ВОСПОМИНАНИЯ О НЕСБЫВШЕМСЯ

ВОСПОМИНАНИЯ О НЕСБЫВШЕМСЯ

Инъяз НГПИ 1970-х

Литфак — моя неутолённая любовь. Я, конечно, должен был учиться не на инъязе, куда поступить и 30 и 40 лет назад было так же сложно, как и теперь, когда знание языка(ков) может кардинально изменить судьбу (примеров — не счесть). Конкурс на немецко-английское отделение в два раза превышал литфаковский. В 16 лет я открыл для себя Маяковского. Понимал: он мой поэт. На выпускном по литературе в Новозыбковской школе № 2 моя учительница Гунда Фридриховна Спринцина, строгая и обаятельная эстонка, вышедшая замуж за известного в городе врача-стоматолога, даже не дала дочитать до конца стихотворение «Вам» — в билете по ранней лирике Маяковского. Чтобы поставить «отлично», ей хватило пяти минут…

Новозыбковский «Маяк» только что опубликовал пространное письмо, в котором я оспаривал позицию злынковской старушки-пенсионерки (мотив вечный: не та молодёжь… не те ценности исповедует… неправильно живёт). Радостно удивило: письмо в редакции под рубрикой «Продолжаем разговор о подростке» напечатали целиком, поправив лишь одно слово. Конечно, ни о какой журналистике тогда ещё не помышлял, хотя очень скоро стану автором этой газеты и перед новым 1970 годом её редактор — седенький и лысый Митрофан Попков вручит мне удостоверение общественного корреспондента, которое храню и поныне.

Словом, знал: литфак — это моё и для меня. Против были родители-учителя, питомцы того же педа, ранее (1947 г.) — выпускники историко-филологического отделения учительского института. Особенно пугала перспектива учёбы на литфаке мать, всю жизнь преподававшую в школе русский язык и литературу. Она представляла будущее сына отнюдь не в радужном свете: тетрадки без счёта… сочинения, изложения, диктанты… очки… В общем, тьма в конце туннеля. То ли дело — инъяз.

Накануне с отцом побывали в Москве. Отыскали на Метростроевской улице институт иностранных языков имени Мориса Тореза. Расспросили о сроках и правилах поступления. Заглянули в старое здание МГУ — в самом сердце столицы, где учились филологи и журналисты. Оттуда — в историко-архивный, что метров в 200-300 от Красной площади. У здания Исторического музея и входа в ГУМ стали случайными зрителями киносъёмки. Со мною была простенькая «Смена» с заряженной (впервые) цветной плёнкой и я сделал несколько кадров. Приехав домой и прочитав через некоторое время в журнале «Смена» репортаж о том, какой фильм в скором времени выходит на экран, эпизод из которого снимался на наших глазах, я пожалел, что был излишне робок и даже не попытался направить объектив на седого респектабельного господина в роскошном белом костюме и солнцезащитных очках, элегантно сидевшем на раскладном стуле и дававшем какие-то указания одетому во всё джинсовое оператору и таким же высоким, длинноволосым помощникам из съёмочной группы. Это был режиссёр Витторио де Сика, классик итальянского неореализма, обладатель «Оскара» (1948) за одну из лучших своих картин — «Похитители велосипедов». В Россию он приехал снимать эпизоды фильма «Подсолнухи» — с Марчелло Мастрояни, Софи Лорен и Людмилой Савельевой в главных ролях.

То, что не запечатлел знаменитого мэтра, неудивительно: что-то слышал о нём… читал… но никогда не видел даже на снимке. Другое дело — Софи Лорен, одна из самых узнаваемых актрис кино. Её запоминающееся, немного скуластое лицо, высокая полуобнажённая грудь не раз украшали страницы «Советского экрана» и других популярных изданий. Угадать кинодиву в её состарившейся героине (парик, грим), приехавшей — по сюжету картины — в Россию искать пропавшего в годы войны мужа (его играл Мастрояни), мне было не дано. Да и кто в толпе зевак, собравшихся у ГУМа, мог сказать: это та самая недосягаемая Софи Лорен — бриллиант Московских кинофестивалей, звёздная исполнительница главных ролей в «Чочаре», «Браке по-итальянски», множестве других фильмов?!

