ЗАСЕДАНИЕ “ДВОРОВОЙ ДУМЫ” ПО ПОВОДУ СИТУАЦИИ НА УКРАИНЕ

Заседание «дворовой думы» по поводу ситуации на Украине.

Боль терзала мою руку, как собака старую кроличью шкурку. Сравнение неудачное, надуманное скажете вы. Нет. Очень даже удачное, жизненное. Однажды, проходя мимо нового двухэтажного особняка, я собственными глазами видела эту собаку. Небольшая, но крепкая и мускулистая, она яростно трепала свою добычу. Территория особняка так близко подступала к тротуару, что я видела красные, налитые злобой глаза собаки, её широкую, как капкан, набитую белыми клиновидными зубами пасть и радовалась прочности разделяющей нас ограды.

Меня с моей болью ничего не разделяло. Она пришла ко мне как подарок к выходу на пенсию, и с той поры мы жили вместе, как одно целое. Иногда мне удавалось задобрить её парой обезболивающих таблеток, и тогда на какое-то время она уходила, но потом возвращалась. Вот и написать об этом я решила исключительно для того, чтобы отвлечься. Говорят: «Положи свои проблемы на бумагу и тебе станет легче». Положила – не стало. Решила включить телевизор.

– Россия! Россия! Россия! – Митинг в Донецке продолжался. Митингующие захватили здание обладминистрации, требуют референдума. Отбиваются от милиции. Ждут штурма.

Бедные люди. По-моему, им нет никакого дела ни до Яценюков, ни до Тимошенок, ни до их финансовых претензий и амбиций. Они хотят спокойно проживать свою собственную, единственную жизнь – работать, растить детей, радоваться по мере возможности и надеются, что власть, которая без зазрения совести пользуется всеми благами, созданными их трудом, предоставит им такую возможность.

Ан, нет! Оказывается, они не люди, они «существа», «ватники», «серая масса», как было сказано в Киеве, которую надо уничтожать, за то, что осмелились открыть рот и выразить своё мнение. Неважно, по какому поводу. Выражать мнение – это прерогатива властьимущих, прерогатива работяг – работать. Иметь своё мнение им преступно! Экстремисты! Бунтари! Убивать таких! Армия, на подмогу! – верещит власть.

– Россия! Россия! Россия! – Над толпой развеваются российские флаги. Сотни глаз с надеждой смотрят в объектив камеры. Не могу видеть это! Выключу!

У меня на Украине нет ни родственников, ни друзей. Только один раз в молодости я была три дня с экскурсией в Севастополе. Что ж меня так больно цепляет происходящее там? Мало руки – так теперь ещё и сердце болит.

Нет. Вру. Вспомнила : Я жила на Украине, около Киева больше месяца. Было это в одна тысяча девятьсот восемьдесят шестом году, после «Чернобыля». Меня и мою младшую дочь направили обследоваться и лечиться в Пуща-Водицу. Сейчас не помню местность так называлась на которой находилось лечебное учреждение или сама больница? Ну, да не в этом суть. Непонятно почему нас направили не в Москву, а в Киев? Может быть потому, что наш маленький городок расположенный на стыке трёх республик России, Белоруссии и Украины одинаково удален как от Москвы так и от Киева. А если так, то не всё ли равно где нас лечить? Где были свободные места, туда и направили.

Больница располагалась на окраине города, в лесопарковой зоне, был конец сентября, и красота вокруг стояла необыкновенная. Горели клёны, золотились берёзы, и после дождя пронзительно пахло грибами и увядающей травой.

В больнице лечились белорусы, русские, украинцы, татары и другие пострадавшие – радиации хватило на всех, ей безразлично, кто ты по национальности. И мне и всем остальным мамочкам и их детишкам, с которыми мы перезнакомились в первый же день нашего приезда, это тоже было безразлично. Нас больше заботило то, как серьёзно пострадало после аварии на ЧАЭС наше здоровье и здоровье наших детей.Все знали русский язык, но говорили и на белорусском и на украинском. Само собой разумеется, мне не надо переводить речь «сябров», ещё бы, Гомель – то рядом, восемьдесят километров, но то, что я хорошо понимаю украинскую «мову» меня удивило. Я влюбилась в эту «мову» сразу, мне понравилась её напевность, её жизнерадостная звонкость. Может это произошло потому, что уборщица бабка Янина, каждую ночную смену, управившись, заводила в полголоса старинные украинские песни о героях военных лет, о безответной девичьей любви. Мы скоренько убаюкивали детей и бежали к ней в столовую. С удовольствием слушали, как умели, подпевали и казались те песни нам близкими и понятными.

