, лучше б помереть от позора такого!
Она еще долго причитала, а потом слезы как-то быстро высохли, и поведала она ему все деревенские сплетни да росказни с появившимися уже красками и подробностями.
– Миша! Вся деревня знает, вся! Позор! Только ты ничего не видишь, где твои глаза, где твоя дурья башка? И от кого – от какого-то старого лысого Аполлона! Господи, за что наказание, как людям в глаза смотреть?..
Вечером Миша явился домой пьяным.
– Что это ты, Мишенька?
– Я что? Я? Это ты что?!
– Не кричи, Витька спит.
– Витька спит?! Твой Витька спит! Твой!
– Почему же мой? Наш!
– Ты мне лучше ответь! – Миша больно сжал ее руки. – Как это ты шесть лет не могла забеременеть и вдруг – на тебе!
– Ты что, Миша, ты что говоришь? Ты с ума сошел? Значит, так было Господу угодно! Ты же сам мечтал о ребенке?
Тут Мишей овладела бешеная ярость:
– Господу, говоришь? А Господа того не Аполлоном звали? Говори! – он схватил ее за волосы, свалил на пол и стал бить: по лицу, по голове, по рукам. – Отвечай, как звали Господа? Как?
Он бил ее, пока не обессилел и не свалился пьяный рядом. Она лежала, тихо постанывала и плакала от безмерного горя, которым обернулось короткое счастье. Витька в люльке проснулся и громко кричал.
4
Виктор вышел из поезда в семь утра, поежился и пошел на привокзальную площадь. От станции до деревни было около тридцати километров, и надо было как-то добираться. На автобусе? Ходят ли они теперь вообще?!
На площади стояла кучка крикливых таксистов, зазывая народ, сошедший с поезда, воспользоваться их услугами. К Виктору ловко подскочил мужичок средних лет.
– Куда едем, командир?
– Смотря сколько возьмешь, – ответил Виктор.
– Так куда?
– В Нехотяевку.
– Двести пятьдесят, идет?
– Ты что, офонарел? – Виктор даже чемодан поставил. – Я от Москвы за сто пятьдесят доехал!
– Как хочешь, дело хозяйское! Только автобусы до Вишневки ходят редко, да не залезешь ты туда! А от Вишневки еще одиннадцать километров – попутки там редко ходят, пешком потопаешь. Как раз вечером в свою Нехотяевку и попадешь…
Виктор думал. Так терять время не хотелось, да и денег было достаточно.
– За двести поеду.
– Ладно, идет! – Шофер лениво взял чемодан и положил в багажник.
Быстро выехали из города и понеслись по довольно сносному шоссе до Вишневки. “Какой бардак, – думал Виктор, – платить за местное такси дороже, чем за билет до Москвы! Но теперь уж такие времена – каждый сам себе хозяин, как хочет, так и крутит… Да… Страна! Расея…”
– Закурить-то можно?
– Кури, окошко приоткрой только.
Виктор жадно затянулся сигаретой. Нельзя было сказать, чтобы он сильно волновался, но все-таки, все-таки…
– Слышь, друг, – заговорил шофер, – а вправду идет такая молва, что Нехотяевка эта какая-то не такая?
– Какая же?
– Ну даже не знаю как сказать, только ты не обижайся, что ли, дурная какая-то?
– Не знаю, не бывал, – равнодушно ответил Виктор. Его нисколько не удивил и не разозлил вопрос таксиста. Надо же, дурная! Ну и местечко он выбрал для рождения. Дальше всю дорогу таксист молчал. Приехали в Нехотяевку, Виктор показал, где остановиться, расплатился, взял чемодан и встал перед калиткой. Чувствовал спиной, что из соседних домов на него вовсю глазеют.
– Ну ладно, – сказал он сам себе, открыл калитку, вошел во двор. Двор ему не понравился – какой-то захламленный досками, кастрюлями. Забор в сад почти полностью повалился. Сердце слегка сжалось – здесь прошло все его детство. Не стучась, Виктор вошел в свой родной дом.
5
После того первого случая Миша стал частенько побивать жену, она иногда из дома по три дня не показывалась, синяки прятала. Миша много пил, шатался с собутыльниками по селу. Пытались его образумить, да куда там! Собутыльники же часто и подливали масла в огонь, и с тем же вдохновением, с которым когда-то хвалили Аполлона, теперь поносили.
– Яврей он, Миша, и есть яврей.
– Прикинулись, культурные ити их мать, жидовские морды.
– Хитрый гад, уехал как ни в чем не бывало.
– А что ему? Ему ничего, а Мишке-то вон каково – парнишка-то растет, да чужой.
Миша скрипел зубами, опрокидывал очередной стакан и в который раз нетвердой походкой отправлялся домой на разборки.
Анна почти перестала показываться на людях, только чаще прижимала к себе сына и часто-часто плакала, но почти беззвучно.