Столица манила новизной и неизвестностью. Сулила новые впечатления. Песня Высоцкого из фильма белорусского режиссёра Виктора Турова «Я родом из детства» «В холода, в холода…» щемящими музыкальными аккордами и искренностью поэтического содержания наполняла сердце вчерашнего подростка беспокойными импульсами и пока ещё неясными мечтами: «Как нас дома не грей, не хватает всегда новых встреч нам и новых друзей…» Хотелось оторваться от родительского дома. Вырваться за пределы. Спустя каких-то пять лет в одной из газет напечатаю такие строчки:

…На телеге, в такси, на пароме,

В те края, где ещё не бывал,

Я спешил. Ведь в родительском доме

Я ночами о них тосковал.

Почему же? Вот странное дело!

До сих пор не пойму, хоть убей:

Мне вернуться домой хотелось,

Чем я дальше бывал, тем скорей.

К тому времени многое перечувствовано и переосмыслено. В кармане — диплом. На левом лацкане пиджака польского производства, купленном в Гомеле уже не за родительские, а за собственные деньги — ромбовидный знак нежно-голубого цвета с золотящейся раскрытой книгой посередине.

Перемотаю ленту памяти. Вернусь в лето 1969 года, к абитуриенту на распутье, каким тогда был я. Синицы в руке — мне мало. А под какими небесами ловить журавля — неведомо. Знакомый семьи заведующий кабинетом истории Григорий Емельянович Усов, водивший знакомство с членами приёмной комиссии, предложил сдать экзамены в Новозыбкове и ехать в столичный педвуз учиться на дефектолога (существовала какая-то договорённость). Загорелся. Но что-то не сложилось… Вряд ли бы из меня получился дефектолог. При том, что в июне 1974 года, перед «госами», прошёл дикторский конкурс на Брянском телевидении. До сих пор храню письмо, подписанное заместителем председателя комитета А.В. Елизаровым: «Сообщаем Вам, что областной отдел народного образования не даёт согласия принять Вас на работу диктором, так как распределением специалистов занимается Министерство».

Окончательно жребий — иняз — был брошен, когда узнал, что на этот же факультет (английское отделение) собирается поступать моя одноклассница Люда Литвинова, отличница и умница, из-за четвёрки по сочинению оставшаяся без золотой медали. Спустя месяц-полтора, оказавшись в стенах института, мы перестанем здороваться (уже не помню — почему). Жизнь помчит каждого по своей орбите.

Литература всё больше будет занимать меня. Почти каждый день (понятно, в ущерб изучению языка и прочим занятиям) буду открывать для себя всё новые имена: Анчаров (его автобиографическое повествование «Этот синий апрель…» с лирическими стиховкраплениями подвигло в какой-то момент к стихотворчеству и меня), Винокуров, Есенин, Евтушенко, Асеев, Солженицын, Мартынов, Кульчицкий, Коган, Слуцкий, Левитанский, Рубцов, Горбовский, Рождественский, Вознесенский, Лавренёв, Анатолий Кузнецов, Славин, Бабель, Бунин… Обступали книги. К 3-4 курсу у меня собралась своя, уже немаленькая библиотека.

Помню себя первокурсником. Ребят-инязовцев было немного, человек сорок на пять курсов. Остальные — девушки. На литфаке — парней побольше, но и здесь они были в явном меньшинстве. Иняз и литфак как сообщающиеся сосуды. По крайней мере, так было. Институтское здание в Новозыбкове размещалось в бывшем реальном училище — рядом озеро Карна. Самая большая аудитория № 34 — на втором этаже. Студентам иняза и физматовцам, занятия с которыми у нас не совпадали, традиционно доставались лекционные залы на первом этаже (№ 2 и № 11). Они поменьше. Но иногда деканы договаривались друг с другом и начиналось «вторжение» на сопредельные территории. Чаще всего это случалось, когда требовалось просторное помещение, а клуб почему-то был занят.

