ЗАБЕРИТЕ МОЕГО БРАТА ВАСЮ С СОБОЙ

Заберите моего брата Васю с собой

Как и обещали синоптики, погода на майские праздники не подвела – плюс двадцать в начале мая не часто бывает. «Видать, природа вместе с нами празднует семидесятилетие Победы», – подумала я, присаживаясь на лавочку и пристраивая рядом два древка с фотографиями, которые брала с собой на парад. На одном фото изображен мой дед Кувшинов Егор Павлович. Он прошел всю войну, был награждён орденом и двумя медалями, был дважды ранен и погиб в марте сорок пятого, когда до  Победы оставалось всего два месяца. Второе фото – отдельный разговор. Вот посижу, подожду ещё немного, авось человек, имеющий непосредственное отношение к нему, всё-таки подойдёт. А пока что мимо меня чередой шли нарядно одетые люди, шли семьями, с детьми и стариками, несли цветы и фотографии родственников, погибших на войне. Настроение у всех было приподнятое, праздничное. Улыбку и лёгкую грусть вызывали звучащие неподалёку, на открытой танцплощадке, песни военных лет.

Бессмертный полк – хорошая идея. Народ вдохновился: в который раз пересмотрены семейные архивы, перечитаны письма с фронта, начищены бархаткой потускневшие ордена. Заново вспомнили всё, пережили всё заново – где-то улыбнулись, где-то поплакали, и ценно то, что не одни переживали-плакали, а вместе с детьми, внуками, правнуками, друзьями и соседями. А теперь вот и на парад все вместе. Каждому хочется быть причастным к Победе. А оно ведь так и было: кто на фронте, кто в тылу, каждый вносил посильную лепту в общее дело. Иначе-то и нельзя, иначе  и не победили бы.

В этом году на параде в Бессмертном полку было столько народа, что и не сосчитать. Внуки и правнуки  с гордостью несли фотографии своих дедов-прадедов, защищавших Родину, а ветераны, которых осталось уже совсем немного, сидели на трибуне в первом ряду, незаметно смахивали слёзы и благодарили за память и уважение.

Беспамятство – страшное дело. Человек, потерявший память, оглядывается назад, а там пустота, не на что ему опереться, не от чего оттолкнуться, чтобы дальше идти, и становится он беспомощным, как ребёнок. А уж если целая страна забывает своё прошлое, то вряд ли у неё есть будущее. Нет, этого нам допустить никак нельзя, нам надо всё помнить: и хорошее и плохое, и передавать эту память будущим поколениям.

Вот мы, например, каждый год всей семьёй на парад ходим: и сын, и невестка, и Кирюшу, внучка моего, с годовалого возраста с собой берём. Сейчас ему три исполнилось, он уже понимает торжественность происходящего и ни на минуту не выпускает из рук разноцветные шары и красную гвоздику, которую хочет сам возложить к памятнику павшим героям. Фотографию прадеда в этот раз нёс мой сын, а у меня в руках было письмо Васи.

После парада, дети повели внука в парк на карусели, а я осталась ждать сестру Василия –  Марию Ивановну. Мы с ней так договорились:  если не встретимся на площади, то я её здесь, на лавочке, где в прошлом году познакомились, подожду. Помню, в том году участников Бессмертного полка поменьше было, и всё равно парад длился долго, около двух часов. Тогда дети тоже пошли развлекать Кирюшу, а я присела на лавочку рядом с  женщиной преклонного возраста, в руках у которой так же, как и у меня, было древко с фотографией.

– Ну и жара, – сказала она, поворачиваясь ко мне. Я сразу заметила, что старушка  не городская жительница. Одета она была опрятно, но и сама ткань, и покрой костюма говорили о том, что эта праздничная одежда служит ей уже не один десяток лет. Впрочем, дело не только в одежде. Темное обветренное лицо, бледно-голубые глаза выражали спокойствие и смирение – чувства, не свойственные нам, живущим в сумасшедшем ритме города, и только руки её, шишковатые, крупные, не знали покоя: поворачивали древко, ощупывали, оглаживали, как бы отыскивая на нём невидимые шероховатости. Седые волосы старушки были заплетены в тугую косицу и уложены аккуратным колечком на затылке. Колечками же, только озорными и непослушными, разбежались по шее завитки волос, выбившиеся из незамысловатой причёски.