– Ты, Витенька, один мой защитник. Вот вырастешь и защитишь, больше некому. За что же мне такое наказание, Господи?
Когда Витька подрос, он уже никогда не видел отца трезвым. За малейшую шалость он получал от него оплеухи, а уж если случалось в чем-то провиниться – Миша доставал со шкафа солдатский ремень и лупил сына так, что на ягодицах отпечатывались звезды от бляхи. Анна с криком “не смей!” вступалась за сына, и тогда в доме начиналась настоящая потасовка. Иногда летели кастрюли, звенели стекла, и Витька босиком выбегал из дома, бежал к тете Зое, сестре отца, барабанил в окно: “Тетя Зоя, тетя Зоя, они опять дерутся!” Зоя с мужем Иваном набрасывали на себя кое-какую одежонку, бегом бежали разнимать очередной скандал. Родня все-таки, а то разговоров на всю деревню будет! А Витька уже никуда не бежал. Он падал где-нибудь в высокую траву и горько плакал, не понимая, отчего ему так несчастно живется, отчего родители так плохо живут, отчего отец все время пьет. Ничего, ничего он тогда не понимал.
А над деревней была темнота, деревня делала вид, что спала и ничего не слышала.
Когда Витьке исполнилось лет шесть, вечно пьяный, уже нигде не работающий отец придумал сыну новое наказание: он рассыпал на полу под иконами горох или крупу, заставлял сына вставать голыми коленками на этот горох и стоять, прося прощения сначала у отца, потом у Бога. Анна не могла уже ни кричать, ни драться, она только тихо просила: “Миша, ну пощади, пожалей, он же маленький еще, Ми-и-ша!” Миша вскидывал на нее мутные глаза и цедил сквозь зубы: “А меня ты пожалела, пожалела, стерва?”
– Видит Бог, я ни в чем не виновата, за что же ты так сына своего мучаешь?
– Сына! Никто его не мучает, твоего сына! Скажи спасибо, что воспитываю вместо твоего Аполлона.
Витя не знал кто такой Аполлон, просто его коленкам было очень-очень больно…
6
Наступившей зимой Миша замерз. Не дойдя шагов двадцати до дома, пьяный упал в сугроб и уснул. Навсегда. Нашли его только под утро – соседи прибежали, постучали в окно. Вот так умер Витькин отец, таким он запомнился ему на всю жизнь, хоть позже мать уверяла, что он был совсем, совсем другим человеком. Может быть… Может быть…
Грех говорить, но после похорон отца в доме почувствовалось облегчение. Анна, хоть и косились на нее на улице, стала спокойнее, свободнее. Она много работала, тянула за двоих, как ломовая лошадь, но никогда не забрасывала сына. Пошел в школу – и одет не хуже других, и ухожен, и накормлен. Часто по вечерам делала с ним вместе уроки, хотя и сам Витька учился великолепно, равных ему в классе не было. И вот так ведь он до самого выпуска дошел, имея лишь две четверки.
Иногда только, в средних классах, сын приходил домой, бросал в сердцах портфель и кричал: “Я так не могу!”
– Чего не можешь, сынок?
– Почему меня все все время Аполлончиком обзывают? Даже девчонки?
Тут Анна горько вздыхала, некоторое время молчала, потом говорила, неуверенно так:
– Знаешь, был в Древней Греции, кажется, красавец такой, его тоже Аполлоном звали…
– Да знаю я все это, проходили по истории. Ну какой я Аполлон? – Витя искренне смотрел матери в глаза, и она видела его веснушки, его чуть оттопыренные уши и плотно сжатые губы. – Я – Аполлон? А они все говорят: “У матери своей спроси”. Вот я и спрашиваю: почему?
Анна обняла сына, прижала к себе, погладила его рукой по голове:
– Я не знаю, сынок. Не обращай внимания. Те, кто так тебя называет, просто глупые дети. Согласен?
Сын кивнул головой.
– А ты у меня взрослый и все на свете понимаешь!
Сын опять кивнул головой.
– И ты – моя единственная опора, больше никому в жизни я не верю.
Сын опять кивнул головой.
– И если ты меня оставишь, мне незачем будет жить на этом свете, понимаешь? Запомни эти слова! А если ты меня бросишь…
Сын кивал головой невпопад.
– Тогда я умру, но в этом будешь виноват ты. Ты ведь мой навсегда?
Сын опять едва заметно кивнул.
По хозяйству они работали легко и весело. Витя рано научился косить, пахать, любил заготавливать с матерью дрова на зиму. Он много работал, как и мать, и не уставал, потому что в этом возрасте подростки очень сильны и выносливы. А еще его постоянно подстегивало то, что он единственный в доме мужчина.
Каждую годовщину смерти отца они вместе ходили на кладбище, сидели на скамеечке возле могилки.