В учебный процесс «въезжал» трудно и болезненно (чего никогда не скрывал впоследствии). Изучение языка требовало времени, терпения, усидчивости. Меня же влекли иные сферы. Редакция «Маяка» находилась через дорогу от института и я нередко туда заглядывал. Появление в газете очередной моей информации или корреспонденции становилось радостным событием. Таким же — как новое книжное приобретение. В толстом фолианте «В начале творческой стези…» (1969-1977 гг.), где разместил свои первые публикации, письма из редакции, стихи, квитки о получении гонорара и некоторые фотографии, немало заметок, подписанных студентом 1 курса НГПИ Г. Потуповым («Дежурит дружина пединститута», «На студенческом диспуте», «КВН» в пединституте», «Месячник трудовых дел», «На всех факультетах», «Научная конференция студентов»). Помимо информирования о наиболее значимых событиях институтской жизни писал на другие темы («Пусть не кончается дорога» — о конкретной человеческой судьбе ко Дню танкиста, «Учитель» — рассказ о моём школьном учителе истории, И.Е. Шустанове, кавалере орденов Суворова III степени, Александра Невского, Красной Звезды, корреспонденция о хорошей женщине, счетоводе колхоза «Новая жизнь» В.С. Дикой — «Попросту Степановна», объёмный для районной газеты материал «Яблоко от яблони…» в рубрике «Разговор о подростке», впервые подписанный псевдонимом Г. Васильев).

Вместе с информационной мелочью всё это появилось в «Маяке» в 1969-1970-х годах, когда был первокурсником. Мои одноклассники, и не только они, с детства звали меня Геннадий, хотя по паспорту я — Евгений. Так было и в институте. Отсюда подпись в газетных материалах той поры: Г. Потупов. Спустя год-два обзаведусь постоянным псевдонимом: В. Сосновский.

Немецкий язык на первом курсе в моей подгруппе преподавал Владимир Митрофанович Короченсков. Назвав при знакомстве своё имя-отчество, добавил: «Фамилия у меня — двучастная. Сначала — короче, потом — длиннее: Короченсков». Он стал нашим куратором. В 1969 году ему было 58 лет. В годы войны случалось быть переводчиком. Нередко вспоминал эпизоды фронтового прошлого, бои за Будапешт. Вообще, любил поговорить о жизни, рассказать нечто нравоучительное. Сухощавый, коренастый, с высоким лбом и хорошо облысевшим темечком, он всегда был одет в один и тот же костюм синевато-серого окраса. В праздники его можно было видеть в костюме коричневого цвета. Неброская рубашка. Скромный галстук. В свитере не видел ни разу. Строгость, серьёзность Владимир Митрофанович сохранял до преклонных лет. Родом из подмосковного (где была квартира и оставалась жена) Фрязино, зацепившись за новозыбковский иняз, он стал старожилом города. Уже будучи пенсионером опекал подготовительное отделение. После переезда института в Брянск устроился на работу разносчиком телеграмм. Колесил по улицам Новозыбкова на велосипеде чуть ли не до восьмидесяти лет. Писал заметки в газеты — не только в «Маяк». К концу жизни, насколько известно, почти полностью утратил зрение. Кто оставался рядом с ним в последние годы и месяцы — не знаю.

Своему куратору я обязан «неудом» на исходе курса. Получить двойку по языку означало почти стопроцентное отчисление из института. И спустя годы не думаю, что в голове влюблённого во всех красивых девушек студента, не скопилось того минимума знаний, за который можно было поставить в зачётной книжке «удовл». Прогулов занятий практически не было. За каждую пропущенную пару в то время приходилось держать ответ в кабинете декана. Могла полететь стипендия (28 рублей). И хотя у меня её не было со второго семестра и до конца учёбы, исключая последние месяцы, пропускать занятия я, как и другие студенты, опасался. Двойка вызревала в течение года по причине сколь прозрачной, столь и банальной. В группе училась землячка декана из посёлка Бытошь Люба Ягодкина. Нервная и капризная, она страдала заиканием. Не добрав балл при поступлении, была зачислена кандидатом. Теперь не узнать: кто настоял (родители? декан Ястребов? — поговаривали, он доводился Ягодкиной каким-то родственником), чтобы Люба выбрала профессию, связанную с языком и преподаванием в школе.

Желанную тройку я получил при пересдаче экзамена в августе 1970 года Вениамину Измайлову, куратору второй подгруппы и мужу Нины Яковлевны Измайловой (Моригеровской). Она была старше супруга на шесть лет, не имея научной степени заведовала кафедрой немецкого языка и слыла блестящим лингвистом. Почему выпускница Йенского университета с еврейско-польскими (?) корнями оказалась в Новозыбкове — никто не знал. Сама Нина Яковлевна никогда об этом не рассказывала. Высокая, крупнотелая и пышногрудая, с прядями тёмных волос, ниспадающими на широкие плечи, она непременно становилась центром любого преподавательского сообщества. Большой и немного продолговатый нос, соразмерный ему рот, подвижная голова, фигуристость стана невольно вызывали ассоциации с какой-нибудь Брунгильдой из древнегерманского эпоса. Зимой, в морозы, она одевала рыжую лисью шубу или шубу тёмного блестящего меха и неторопливо, в паре с таким же крупным, как сама, мужем шествовала от дома преподавателей на Кубановской до входа в здание института.