Впрочем, думаю дело не только в песнях. Мне было приятно и радостно слышать, как молодая продавщица, выбирая мне селёдочку, с улыбкой спрашивает:

– Чы цю? Чы цю?

Мол, какую? Эту или эту? Мне было приятно идти по Крещатику и слушать, как люди общаются друг с другом и меня радовало, что я понимаю их речь.

Кстати, от нашей больницы до Крещатика ходил трамвай, и мы, оставив всех детей на одну «мамашку», часто отправлялись в центр за покупками. В моём провинциальном городке не было такого выбора товаров, и я накупила подарков всем своим друзьям и родственникам. Если бы тогда кто-нибудь обозвал меня «москалём» я бы не обиделась, потому что не поняла бы значения этого слова, а если бы поняла, то подумала бы, что человек просто психически болен.

Помню, что на обследование меня не раз возили в Киев в центр эндокринологии, а мою дочь в специализированную детскую больницу. Всё доброжелательно, спокойно, вежливо. Всё бесплатно.

Помню, при выписке доктор сказал, что на работу щитовидной железы положительно влияет хурма, и мне необходимо есть её как можно больше. Тогда не было такого изобилия фруктов, как сейчас, и хурму я впервые попробовала в Киеве. О чем и сказала врачу. Но оказывается, он уже узнал, что хурма из Украины поставляется в Белоруссию. Гомель ближе всего к моему месту жительства, и за эту осень я должна съесть её не меньше десяти килограммов.

Так ли важна была для меня хурма в ту пору, не знаю. Важно было другое – то, что врач по национальности украинец позаботился обо мне – русской.

Помню, как в день нашего отъезда в больнице на час отключили свет. Я запаниковала – как собираться в темноте?

– Не тушуйся детка, – успокоила меня всё та же баба Янина. Тут же нашлись и свечи, и фонарик, и даже керосиновая лампа.

Помню, мамки с детьми собрались у сестринского поста, где на столе горел большой электрический фонарь, дети затеяли радостную возню на диване, а я прощалась со всеми, с кем успела сблизиться и сдружиться. Все желали нам доброго пути и скорейшего выздоровления.

Баба Янина помогла мне дотащить тяжелую сумку до остановки троллейбуса. Очень своевременно дали свет. Зажглись фонари.

– Спасибо вам за всё, – поблагодарила я её.

– Выздоравливай, детка! – сказала она и обняла мою маленькую, трёхлетнюю дочку.

Так может быть украинцы это не только устрашающие в своей ненависти, молодые парни, избивающие ногами лежащего на тротуаре человека с георгиевской ленточкой на пиджаке? Не только те, кто не удосужившись хорошенько изучить историю собственной страны, нацепив на руку повязку со свастикой орут: «Москалей на ножи!» Не только те, кто позабыв про Чернобыль, в угоду собственным амбициям готовы экспериментировать с топливом для АС? Не только накрашенные, выхоленные дамы из эшелонов власти, полагающие что народ юго-запада это «существа» заслуживающие смерти?

Может быть украинский народ, это баба Янина, которая отнеслась ко мне, как к родной, хотя я ей не сват, не брат и даже не дальняя родственница?

А может быть украинский народ это тот врач, что добросовестно лечил всех пострадавших, невзирая на национальность? И та продавщица, что выбирала для меня рыбку повкуснее, и все с кем общалась я в течение месяца, в ком, выходит, так наивно усмотрела и почувствовала родственную душу?

Вы скажете, что это было давно, что мы склонны идеализировать прошлое. Я не согласна! Я не верю! Я не верю, что у украинцев, которых я знала тогда, родились дети и внуки способные убивать безоружных!