– Да, свежий ветерок не помешал бы, – откликнулась я на её замечание о погоде.

– Вы с кем на парад ходили? – она посмотрела на фото у меня в руках.

– Это мой дед, – я показала ей фотографию. – А вы с кем?

Она тоже повернула свою табличку лицевой стороной, и мне пришлось привстать, чтобы лучше рассмотреть её. Дело в том, что там не было фотографии – под прозрачной плёнкой находилось тщательно разглаженное на потёртых сгибах и подправленное в выцветших местах письмо. Нельзя сказать, что время совсем не коснулось его, но чёткий почерк, каллиграфически выведенные крупные буквы делали написанное почти семьдесят лет назад письмо читаемым.

«Здравствуйте, мои дорогие мама, бабушка и Лялька. Как вы там? У меня всё нормально. Воюю. Подвигов за мной пока не числится. Наград тоже пока не имею, но имею такую злость и ненависть к врагу, что, думаю, погоним мы скоро немцев, как собак диких, аж до самой до Германии. А там, глядишь, и война закончится.

Вы держитесь. Ждите меня. Я обязательно вернусь, и тогда пойдёт у нас жизнь лучше прежнего. Берегите Ляльку. За меня не волнуйтесь, я жив-здоров, не ранен, не болею.

Бабуль, там в граблях цевьё треснуло, я не успел поменять, так отнесите деду Ипатичу, он поставит новое.
Передавайте привет соседке Настёне.

Целую вас, мои дорогие. Много раз поцелуйте за меня Ляльку и в щёчки, и в ручки.
До скорого свидания. Ваш Василий»

Ниже крупными печатными буквами было написано:

Сиволобов Василий, солдат. 1922 – 1941 год. Курская область, деревня Яблоневка.

Я прочитала письмо и вопросительно посмотрела на соседку.

– Нет фотографии. Была довоенная, сгорела, вместе с домом, да и выглядел он на ней совсем как дитё малое, лет на четырнадцать, – ответила она на не заданный вслух вопрос.

– А отчество? – спросила я.

– А отчество у него такое же, как и у меня, – Иванович, – ответила старушка.

– Так что ж не написали?

– Да не дорос он тогда ещё до отчества. В деревне его звали Вася-Василёк. Любили его все. Уж очень чувствительный и отзывчивый был. Мама говорила, что девочку  хотела первую, а родился он, Вася. Вот и получился, как девочка, нежный и ласковый. И почерк девчачий, видишь, буквы крупные, понятные. Мама говорила: «Пишет – как бусы нижет». Ещё он книжки читать любил, всё к учительнице за ними бегал. Ну да нежность нежностью, а как война пришла, сразу мужской характер в нём проявился, – немного помолчав, добавила она. – Подправил там себе что-то в метриках и на фронт… Письмо это ровно через месяц пришло, а вскоре и похоронку получили: погиб в бою. Но она не сохранилась, мать сразу же порвала её и выбросила. «Не может этого быть, – сказала, – живой он». Она и не оплакивала его, как другие бабы своих. Всю жизнь ждала. Письмо это берегла… Так что – какое там отчество? Мне и в мастерской, где плёнкой письмо затягивали, советовали написать, но я не захотела. Я подумала, что если напишу, то он там, на небе, точно себя не узнает и никто из  хлопцев, дружков его, не вернувшихся с войны, не узнает и не поймёт, что это за  Василий Иванович такой идёт в Бессмертном полку на парад.

– А мне всё-таки кажется, что не годится человеку без отчества, – не поддержала я старушку.