Немецкая речь из уст Нины Яковлевны звучала как песня. «Лающие», отрывистые интонации можно было уловить у тех её коллег, кто знал язык не столь совершенно. Кого подводило произношение, как, к примеру, гордеевского уроженца, секретаря парторганизации факультета А.И. Ефименко. Собравшись в круг на перемене, преподаватели кафедры нередко общались друг с другом по-немецки. Если в разговор вступала Н.Я. Измайлова, остальные, включая В.И. Измайлова, В.М. Короченскова, В.В. Ястребова, примолкали или ограничивались короткими фразами, репликами.

Второй курс как второй перевал. Куратор, преподаватель языка — высокая 33-летняя блондинка Инна Ивановна Кроер, жена выпускника физмата Владимира Шлыка, сына первого секретаря Новозыбковского горкома КПСС. Ей, в отличие от осторожного фронтовика В.М. Короченскова, бояться нечего. Как только на первом занятии услышала заикание Любы Ягодкиной, оторопело, через очки уставилась на неё своими близорукими глазами и строго вопросила: как представляет при таком языковом изъяне своё будущее? Не помню, что ответила девушка из Бытоши, кстати довольно миловидная, и как долго ещё посещала занятия — зимнюю сессию она уже не сдавала. Где и что с нею — не ведаю. Как не знаю судеб большинства своих однокурсников. Нина Яковлевна, прекрасно знавшая литературу Германии, не только древнюю и средних веков, но и новейшую, шлифовавшая на пятом курсе языковую выучку, столь же великолепно преподававшая страноведение, покинула Новозыбков вместе с Вениамином Измайловичем («Беном», как именовали студенты этого смуглолицего потомка крымских татар) в середине 1970-х годов. Когда вырос их единственный сын Вадим, в детстве довольно избалованный (однажды на моих глазах запулил яблоком то ли в бабушку, то ли в маму), они появились в Брянске и попытались определить его в институт, которому отдали немало лет жизни. Сын не поступил и родители уехали с большой обидой. Об этом несколько лет назад мне рассказала племянница В.И. Измайлова, учительница одной из бежицких школ. От неё стало известно: Нина Яковлевна скончалась в Калининграде в 2003 году — ей было 80. Вениамин Измайлович, когдатошний студент-заочник своей будущей жены, пережил её на два года.

Инна Ивановна несомненно выделялась среди женщин-преподавателей инъяза 70-х годов. Если бы отчество её было столь же экзотично как фамилия, при своём росте, элегантности костюмов, как правило, строгих тёмных тонов, и золотистых (некрашеных!) волосах, она легко бы могла сойти за уроженку Скандинавии или более близкой нам Прибалтики. Не в пример В.М. Короченскову, А.И. Ефименко и некоторым другим коллегам, пускавшимся для разрядки в воспоминания о «временах Очакова и покоренья Крыма», Инна Кроер редко говорила о себе и никогда — о семье.

Студентам было ведомо немногое. Иногда в солнечный зимний день или в ясную тёплую погоду можно было видеть, как наша преподавательница неторопливо прогуливается со своими малышами — Верочкой и Ваней или же, погружённая в свои мысли, катит впереди себя детскую коляску с двухлетним сынишкой.

Казалось, она никуда не торопится. Спешащей не видел её никогда. В памяти — этакая задумчивая пери, глядящая порой поверх студенческих голов…

Случалось, студенты недоумевали, а бывало и обижались: отчего это Инна Ивановна прошла и не ответила на приветствие? Высокая болезнь? Свёкор — шишка? Всё было гораздо проще: сильная близорукость… Но, в общем, мы, второкурсники, относились к Инне Ивановне — преподавателю и куратору, бывшему для студентов чем-то вроде классного руководителя, с симпатией.