Вот разошлась! Вот развела полемику сама с собой! Я ходила по комнате взад-вперёд, баюкая, как капризного ребёнка здоровой рукой больную, и думала, что назрела необходимость выговориться. Надо идти в «думу».

Открыла окно, выглянула – сидят, заседают. Все на месте. Кворум соблюдён. Накинула пальто, взяла плотную картонку и пошла.

На лавочке у входа в подъезд сидели: Михайловна, худая, сгорбленная, вышедшая на пенсию при царе Горохе, но еще очень острая на язык старуха, семидесятитрехлетние сестры-близнецы Мария Иосифовна и Ирина Иосифовна, основной темой разговоров которых последние тридцать лет была эмиграция в Израиль, и причины по которым они этого не сделали. Рядом с ними в очках с большим количеством диоптрии, с прямой спиной и с вечной папкой в руках сидела Валерия Аркадьевна. Она тридцать лет преподавала русский язык и литературу в сельской школе и ещё преподавала бы столько же, если бы не Альцгеймер. Он стал захаживать всё чаще – забывались имена и фамилии самых любимых писателей и учеников, забывалось, где что лежит, забывалось то, что выходя из дома нужно выключать воду и газ. Сын перевёз её в город против её воли, может поэтому выражение лица у неё всегда было недовольное, и оживлялась она только если намечалась интересная литературная дискуссия. С краю сидела Нюточка – Анна Ивановна Кощеева. Старухи её не уважали и к её мнению в серьёзных вопросах не прислушивались. Они осуждали её за то, что жизнь она прожила лёгкую, не трудовую, пенсию имела социальную и рабочего стажа у неё – кот наплакал. Раньше муж содержал семью, а теперь зять содержит. Дочь тоже не работает – сына воспитывает, а тот уже в институте два года как учится. Кстати, это он посиделки на лавочке «дворовой думой» назвал, а бабок «думскими труженицами». Языкастый малец, за словом в карман не лезет. Как-то захотела Михайловна его подколоть.

– Тебе Кощеев чтобы фамилии своей соответствовать – вполовину похудеть надо! – И смеётся ртом беззубым. А на том и правда жирка кило двадцать лишних навешано – как же иначе, если и мать и бабка едой без конца пичкают? Но это его ни чуть не смутило, сразу с ответом нашёлся:

– Мне и в самом деле пару килограммов сбросить надо, а вот вы Михайловна ничего в себе не меняйте, ни в лице ни в фигуре, прямо так на киностудию и шкандрыбайте, там вас сразу, без грима на роль Бабы Яги возьмут. – Тут все бабули хохотнули хором совсем не по-старушечьи.

– Вот стервец! Вот стервец! Надо ж так бабку отбрил! – Михайловна не обиделась. Смеялась вместе со всеми.

Ну, да сегодня было не до веселья. Тема другая. Серьёзная тема – положение дел на Украине.

Я пришла в самый разгар дебатов, поэтому тихонько положила картонку на лавочку и уселась рядом с Михайловной.

– Сами виноваты! Повыращивали у себя Яйценюков, Кличков у которых мозги давно в спаррингах повыбиты, расплодили разных фашиствующих элементов – пускай теперь хлебают щи лаптем! – смешала грешное с праведным разгневавшаяся Михайловна.

– А простые люди тут при чём? Где они и где политика? Людям работать надо, детей растить, а не на митингах торчать. – Я попыталась защитить простой люд.

– Вот, вот. И они так, как ты думают. Дядя придёт и за них всё сделает. Сколько населения в Донецке? – не унималась Михайловна.

– Пять миллионов! – Отдел статистики в голове Валерии Аркадьевны сохранился полностью, и она частенько помогала нам с цифрами.

– Так что ж они все на площадь не выйдут, если с властью не согласны? Сидят прижавши «тохасы»? – это уже Мария Иосифовна поддержала Михайловну.

– Девочки! Вы что хотите женщин, детей и инвалидов на баррикады вывести что ли? – Я не сдавалась.

– Ну, пусть сидят по домам. Дождутся нового Гитлера! – Михайловна тоже не сдавалась.

– Да девочки, нацизм это страшно! Кому как не нам знать. Вон в 1942 году, немцы выгнали всех евреев из города и расстреляли в Карховском лесу. И малых и старых.