– Почему он такой был, мам?
– Он не был таким, сынок. Он был совсем другим человеком. Его испортили люди, дурная людская молва, а она, знаешь, губит человека страшнее всего. Поддался на эту молву, на грязную ложь и сплетни – и сгорел, будто бы не было человека.
Анна здесь, на кладбище, всегда тихо всхлипывала. Сын понимал, что она сильно страдает, и ни о чем старался больше не спрашивать, хотя очень хотел спросить, зная, что здесь кроется какая-то загадка.
7
– Мам… Ты меня любишь?
– А ты меня?
– Я спросил первый!
– Ты же знаешь…
– Значит, ты скажешь мне правду?
– Правда одна, сынок!
– Мой отец мне не родной?
– Я все поняла… Твой отец – родной!
– А почему же все говорят, что я не его сын?
– Они лгут. Это грязная ложь! Откуда они это могут знать? Это знаю только я.
– С самого детства меня преследовала эта ложь! Скажи мне правду!
– Ты же сам спрашиваешь и не уверен, что я скажу тебе правду.
– Чей я сын?
– Ты сын Вяткина Михаила! Все остальное отбрось!
– Кто этот Аполлон? Аполлончик?
– Я отвечу тебе, сынок! От всего сердца! Я давно ждала этого вопроса. Но не так! Слишком хамский у тебя тон, и вот мой тебе ответ! – Анна так сильно дала сыну пощечину, что он едва не упал. – Ты доволен ответом, мой родной единственный сын?
– Вполне! – Витя встал и, пошатываясь, вышел из дома.
– И ты больше не хочешь со мной поговорить? Нормально поговорить?
– Нет, – ответил сын.
Анна зарыдала. Она поняла, что потеряла сына навсегда.
…Витя сидел у тети Зои.
– Теть Зоя, налей мне вина.
Зоя налила племяннику крепкого, виноградного.
– Дело не в том, с кем она изменяла, а в том, что она изменила отцу. А я всю жизнь не понимал, что происходит. Но ведь любая измена – это страшно, теть Зой? И кем бы я ни был сейчас – русским, евреем или кем-то еще, – я рожден незаконно? Да?
– Витя, давно это было. Правды все равно никто не узнает!
– Нет, тетя Зоя! Дыма без огня не бывает! Ты же все прекрасно знаешь.
– Может, и так! – согласилась тетка.
С тех пор Витя с матерью стали чужими! Она не докучала ему, не ныла, не лезла с глупыми вопросами – ей и так все было понятно. Она этого всю жизнь ждала. Ждала – и оказалась совсем не подготовлена, беззащитна. Она и была беззащитна, видя свою защиту только в сыне. Но сын… Сын не стал ее защитой. Произошло самое страшное – разрыв, раскол. Наверное, объяснившись, его можно было избежать, но, как назло, объяснений не происходило. Сын ел, пил в доме, спал, но он стал совершенно чужим, как все в этой деревне. Анна осознавала, что ее слову он не поверит, и теряла, теряла сына безвозвратно. Сын родился в этой деревне… Нехотяевке…
8
Не стучась, Виктор вошел в свой дом. В задней хате никого не было. Виктор огляделся, ни одна деталь не ушла от его внимания. Возле печки лежали дрова, но печь была сегодня нетоплена. Застеленная кровать и многочисленные вышивки на стенах в рамках – он еще сам помнил, как все это вышивалось. Собирались соседки, три-четыре женщины, брали в руки пяльца, иглы и воссоздавали невиданные и удивительные по тем временам сюжеты: царевна с букетом цветов, голубки, воркующие в кустах сирени, влюбленные, обрамленные цветами, – все это было символом нереальной мечты, деревенской сказкой о красивой жизни…
На стене, рядом с ходиками, висело несколько рамок с фотографиями: родители матери, свадьба матери и отца, маленький Витя, Витя в школе, Витя женится.
Виктор вошел в переднюю хату, поставил чемодан. Хата была удивительно чиста и искрилась рушниками на иконах, цветастыми занавесками, длинными разноцветными дорожками. Справа стоял диван, слева сложенный диван-кровать. На нем сейчас спала Анна. Виктор посмотрел на мать и опять вспомнил, как они вышивали, – почему-то именно этот эпизод Виктор очень ясно помнил. Вышивая, обязательно пели, весь вечер тихонько пели, и песни все были какие-то грустные. До сих пор помнятся строки этих песен:
Ты думаешь, мати,
Что я тут не плачу,
За горькими слезами
Я света не бачу…
Перерыв – и опять:
Ты думаешь, мати,
Что я тут пирую, –
Приди, подивися,
Как я тут горюю…
– Приди, подивися, как я тут горюю, – машинально вслух произнес Виктор слова песни.