Немецкий язык она любила и продолжает любить так, как любят живое существо. Эту любовь Инна Ивановна унаследовала от замечательного стародубского педагога Ольги Ипполитовны Червяковской, дочери царского генерала, в своё время окончившей университет в Сорбонне. О незаурядной семье Червяковских вспоминает в своей книге «Листья дуба» писатель Георгий Метельский — наш общий с Инной Ивановной земляк. А ещё любовь к языку и литературе Германии, видимо, на генном уровне передал дочери отец — Иван Филиппович Кроер, учитель математики, выпускник Смоленского пединститута. До войны он работал в Сураже. Немецкий язык выучил самостоятельно, словно предчувствуя, какое великое испытание ждёт нашу страну. Иван Филиппович ушёл на фронт, оставив жену с дочерьми-близняшками. Летом 1941-го им не исполнилось и трёх лет…

Знание языка противника бывший учитель использовал, когда по заданию командования с рупором в руках вёл контрпропаганду. Для этого обязательно нужно было быть на передовой линии окопов. Белорус Иван Кроер, унаследовавший, как гласит семейное предание, свою фамилию от предков Кроеровых, выходцев из Чехии, погиб в 1942-м на Ленинградском фронте. Его жена Валентина Андреевна Кирьякова так и не смогла смириться с гибелью мужа. Она прожила долгую жизнь. И даже в 89 лет продолжала ждать своего Ивана. Замуж больше не вышла.

Эти биографические подробности станут известны мне через многие годы. В сентябре 2008 года Инне Ивановне исполнилось 70. Её муж, к тому времени первый проректор БГУ, попросил автора этих строк, главного редактора «Брянской учительской газеты», преподававшего на кафедре журналистики, написать о жене-юбиляре. Свой очерк об И.И. Кроер назвал строкой из стихотворения Е.А. Евтушенко «А женщины немолодые — всё это девочки седые…»

В Новозыбкове Инна Ивановна возникла случайно. И в то же время — неслучайно. Окончив с серебряной медалью Стародубскую школу № 1 имени Калинина, она поступила, по примеру отца, в Смоленский пединститут. С дипломом учителя немецкого языка вернулась домой. Преподавала в школе. Ни о каком Новозыбкове, тем более о работе в вузе, не думалось. Но человек предполагает… Судьба же распорядилась иначе. В 1963 году иняз Новозыбковского госпединститута получил, наконец, желанную «автономию». До этого подготовка учителей иностранного языка шла на факультете русского языка и литературы. Новому факультету потребовались преподаватели высокого уровня. Приехавший в Стародуб заведующий кафедрой иняза Иван Макарович Балунец, уроженец этих мест, познакомившись с молодой учительницей Инной Кроер и пообщавшись с ней на немецком (а он, свидетельствую, знал язык хорошо), предложил ей работу в институте. Разговор состоялся 30 августа 1963 года, а уже на следующий день Инна Ивановна гуляла по улицам Новозыбкова, где раньше никогда не бывала.

С тех пор Новозыбков почти на полтора десятилетия, вплоть до переезда института в Брянск, станет её городом. Её первый предмет — теоретическая фонетика. Люди, изучавшие языки, знают: тут нужна квалификация. А она у молодой преподавательницы с золотистыми волосами была изначально. Хорошо помню занятия у Инны Ивановны. Я не был чемпионом по отличным и хорошим оценкам. Не мог позволить роскошь часами пропадать в лингафонном кабинете (он находился на втором этаже по правую сторону от лестничного пролёта) и заучивать тексты на немецком, отрабатывать произношение. Чаще всего, надев наушники, слушал военные и спортивные песни Владимира Высоцкого, которые получал от лаборанта Виктора Антоновича — добродушного и улыбчивого, в отличие от завкабинетом Ю.Е. Федосеева, невысокого, сумрачного, почти всегда погруженного в какие-то невесёлые мысли, дружившего с алкоголем…

Проблемы со сдачей экзамена по языку у меня были на третьем курсе, где преподавали трое — Л.К. Котина (заика, хотя и не такая «продвинутая» как студентка-кандидатка из Бытоши), декан В.В. Ястребов и выпускник Псковского педа, уроженец климовского села Лакомая Буда Л.А. Иващенко, немного странноватый в своём желании «закорешиться» с тесной студенческой компанией ребят-одногруппников, раздражавший своей болтливостью и какой-то несерьёзностью в его тридцатилетнем возрасте.