– Ну хорошо. Написала бы я Сиволобов Василий Иванович, а все наши спросят: «Кто это такой?» Пойми ж ты, что его при жизни никогда по имени-отчеству не называли. А так сразу всё ясно – Сиволобов Вася, Вася-Василёк из Яблоневки, и ни с кем его уже не перепутаешь. Это пока человек на земле, ему фамилия, имя, отчество и много чего другого нужно, – добавила старушка, чуть помолчав. – А на небесах уже неважно, как тебя звали, важно, каким знали. – Она положила табличку себе на колени, погладила письмо рукой и продолжила: – А Лялька – это я. Вася меня так называл. Раньше у нас в деревне всех кукол ляльками звали. А я маленькая кудрявая была, прямо как кукла. Ох и любил он меня! Мама говорила, с малочку на руках носил. Забавлял. Отца тогда уже не было, он перед самой войной на лесозаготовках погиб. Я мало что из детства помню, а вот то, как Вася забавлялся со мной, навсегда отпечаталось в памяти. Сядет, бывало, на табуретку, ногу на ногу закинет, валенок оденет на ту ногу, что сверху, чтобы мне не мулко сидеть было, и – «гу-та-та, гу-та-та, чёрна лапка у кота, у кошечки бела, сметанку поела» – подкидывает меня вверх. И так высоко я взлетала, и так весело мне было… Я, может, ещё чего из довоенного времени вспомнила бы, да всё тяготами оккупации перебивается… Дом наш разбомбили. Мы в баню перебрались… Немцы пришли… Грабить, убивать стали. Бабушка за корову вступилась… Не хотела её им под нож отдавать. Убили бабушку… Корову зарезали… Много чего ещё было такого, что забыть хотелось бы, а оно всё помнится…

Да… А Настёна – это невеста евойная, Васечкина. Хотя и невестится-то ей особо некогда было. Молоденькая совсем была. Угнали её немцы в Германию. Не вернулась она. Пропала без вести. Красивая была, коса русая, длинная. Многих тогда из нашей деревни угнали… – старушка замолчала.

«Трам-та-та-там, трам-та-та-там!» – мимо нас строевым шагом проследовал небольшой школьный оркестр.

– Давайте познакомимся. Как вас зовут? – спросила я старушку. И в самом деле, не Лялькой же мне её называть.

– Мария Ивановна. Совсем я вас заговорила, – смутилась она.

– Ничего страшного. Меня Анна зовут. Я тут с детьми и с внуком. А у вас есть дети? – спросила я.

– Есть. Сын у меня, и внуков двое, и правнуков трое. В Сибири живут. Сын служил там, там и остался. Приезжают каждый год, помогают мне. К себе зовут. А я не еду. Как говорится, от добра добра не ищут. Нам в этом году почти в каждый дом водопровод провели. Теперь я, как барыня, живу: колонка прямо во дворе, а если баню топлю, шланг протягиваю. А тут ещё и газ обещают подвесть. Другие старики деньги копят на подключение, а мне и копить не надо: сын за всё заплатит, – она улыбнулась, и плохо замаскированная гордость промелькнула в её простодушной улыбке. – Не могу я уехать, – уже серьёзно продолжила она, – и дед мой тут, и бабушка, и мать, и отец, и муж, и Васенька опять же.

– Мария Ивановна, так тяжело одной, наверное? А Бессмертный полк, он сейчас почти в каждом городе на парад выходит.

– Не, детка моя, не, не уговаривай. Это всё не то. Дом он и есть дом. Малая родина. Где родился – там и сгодился, не зря так говорится, – она надолго замолчала.

Я подумала, что ноги мои уже отдохнули, что пора домой, но было неловко уйти, оставив человека один на один с тяжелыми воспоминаниями. Я подыскивала нужные слова для прощания, но они не находились, и тут Мария Ивановна встала и протянула мне древко с письмом.

– Подержи минутку, – она достала из сумки упаковку таблеток и бутылку с водой. Выпила две.

– Вам плохо? – спросила я её.

– Нет, не беспокойся, это вот ему будет плохо, если я умру, – она кивнула головой в сторону письма Василия. «Заговаривается, что ли? Жалко, такая приятная и на вид здравомыслящая старушка», – подумала я, придерживая рукой два древка.