Он смотрел на мать – она, конечно, старела за эти годы. Старела от тяжких деревенских работ, от переживаний и, наверное, от одиночества. А он, Виктор, разве не чувствовал себя самым одиноким на свете после того дурацкого допроса, который он учинил матери? Мог ли он поверить ей, а не тем многочисленным нашептываниям? Наверное, мог, но не смог, сила молвы убедила его, и он решил больше ничего не выяснять. Потом он ушел в армию. Мать часто присылала туда посылки, письма. Он отвечал редко, скупо. После армии он поступил в институт в Москве, и опять мать старалась регулярно посылать деньги, солидную добавку к стипендии. Последний раз он приехал в деревню с женой Леной, пробыл здесь пару дней.
– Неплохая она девушка, – только и сказала тогда мать, не глядя сыну в глаза. – Дай Бог вам любви и доверия друг другу…
После этой поездки письма были очень редкими, чаще писала Виктору тетя Зоя. Именно по ее последнему письму он и примчался сюда, повинуясь чувству жалости и какой-то еще не совсем понятной ему вины. Рассказывая в письме о деревенских новостях, тетя Зоя подробно остановилась на том, что Анна начинает потихоньку спиваться. Прочитав эти строки, Витя заметил, как мелко-мелко задрожали руки и лоб покрылся испариной. Он тут же решил незамедлительно ехать, оставив дома Лену и маленького сына.
9
Наверное, от взгляда сына мать проснулась. Она приподнялась на постели, слезы навернулись на ее глаза.
– Витенька, сынок! Ты приехал.
Она хотела было встать к нему, но пошатнулась, и тут Витя увидел, что мать пьяна. Он несколько секунд смотрел на нее, наплыв какой-то ярости охватил его – он хотел либо разбить что-нибудь, либо оттолкнуть мать, но тут же выскочил из дома вон. Вышел в сад, сел на бревно, закурил, и слезы градом брызнули из глаз, не смог сдержаться.
Мать тихо подошла и села рядом, виновато молчала.
– Как ты могла… опуститься до такого?
– Ни до чего я не опускалась… Хозяйство у меня в порядке, все как у людей. А сегодня сходила утром за хлебом, ко мне соседка зашла, выпили по рюмочке. – Анна и сама не верила в то, что говорила: она отчетливо понимала в последнее время, что опускается, и ничего не могла с этим поделать…
– По рюмочке! Зачем она тебе, эта рюмочка? У тебя сегодня даже печь не топлена. Ты же опять позоришь себя на всю деревню!
– Почему опять? Чем и когда я позорила себя? Ты мне можешь сказать?
Сын промолчал.
– Я схожу к тете Зое.
– Но зачем же сразу к Зое? Ты ж к матери приехал. Пойдем, что-нибудь поесть сделаем?– Анна растерялась.
– Не хочу я есть… В горло не лезет! – сын ушел, а Анна опять плакала, как плакала все тридцать с лишним лет в этой деревне.
Виктор пришел вечером. Анна была трезва и сидела с отрешенным взглядом.
– Наговорилиь? Наговорились! Тетя Зоя выслушает, тетя Зоя поймет, а мать – так, никто, с ней можно не считаться.
– Ну зачем ты так? Я и с тобой говорю о том же, о чем и с ней!
– И что же ты мне сегодня рассказал? Что я узнала о тебе, о сыне, о внуке своем?
– Да нормально с ним все…
– Нормально! Вот и поговорили, сынок, и все нормально! Пусть будет так!
Больше они в этот вечер не говорили. Анна постелила сыну на большой кровати, сама легла на свой диван и выключила свет. Витя еще долго сидел на улице, на скамейке, курил, слушал звуки ночной деревни, а потом и сам пошел спать. Но сон не шел. Что делать? Бросить все и завтра же уехать? В городе забыть обо всем, заняться важными делами – пусть все будет как будет? “И все нормально!” – вспомнил он реплику матери. Ах, как это она сказала, как будто отреклась от него навсегда. Вот это вдруг и стало ему сейчас обидно. Он-то в чем виноват? “А она в чем виновата?” – вдруг тихо прокралась в его мозг мысль. Тихо прокралась, а потом стала больше, полнее, потом уже стала стучать в висках, в ушах. За ней так же пришла другая мысль: “А если она ни в чем не виновата!” А даже если была бы виновата, ему ли судить? Ведь она его мать! Мать! Родная мать, которая выносила его, произвела на свет Божий, вынянчила, вырастила. И что он видел от нее, кроме любви, и как он мог засушить в сердце своем самое великое – материнскую любовь? И что же? Он послушал родню и молву деревни – и все? А если все неправы, а один прав? Все считали себя правыми, когда судили Христа! Так кто, по какому праву осудил на такую жизнь его, Виктора, родную мать?