В летнюю сессию я получил железный «трояк», которому был очень рад. Наверно,это была объективная оценка. Чтобы получить удовлетворительную отметку у Инны Ивановны, надо было всё-таки знать материал: ведь это она давала «зелёный свет» для учёбы на старших курсах и, само собой, несла моральную ответственность за своих подопечных.

В зимнюю экзаменационную сессию у меня приключился небольшой казус. О нём помню теперь только я. Пока преподаватель записывала данные зачётки в ведомость, я умудрился (в сверхскоростном режиме) перевернуть несколько билетов, выбирая тот, что полегче, и неожиданно был ошарашен суровым видом и столь же суровым вопросом Инны Ивановны: «Это что такое?» Что могло последовать за попыткой облегчить себе экзамен — догадаться нетрудно. Пересдача, сулившая мало хорошего неординарному студенту, который больше жил литературой и журналистикой, чем немецким языком с его теорграмматикой и прочей лингвистической премудростью.

Я был прощён Инной Ивановной. За что благодарен ей и сегодня, спустя четыре десятилетия. А через несколько месяцев преподнёс своему куратору «сюрприз» получше: во время сдачи так называемого Ленинского зачёта написал в распечатке, розданной комитетом комсомола института, всё, что думал о глупых вопросах, на которые требовалось дать ответ. В итоге мои сокурсники, ужаснувшись неслыханной дерзостью, которую позволил их товарищ (не забудьте: 1971 год!) отказали мне «в зачёте». Это было чревато… Пришлось готовиться к пересдаче. К счастью, она оказалась не смертельной. Но Инне Ивановне пришлось понервничать вместе со своим студентом.

Инна Ивановна давно не преподаёт. Вся — в мыслях и заботах о давно выросших детях и подрастающих внуках. Сын — в Москве, дочь — в Греции. Почему-то запомнилось: однажды, отвлёкшись от темы занятия, она советовала нам, 19-20-летним студентам, жениться на русских и выходить замуж за соотечественников. Тогда иные варианты женитьбы могли только сниться…

Инну Ивановну вижу, к сожалению, очень редко. Но когда это случается, думаю не о почтенном преподавателе со строгим лицом, не утратившем с годами своей привлекательности, а вижу всё ту же высокую блондинку с гордо посаженной головой, так напоминавшую Патрицию Хольман — героиню любимой книги Инны Кроер «Три товарища». И всех нас, студентов, читавших вместе с нею этот замечательный роман Ремарка.

В моей памяти живут лица даже тех преподавателей, которые меня не учили. Обаятельный, с улыбкой молодого Бельмондо Владимир Владимирович Правиков — завкафедрой французского языка, кажется, из репатриантов. Говорили, прекрасным владением языком он обязан тому, что родился и провёл детство во Франции. В 1969 году, когда впервые увидел его в книжном магазине Новозыбкова, Правикову было всего сорок. Тогда мне казалось, это много. В середине 70-х Владимир Владимирович уехал из Новозыбкова с худенькой женой, бывшей студенткой, в Пятигорск — тамошний институт иностранных языков считался одним из лучших профильных вузов в стране.

В коридоре-аппендиксе, где занимались студенты иняза, мой взгляд навсегда запечатлел одинокую женскую фигуру с припухнувшим бледным лицом. Отстранённая ото всех, в чёрной узкой юбке и белоснежной блузке с красивыми узорными манжетами, женщина стоит у окна, курит и рассеянно глядит поверх голов… (чтобы покурить, студентам и преподавателям не нужно выходить на улицу или идти в туалет: урны везде, как и дым от сигарет). Это преподавательница французского, жена бывшего ректора института П.П. Соловьёва; ему уже под восемьдесят, она моложе лет на тридцать. Судьба её драматична. Спивалась, о чём туманились слухи, а потом случилась какая-то тёмная история в Москве и «француженка» исчезла из института. Года через два-три после исчезновения увидел её в ресторане «Берёзка» и был поражён видом бывшей преподавательницы: нетрезвая, плохо причёсанная, в старом мятом пальто с меховым воротником, в котором её вечером пропустили на второй этаж — в зал, знакомая незнакомка оставила тягостное, долго не покидавшее меня впечатление. Спустя несколько лет, приехав в Новозыбков, узнал о том, что женщину-видение с сигаретой в руке и надломленностью в лице, оставшуюся в моей фотопамяти, убили какие-то малолетние негодяи…