– 2860 человек, – уточнила Валерия Аркадьевна.

– Памятник там сейчас стоит жертвам геноцида. Мы с Иркой совсем крохами тогда были. Нам повезло, что не чернявенькими, не похожими на евреев, родились. Нас Любаша, соседка спасла – сказала, что мы её дети, – продолжила Иосифовна. – И никто тогда её не выдал, иначе бы всех нас расстреляли. – Голос у неё задрожал.

Мы помолчали.

– Я недавно по телевизору видела, как на Майдане, молодчики эти, прыгают все вместе и кричат хором: «Кто не скаче, тот москаль! Москаляку – на гиляку!» А если я по причине старости, а не по причине политических убеждений скакать не могу, что тогда? – У Нюточки была одна отличительная особенность – не попадать в общий тон разговора, а то и просто менять обсуждаемую тему на противоположную. Это было и плохо, и хорошо. Плохо если тема продолжала развиваться и не все ещё высказались по данному вопросу, и хорошо, если тема тяжёлая, добавить нечего, а перейти к следующей никто не решается.

– Нечего тебе старой на Майдане делать, а то живо на гиляке окажешься, – Михайловна попыталась прервать бестолковые Нюточкины речи, но та продолжила:

– А гиляки это ножи?

Никто не знал точного значения этого слова, и я рискнула предположить, что гиляки это не ножи, что ножи и кинжалы в почёте у народов Кавказа, а мы славяне.

– Может это виселицы? – Нюточка так скривилась, как будто уже висела на гиляке.

– Гиляки – это заточенные колы, – ровным голосом произнесла Валерия Аркадьевна.

– Бабы, что вы плетёте? Ножи! Виселицы! Колы! Не всё ли равно что это? Главное, что они нас всех ненавидят и хотят поубивать. Украинцы всегда были злые и мстительные. Это мы, русские, тюнти добросердечные – все нам братья, всех жалеем, всем помогаем. Всё не верим тому, что чужая душа – потёмки. – Михаиловна презрительно сморщила и без того морщинистое лицо и осуждающе покачала головой.

– Не правда! Не всегда! И не все! И не потёмки! – Я поняла, что наступило время моей «лебединой песни» и поведала им всё о моём проживании в 1986 году в Пуша-Водице, по ходу рассказа припомнив много других подробностей, характеризующих украинцев, как людей порядочных, добрых и душевных. Неожиданно рассказ получился таким интересным и эмоциональным, что моя рука забыла о своей основной функции – болеть и затихла. Затихли и «думские труженицы», и лишь упрямая Михайловна напряжённо шевелила губами, подыскивая контраргументы перед вынесением вердикта.

«Бах!» – раздался вдруг резкий хлопок у нас над головами. Это с грохотом, чуть не выворотив петли, раскрылось окно на втором этаже у деда Никиты. Дело в том, что в планировке его квартиры не был предусмотрен балкон, выходить курить в подъезд он ленился и курил прямо в жилом помещении. Когда концентрация дыма достигала ситуации «вешай топор», дед Никита проводил профилактику рака лёгких – сквозное проветривание.

Все об этом знали и не раз предупреждали деда, что когда-нибудь или рама вывалится наружу, или на лавке внизу кто-нибудь получит инфаркт, но он относился к упрёкам философски: насчёт рамы говорил, вывалится – новую вставлю, относительно инфаркта – все не вечные, отчего б не умирать – все равно день терять.

– Вот пень глухой! Надо ж так напугать! – завозмущалась первой Мария Иосифовна. Её поддержала Михайловна и вдруг они замолчали.

Из открытого настежь окна донёсся неясный гул толпы, послышались отдельные возмущенные голоса, крики и вдруг все грянули хором слаженно и призывно:

– Россия! Россия! Россия!

И мы притихли. Нам показалось, что призыв звучит не из включенного на всю громкость в квартире деда Никиты телевизора, нам показалось, что совсем рядом, за нашим домом, отчаявшиеся, загнанные в угол люди (украинцы, русские – так ли это важно?) зовут нас на помощь.

Я посмотрела на Михайловну и поняла, что контраргументов не будет.

2014 г.

Надежда Кожевникова