Витя впервые понял, что он, как предатель, как Иуда, бежал от нее сегодня к отцовской родне, чтобы излить там свою душу. Витя впервые понял и осознал, что это предательство. Бросить сейчас ее, вот такую, и бежать… Что же она пережила? Что же она пережила за все эти беспросветные годы? Господи, почему, почему я не задумывался об этом раньше, почему я жил как последний подлец?! Витя невольно даже заскрипел зубами. Мама! Родная! До чего же тебя довели, как же ты жила в своем горе и одиночестве? А как жил я, как мне потом не хватало твоего тепла твоего после того дурацкого выяснения: чей я сын? Я твой сын, твой, и это я довел тебя до такой жизни.
Спазмы душили горло Виктора, нахлынули все детские воспоминания. Было горько, стыдно и очень больно. И вдруг ни с того ни с сего встала и подошла к нему Анна.
– Сынок? Что с тобой?
Он не мог ничего ответить. Она включила свет, отчего он отвернулся к стене и от беспомощности зарыдал во весь голос. Он, взрослый мужчина!
– Что ты, родной? Ты из-за меня? Но прости, прости, если можешь… Я не хочу доставлять тебе неприятности. Ты мне веришь? А то, что жизнь так обернулась, – я не виновата, – она вдруг тоже зарыдала так, что даже Виктор вздрогнул.
– Перед иконами вот, Витенька, клянусь, что никогда – ни при жизни отца, ни после его смерти – я ему не изменила. Один он у меня был, один за всю жизнь. И сын ты его родной, сын Мишеньки Вяткина. Но что я могла исправить? Ты был маленький, ничего не понимал, повзрослел – послушал других. Сколько раз я хотела поговорить с тобой, а ты все дальше и дальше становился. Вот с этим проклятием и живу всю жизнь, будь оно неладно. А сколько раз за эти годы я хотела повеситься или утопиться! Но нет. Стерпела. Нельзя. Грех это большой. Буду доживать, как и жила, пусть и одна, но умру своей смертью. Это мой крест по жизни. А молва да сплетни – эти змеи всю жизнь жить будут, пока свет белый стоит.
Она вдруг заметила, что гладит его по голове, как когда-то в детстве, успокаивая и его, и себя.
– Мам, это ты меня прости…
– Тебя за что?
– Ты знаешь, за что. Я тебя предал, но я все исправлю, я все исправлю, обещаю тебе. Прости меня, прости… И иди ложись… Мне стыдно…
Анна выключила свет, и в темноте с разных концов хаты доносились вздохи и шмыганье носов.
Через некоторое время Витя спросил:
– Мам! Как ты жила эти годы?
– Как? Да как все. Колхоз развалился, деньги перестали платить. И занялись кто чем мог. Переворовали все что можно колхозное. Украдут, продадут за бутылку – вот и вся жизнь. Самогонку многие гонят, продают. Я тоже, грешным делом, гнать стала. А что? Как жить? Мне до пенсии еще нескоро. Продаю уже вот с полгода, да потихоньку и сама как-то начала по рюмке. И с чего это я? Все вокруг ведь пьют, раньше такого не было. Порядку, что ли, нету? Когда пьешь, по себе ведь незаметно, это только других видишь, что, мол, полдеревни в стельку. Но веришь, я больше не буду? Никогда! Веришь?
– А милиция не гоняет самогонщиков?
– Делают вид, что гоняют, а потом двухлитровку под сиденье – и до следующей облавы. Вот так и живем. Хорошо еще, хозяйство свое, да только все трудней да трудней за ним ухаживать… Ну а ты там как, как Лена, как внучок мой? Я ж все время про вас думаю. Приехали бы летом – ему же тут такое раздолье.
– С ними все нормально. А я вот контракт подписал на год, на работу в Германию. Через неделю надо уезжать…
– Да что ты говоришь? И целый год там будешь? Один?
– Почему один? С семьей.
– Что ж ты сразу-то не сказал! Надо же. Это же на целый год! Так тебя пригласили или как?
– Пригласили.
– А, значит, оценили твою головушку! Я-то всегда знала, что она у тебя светлая. Это и ничего, сынок, что в Германию? Может, денег немного заработаешь. У нас-то с деньгами вон как…
Уснули только под утро, пока не наговорились обо всем…
10
Утром, когда Витя умывался во дворе, открылась калитка и заглянул мужичок-немужичок неопределенного возраста:
– Здравствуйте!
– Здравствуйте!
Мужичок мял в руках деньги:
– Мне бы Аполлониху, бутылочку взять.
Витю как током дернуло:
– Кого-кого?
– Аньку, Аполлониху, пузырь хочу взять!
Витя встал в полный рост, подошел к мужичку:
– Если я еще раз от кого-нибудь услышу, что мою мать называют Аполлонихой, – убью насмерть. И передай всем алкашам по деревне, что самогон она больше не продает. Пошел вон, мразь!