Не столь грустные воспоминания о Борисе Сорокине, хотя его тоже давно нет, — энергичном умном преподавателе основ научного атеизма (была и такая, помимо истории КПСС, политэкономии и научного коммунизма, дисциплина на инязе). К сожалению, он тоже был подвержен известному недугу… Однажды встретили его с другом-однокурсником, поинтересовались: как дела? И Борис (ему было чуть за 30) ответил: «Был у ректора. Подписал себе приговор — пообещал больше не пить». Сорокин уехал из Новозыбкова. Куда — неведомо. Прошёл слух, что он умер. На фотографии, запечатлевшей нас втроём 1 мая 1972 года у Чудо-Михайловской церкви перед построением праздничной колонны, они рядом со мною, живые — Борис Сорокин и Вася Ушаков.

Память «выщёлкивает» и такой сюжет. По-отечески (или по-братски?) положив руки на плечи двух очаровательных девушек, по коридору, не торопясь, вышагивает завкафедрой Иван Макарович Балунец и с улыбкой чеширского кота что-то им мурлыкает по-английски. Рядом подруги девушек. Знаю всех, они — курсом старше: Галя Базунова, Вера Воробьёва, Галя Тычкова. Имя Ларисы Остапенковой не раз выцарапывал шариковой ручкой у себя на столе. Почти всегда неразлучная четвёрка — достояние факультета. Да и института тоже. В них многие влюблены. И я один — из этих многих. Помимо того, что девушки красивы, обаятельны, всегда со вкусом одеты, хорошо учатся (что для меня — не главное), они ещё хорошо поют. Причём, поют о том, что особенно щемит сердце:

…Проходит жизнь, проходит жизнь,

Как ветерок по полю ржи…

Лишь пустота, лишь пустота

В твоём зажатом кулаке…

Мужской голос (Вася Головков с литфака) диссонирует с ними на одной сцене, добавляя драматизма исполнению:

…Но я люблю, я люблю, я люблю…

Многократно повторённое «я люблю» долго ещё будет нежно и больно отзывается в груди. Потом станет известно: кому-то из преподавателей песня показалась упаднической. После одного или двух исполнений на сцене институтского клуба её больше не услышим. Теперь отыскать песню можно лишь в Интернете. Вместе с полюбившейся «Мами блю», которую не хуже профессиональных певиц исполняла студентка французского отделения Шурочка Залесская. Она из Унечи, где по-моему живёт и теперь. Не знаю, во что превратили невысокую блондинку с длинными волосами прошедшие десятилетия, она по-прежнему окликает из юности песней, над которой, мне кажется, не властно время.

Инъяз и литфак негласно соревновались друг с другом. Касалось ли это КВНа, художественной самодеятельности, спортивных успехов или стенгазет. Литфак выпускал стенную газету «Слово» — самую яркую и впечатляющую из всех факультетских газет. Делалась она редко (примерно раз в два месяца), но зато имела протяжённость в длину метров пять или шесть. В день, когда её размещали над лестницей, ведущей с первого на второй этаж, редактор Александр Соломыкин (трагически закончивший свои дни в Бугуруслане, куда уехал после окончания института) чувствовал себя, вероятно, самым счастливым человеком. Гоголями ходили и факультетские поэты (В. Гунько, Н. Фетисов, В. Синицын, И. Ицков…). Их стихи, напечатанные на отдельных листках и приклеенные на белое полотно ватмана, обсуждались тут же и порой горячо цитировались за столиком в популярнейшем заведении города — ресторане «Берёзка». Я немного завидовал литфаковским поэтам, хотя сам к той поре уже изредка печатался в «Брянском комсомольце» и «Брянском рабочем». Впрочем, это была едва ли не единственная зависть… Мои приятели с литфака с удивлением посматривали на книги, с которыми я не расставался порой даже в коридоре, на лавочке или в беседке: «Новеллы» Давида Бурлюка, «Зангези» Хлебникова, стихи Верлена… Они же такую литературу не проходили.

Стенгазета иняза (не помню, как она называлась) тоже привлекала внимание. И я однажды (а может, и не однажды?) что-то разместил в ней. Но со «Словом» её было не сравнить. Как не сопоставить с теми давними выпусками «короткометражные» творения нынешних студентов филологического факультета БГУ: много стёба, саморекламы, кича. Давний выпускник литфака НГПИ, ныне профессор, кандидат наук, преподаватель античной литературы университета В.А. Гунько солидарен с моей оценкой.