– Сердце у меня больное, истрёпанное. Трепыхается без всякого порядка, врач так сказал…. Умру я скоро. Пора мне уже. Только Вася-то как тут без меня будет? Ему-то ещё на парады ходить да ходить, – она вздохнула.

– Детям поручите, они его в Сибири на парад с собой брать будут, – сказала я и посмотрела на Васино письмо.

– Да как же ты не поймёшь, что тутошний он? Что не хочет он в Сибирь! – последние слова она произнесла так громко, что проходящий мимо нас молодой мужчина оглянулся. – Прости ты меня, старую, ради Бога, – смущённо попросила Мария Ивановна, – просьба у меня к тебе есть. Вижу, человек ты хороший… Нагрузить тебя своими проблемами хочу… Прошу тебя, Христа ради, забери ты моего брата Васю к себе! Ты же дедушку своего возьмёшь в следующем году на парад? Так и Васеньку моего заодно прихватишь. А ему уж как важно на семьдесят лет Победы на параде побывать! Смотри, тут и палочка лёгкая, и табличка аккуратная. И хранить просто – свяжешь их верёвочкой вместе и в уголок поставишь. Только в сухое поставь, ну, чтоб там плесень какая… сырость … не попортилось чтоб… – старушка так разволновалась, что на щеках у неё появились красные пятна, а в руках задрожал пакет.

– Не волнуйтесь вы так, – успокоила я её, – мне не трудно, я возьму. А сами-то вы в следующем году на парад не пойдёте, что ли?

– Как не пойду? Пойду! Буду жива, то и на следующий год девятого мая приеду в город. Там и сыщемся, а нет, так подходи к этой лавочке, я после парада тут сидеть буду. Всё, – подытожила она, – идти мне надо: автобус скоро.

Часто смаргивая подступившие к глазам слёзы, она отдала мне одно-единственное, старательно увековеченное ламинацией письмо брата Василия и пошла в сторону парковых ворот…

И вот, как мы и договаривались, после парада, я сижу на знакомой лавочке и жду Марию Ивановну. Уже несколько раз успела перебрать в голове нашу прошлогоднюю беседу, а её всё нет и нет. Мне стало грустно, не хотелось думать о самом худшем. И тут, прерывая мои невесёлые раздумья, из цветущих кустов форзиции выбежала девчушка лет четырёх-пяти. Как неугомонный, резвый кузнечик, вприпрыжку и с подскоками, подлетела она ко мне и уселась рядом на лавочку. Уселась – это не то слово, потому что просто сидеть она не могла. Она крутилась, вертелась и в конце концов добилась того, что я перестала высматривать Марию Ивановну и сосредоточила своё внимание на ней. Вот она расстегнула верхнюю пуговицу своего плащика и попыталась просунуть что-то в освободившуюся петельку. Гладкая, блестящая ткань выскальзывала из её пальчиков, девочка сопела, пыхтела, затем сорвалась с места и побежала к кустам сирени. Оттуда она вернулась с очищенной от коры небольшой веточкой сирени и с её помощью стала просовывать в петельку полосатую георгиевскую ленту. «Ишь, какая хитромудрая! Быстро сориентировалась – нашла подручное средство», – подумала я и улыбнулась. Девочка тоже улыбнулась, она уже успела завязать ленточку на узел и была вполне довольна собой. Чего нельзя было сказать о её матери.

– Лялька! Сколько раз тебе говорить – не убегай далеко, – около нас остановилась молодая женщина с коляской.

– Я недалеко. Мам, смотри! У меня, как у папы! Это я сама завязала, – она расправила примятые уголки ленты.

– Молодец, – похвалила мать.

– Мам, мне жарко. Можно я сниму шапку? – не дожидаясь ответа, девочка сдернула тонкую вязаную шапочку, тряхнула головой, и по её плечам рассыпались золотистые кудри. «Кукла, ни дать ни взять живая кукла», – подумала я.

Она ещё что-то говорила матери, та отвечала, но я уже не слушала. Я взяла фотографию моего деда, письмо Васи и пошла домой. Я уже точно знала, что Мария Ивановна, довоенная девочка Лялька, больше не придёт.

Надежда Кожевникова