Виктор вышвырнул мужика со двора и закрыл калитку.
– Кто там, Витя?– спросила Анна из хаты.
Витя зашел, вытерся полотенцем и рассказал, что произошло.
Анна горестно сомкнула губы:
– Может, зря ты так?
– А ты что, опять хочешь всю эту шваль сюда приваживать?
– Нет, Витя, нет, говорю тебе, с этим покончено. Только не простят они, злые они…
– А то я не здесь вырос и ничего не знаю, как с кем обращаться.
– Ладно, давай, садись за стол… Бери блины, сметану…
Горестное выражение не сходило с лица Анны.
После завтрака сын заявил матери, что хочет ехать в райцентр, а может, и в область.
– Зачем тебе, сынок?
– Мне это нужно, мам. Потом узнаешь. Не знаю когда вернусь: может, к вечеру, может, завтра.
После этого он долго рылся в бумагах и всяких семейных документах, в том числе оставшихся от отца, кое-что забрал, оделся и на рейсовом автобусе уехал в город.
– Надо, значит надо, – рассуждала про себя Анна. Весь день она ходила счастливая, словно не было в жизни обид, слез, упреков, а было только вот такое счастливое течение жизни – работа по хозяйству, гордость за то, что у нее есть любимый и любящий сын, который работает ученым в Москве. У нее внук Славка, забавный малышок, который любит свою деревенскую бабушку Аню и любит приходить к ней в гости.
В тот день Анна повыбрасывала на помойку все самогонные принадлежности: всякие бидоны, трубы, – и на душе стало легче.
– Хорошее дело: сын в Москве, солидный человек, а мать-то, мать-то вон что вытворяет! Совсем разум потеряла. И людей спаивать нехорошо, да и сама – когда успела попривыкнуть к этому делу? Еще лет пять назад бы она и на порог не пустила тех подруг да дружков, что нет-нет да и лезут за стаканом, а потом все случилось как-то само-собой. Повально, но всей деревней, и никто никого ни за что не осуждал. Все выживали сами по себе, как могли, да и творили, что хотели, предоставленные сами себе.
– Услышал-таки Господь мои просьбы, увидел мои слезоньки. Теперь вся жизнь будет другой.
Какой именно, Анна не представляла, но чувствовала, знала, что все изменилось к лучшему, все стало другим, и она, что бы ни делала в этот день, улыбалась сама себе, как ребенок, которого похвалили и оценили, не замечая его раньше и пренебрегая им.
Витя действительно вернулся к вечеру – какой-то загадочный, молчаливый, а глаза светятся.
–Ну как, сынок?
– Все отлично, мам. Все, как и должно быть. Я даже не ожидал, что все так быстро успею сделать… Все до глупого просто… Мам, ты можешь завтра позвать в гости народ, к вечеру?
– Какой народ?
– А вот ты помнишь, кто на тебя всю грязь лил, когда я родился? Кто это?
– Ой, сынок, что это вспоминать! Да начала-то все Галька Кутепова, она за отцом твоим в девках бегала, хотела замуж… А он на мне женился. Пустила слух по селу про этого Аполлона, чтоб хоть этим мне досадить, а там уже пошло, как снежный ком, – не остановишь. Рты людям не позатыкаешь. Что теперь это вспоминать? У всех уже дети и внуки… Все быльем поросло…
– А ты осталась Аполлонихой?
Мать болезненно сморщилась и глубоко вздохнула.
– Давай, Витя, больше никогда не будем об этом вспоминать. Все станет по-новому, все будет другое.
– Станет. Но я и хочу сделать, чтобы стало по-новому. Просто так, само по себе ничего не произойдет, понимаешь? Вот я и прошу, чтобы ты завтра пригласила в гости наших дорогих односельчан, из всех тех сплетников и невинных трепачей, – придут, куда денутся. Сразу подумают, что самогонка будет – в честь приезда сына. И Галю эту Кутепову пригласи. А я просто поговорю с ними, я хочу с ними поговорить, понимаешь? Посидеть, посмотреть всем в глаза.
– Позору ты мне, сынок, наделать хочешь…
– Не будет никакого позора. Наоборот, я не хочу, чтобы позор продолжался.
– Да зачем это мне, сынок?
– Мам! Мне это надо! Мне! Я без этого дальше жить не смогу… Я и так тридцать лет прожил всеми понукаемый здесь, обзываемый постоянно. Я, которого столько лет заставляли думать: “Кто он? Что он? Что было на самом деле?” Тебе этого мало? Тебе мало, что я столько лет прожил без тебя?
– Кликаешь ты беду, сынок, – Анна замолчала и сидела, поджав губы и глядя в никуда.
11
Утром, придя за хлебом в магазин, Анна повстречала многих односельчан и как-то робко пригласила в гости, на вечер, человек десять.