Считалось: самые красивые девушки попадали почему-то на иняз и на литфак. Из пелены времени возникают улыбающиеся, одухотворённые лица, вызывающие в памяти судьбы героинь бунинских «Тёмных аллей». Бог знает, где, в какой дали растворились Люба Ерченко, Тамара Половая… Помню студенток иняза — Таню Писаревскую, Альбину Терпигорьеву, своих однокурсниц — Тамару Зайцеву, Аллу Вершкову, Олю Коробкову, Таню Чернову, Наташу Гончарову… Биофаковку Надю Зубареву…

К сожалению, многих из тех, с кем учился в Новозыбкове, уже нет в живых. В феврале 1995 года в Гордеевке скоропостижно скончался учитель немецкого языка, мой лучший друг студенческих лет Вася Ушаков. Давно умерли Оля Коробкова и Надя Цуканова, жившая последние годы в Бресте. В городе Струнино, что неподалёку от Сергиева Посада, ушла в затвор, а потом из жизни Ольга Фёдорова (она приехала из Гомеля, училась с нами на старших курсах). Пять лет назад не стало Володи Борисенкова (получив «неуд» в летнюю сессию на третьем курсе, он, будучи уже женатым человеком, уехал в столицу и начал жизнь, что называется, с «нуля»). В 1970-1980-е годы я нередко заезжал к нему на Челюскинскую и мы не только предавались воспоминаниям о Новозыбкове и климовских колхозах, куда в сентябре отправляли студентов на сельскохозяйственные работы, но и часами слушали эстрадные песни на старых грампластинках, которые он так любил — Сальваторе Адамо, Радмилу Караклаич, Тома Джонса, Валерия Ободзинского, Эмила Димитрова, Вадима Мулермана, Владимира Высоцкого…).

Не дожил до пенсии, оставшись холостяком, одногруппник Витя Нефёдов из Стари. В суражском пансионате для инвалидов (кто бы мог подумать?!) прошли последние месяцы жизни никогда не унывавшей Юлии Евдокименко. Из старшекурсников ушли в лучший из миров Юра Фёдоров, Миша Рожков, Юра Грибачёв… И, как ни печально сознавать, почти все наши преподаватели, включая ректора Ф.В. Слюняева, прожившего 90 лет.

Некоторые из моих сверстников обретаются ныне в Америке (что там забыли?). Борис Штейнбук, самый старший из нас, староста курса, в Израиле. Тоскует по своему Гомелю и по Новозыбкову. Не чаял дождаться пенсии — она в Израиле с 67 лет (для мужчин). Витя Митрушин и Галя Базунова живут и работают в Польше. Лариса Остапенкова (Переклад), как и Вера Воробьёва (Мухина) — в Новозыбкове. Пётр Хлистко, выпускник французского отделения, запомнившийся, помимо упражнений со штангой в спортзале, исполнением роли коммунара — в давно не отмечаемый День Парижской коммуны, живёт в Дятькове, где многие годы директорствовал в средней школе № 3.

У всех сложилось по-разному. Это естественно. И я знаю, что кто-то из моих знакомцев стал священником. Кто-то милиционером. Кто-то спился. А кто-то сделал чиновно-административную карьеру. Жизнь продолжается. Её не перепишешь набело. И, казалось бы, что теперь толковать о прелестях учёбы на литфаке? Углубленное изучение литературы Германии тоже не хухры-мухры. Утешаю себя с лёгкой улыбкой. Собрав огромную личную библиотеку, где только книг с автографами — около тысячи. Давно став членом Союза российских писателей. Сняв трёхсерийный документальный фильм.

Я немного завидую сегодняшним студентам — с филфака и иняза. И в то же время, они могут позавидовать моему поколению. Инязовское, как, впрочем, и литфаковское студсообщество в Новозыбкове никогда не было многочисленным: практически все знали другу друга. Трудно поверить, что со времени окончания института прошло так много лет. Давно нет НГПИ… Теперь это БГУ. Классический университет. Вуз тот, да не тот. Но стоит открыть старый фотоальбом, перечитать давние письма и открытки, погрузиться в дневниковые записи (у кого они есть), и на скрижалях памяти высветятся лица однокурсников, преподавателей, друзей. Тех, кто был рядом тогда. И остался с нами навсегда.

Евгения ПОТУПОВ

Альманах «Зыбь» №9-2018 г.