– Витька приехал? – спрашивали ее.
– Приехал, – вздыхала Анна, не зная при этом, как себя сейчас вести на людях. Чувство какой-то опасности охватило ее еще вчера, после разговора с сыном, и она пыталась понять: откуда, от кого эта опасность исходит. Она сделала все, как просил Виктор. Она сделала это, потому что не могла переубеждать его или противостоять какому-то его замыслу. Не могла именно сейчас, когда потерянные, как казалось, навсегда, отношения матери и сына восстановились, когда между ними воцарились доверие и теплота.
…Вечером, как и предполагалось, в дом к Анне стали подтягиваться приглашенные. Некоторых из них Виктор едва узнавал – когда-то для него, Виктора, они были взрослыми дядями и тетями, сейчас же это были пожилые люди, побитые жизнью, неряшливо одетые, частью спившиеся и, по большому счету, несчастные. Здоровались с Виктором, задавали какие-то вопросы и усаживались за стол. На столе стояла нехитрая деревенская закуска и три бутылки самогона из последнего запаса Анны.
Разлили по первой в граненые стаканчики, выпили за приезд Виктора. Виктор выпил самогонки вместе со всеми. Закусил.
– Говорят, Вить, ты по научной части хорошо пошел в столице?
– Нормально, – ответил Виктор, – не жалуюсь. Хотя всем сейчас трудно, что там говорить, – Виктор поддерживал разговор и незаметно оглядывал всех собравшихся, словно решался на что-то.
– А говорят, ты вчера Гену Камня со двора шуганул? Он уже на всю деревню разнес, – едва прошамкала беззубым ртом подвыпившая Галя.
– Да шуганул какого-то сморчка. За самогоном приходил. Я ему сказал, что лавочка закрыта и больше не откроется.
Анна сидела, опустив глаза и поджав губы. При словах сына она заметила, как все переглянулись недоуменно и стихли. Только Галя, та самая Галя Кутепова, пустившая тридцать лет назад подлую сплетню, ничего не поняла и продолжала:
– Да не! Камень – хороший мужик, не хуже других. Зря ты его. Просто он без этого дела, – Галя кивнула на бутылку, – уже ни днем, ни ночью не может. У нас тут половина деревни таких. А мать твою он не обижает – деньги всегда отдает. Или в колхозе мешок муки украдет да принесет – в долгу не остается. Все по справедливости. Да и мы с матерью твоей дружим. Как на селе кто умрет, я к ней: “Пошли, Анна, наша работа ждет!”
– Какая работа? – не понял и испугался Виктор.
– Какая! Такая! Покойника обмыть, обрить, одеть, чтоб в гробу лежал по-человечески. Это же все тоже нужно кому-то делать. Зато на поминках нам и выпить, и поесть до отвала. И на девять дней приглашают, во как!
Анна сидела красная, не поднимая глаз, а Виктор смотрел на нее, словно увидел нечто, не поддающееся описанию. То, что в деревне было сейчас нормальным течением жизни, для него было дико. Его мать обмывает покойников? Чтобы выпить и поесть? И с кем? С этой Галей, поломавшей ей всю жизнь?
– Ну, давайте-ка разольем, – сказал он, изо всех сил стараясь казаться равнодушным, хотя сердце клокотало, казалось, в самом горле.
Разлили. Опять чокнулись, выпили, медленно закусили.
– Я знаю, – после паузы сказал Виктор, – что мать мою никто не обижает. Да и за что ее обижать? Ее и так уже обидели однажды, хорошо обидели, на всю жизнь, когда разнесли сплетню, будто я родился от приезжего Аполлона. Кто же это сделал? Не ты, тетка Галя?
Кутепова смотрела на него мутными глазами, открыв беззубый рот и ничего не пытаясь сказать.
– Отец спился, умер после этого. Я лишился родного отца, а мать осталась вдовой и Аполлонихой на всю жизнь. Чем же еще после этого обидеть можно, а?
– Не надо, сынок, – тихо попросила Анна.
– Надо! – рявкнул Витя. – Я сам хотел до всего докопаться. В городе вчера был, в больнице. Вы знаете, что сейчас родство могут определить по крови? Есть в крови такие штучки: гены, антигены, изоантигены! Вот по ним и определяют, но это ладно, это подробности. А все отцовские анализы, все бумажки вот в этом шкафу хранились тридцать лет, а сейчас пригодились. Интересно, правда? А вот еще интереснее – был я у Аполлона дома. Сам он, правда, уже умер от рака желудка, а вот жена его Сара поведала мне, что у них детей не было и быть не могло, потому что Аполлон страдал с детства какой-то болезнью, из-за которой ну никак ему нельзя было иметь детей. Не мог он иметь детей вообще. Хоть это вам понятно?
Минуты две все посидели в полном молчании.
– Ну не мог, так не мог, – промямлил Петька Смоляков, – чего уж теперь-то? Как говорится, кто старое помянет…
– Нет! – обрезал его Виктор. – Я хочу, чтобы вы запомнили, что я сын своего родного отца, Михаила Вяткина. Я вообще хочу, чтобы вы запомнили этот вечер! Чтобы меня лучше запомнили, вы – поломавшие жизнь моей семьи! Теперь ешьте и пейте!
Все как-то быстро встали, похватали одежду и толпой вывалились из дома, только Галя Кутепова скривила губы, прошипела Анне:
– Ну, спасибо за угощение. Век не забуду! – и выскочила вслед за остальными.
Анна спрятала лицо руками и тихо плакала. Виктор, бледный и мгновенно осунувшийся, молчал, зло улыбаясь, смотрел в одну точку…
Вечером, когда совсем стемнело, он вышел покурить, посидеть на своей любимой скамейке, хорошенько подумать о том, что произошло. Неожиданно из-за деревьев к нему подошли несколько человек – видны были только силуэты.
– Эй, москвич! Ты учить нас приехал?
Витя встал, и тут же чем-то тяжелым его ударили по ребрам, он согнулся, потом ударили по голове, он упал на траву, теряя сознание. Его долго еще били ногами, выкрикивая при этом:
– Аполлончик дерьмовый, грамотей!
– Сука, зажрался там в своей Москве, получи!
– Гнида дешевая, выблядок!
Вволю попинав обмякшее тело, мужики исчезли в темноте.
Анна, встревоженная долгим отсутствием сына, нашла его только через полчаса и, поняв в чем дело, закричала страшным голосом:
– Сыночек! Сынок! Люди, помогите! Помогите кто-нибудь!
В ответ ей только залаяли окрестные собаки и выглянула, словно любопытствуя, из-за тучи полная бледная луна.
12
Когда Виктор открыл глаза, он увидел рядом с собой мать. Ему показалось, что она еще больше постарела, глаза у нее были красные и влажные.
– Где мы, мам?
– В больнице, сынок.
Виктор сразу вспомнил все, что произошло.
– Сильно они меня?
– Да уж жить будешь! Сейчас тебя из реанимации в палату отправят. Все будет хорошо, сынок, – у нее опять потекли слезы.
– Ну что ты, мам, не надо, не плачь.
– Все из-за меня, из-за меня, лучше бы я тихо умерла.
– Ну не надо, мам, перестань. Что со мной?
– Голову тебе разбили, – шмыгнула носом Анна, – ребро сломали, и побои сильные на теле. Слава Богу, к Молчановым зять приехал тогда на машине и ночевать остался. Я к нему. Он тебя и привез ночью в больницу, а если бы не повез… Врач говорит, что чуть-чуть опоздай – и умер бы ты, сынок…
Анна продолжала плакать.
– Не плачь, мам, все заживет. Поехали со мной в Москву, когда я поправлюсь? Я тебя здесь больше не оставлю.
– Да что ты, Витенька, никуда я не поеду. Не смогу я там, сынок.
– Они же здесь разговаривать с тобой не будут, здороваться не будут, ты же знаешь нашу деревню! Они же тебя со свету сживут!
– Ничего, сынок, это сначала, я выдержу. А потом все пройдет. Не волнуйся за меня. Никаких самогонок, никаких покойников больше не будет – это главное. И главное, что у меня есть ты, кровинушка моя. Я буду думать о тебе всегда, а стерпеть все стерплю.
– Да зачем же тебе терпеть все это, мам? – тихо спросил Виктор, чувствуя наваливавшуюся усталость.
– А я всю жизнь терплю, и ничего. Видно, на роду мне написано быть Аполлонихой. Все равно ведь у нас с тобой все стало по-другому!
– Ты хоть приедешь ко мне? – помолчав, спросил Виктор.
– Конечно, приеду обязательно. Я только и мечтаю внучка на руках подержать, с невесткой поговорить. Как она тебя, Вить, не обижает?
Напоминание о Лене было сейчас Виктору неприятно. Он понимал и знал, что она пожалеет его, приласкает. Но потом, спустя какое-то время, вспомнит ему провалившийся контракт, несостоявшуюся работу в Германии, незаработанные деньги. Такая она была, Ленка.
– Нет, мам, что ты. Чем она меня может обидеть? – он закрыл глаза и погладил мать по руке.
Он стал сейчас для себя вдруг жалким и беззащитным, отчего защемило сердце. Он лежал с закрытыми глазами, тихо гладил руку матери и осознавал, что сделал и ее жизнь еще горше и несчастнее, чем она была до его приезда. То ли сам он это горе накликал, то ли действительно, всю жизнь их поломала эта непонятная, дурная деревня…
2001 год
Николай Мельников.
Извините, комментарии закрыты.