КВАРТИРА

КВАРТИРА

Рассказ

Барыжикову нездоровилось, В последнее время он себя чувствовал с каждым днем все хуже. Хрипы в легких стали постоянными. Однажды откашлялся — в мокроте кровь, Испугался, пошел в поликлинику. Не­ужели его давний туберкулез воскрес?

В поликлинике сделали спинок, взяли на анализ мокроту. Ничего страшного, сказали. Картина в легких старая, со следами и рубцами зале­ченной чахотки, В мокроте тоже порядок,

— Так что не пугайся, дед, и дальше живи, побеждая старость, — успо­каивая его, сказал Барыжикову на прощание участков врач Адам Василь­евич.

Барыжикову от посещения поликлиники сразу полегчало. Но как вер­нулся в свою полуподвальную, пахнущую сыростью квартиру, настрое­ние опять испортилось. Он хорошо понимал, что посели в его коморку реально здорового человека и через года три из нее выйдет хилый «ту­бик». Квартира была настолько сырая и мрачная, что вмиг уничтожала всякое хорошее настроение и свет в душе.

Иван Владимирович воевал с этой сыростью в квартире почти с самой войны, как только с фронта вернулся. Что только ни делал. Вначале оби­вая стены фанерой, фанера истлела. Потом штукатурил их цементом на стекольном клее — не помогло, влага все равно выступала. Красил все­возможными красками и лаками — все без толку.

Последние десять лет попытку убрать из квартиры сырость оставил. Это все равно, что изменить поганый характер женщины. И зачастил Иван Владимирович в горисполком, потому как имел законное право на обмен. Да и не какое-нибудь там маленькое право, а самое что ни есть настоящее.

Посудите самии: инвалид войны второй группы, потерял на войне ле­вый глаз и три пальца правой руки. К тому же туберкулез в окопах зара­ботал, по госпиталям шесть лет валялся, еле оклемался, на колею жизни выполз.

В горисполкоме посмотрели предоставленные Иваном Владимирови­чем документы, спросили:

— Почему раньше эти справки не предъявили, получили бы давно. Так крыша над головой-то была, чего понапрасну клянчить, — за­жимая в руках обветшалую кроличью шапчонку, пояснил старый солдат.

— А вот теперь совсем невмоготу стало, с потолка капает.

Мы, конечно, поставим вас в соответствующую льготную очередь,

но она уже ой какая длинная, аж 320-ый будете по счету. — глядя с ис­кренней жалостью на измордованного войной и жизнью человека, сказал немолодой чиновник горисполкома.

— А сколько в год квартир таким как я выделяете? — вздохнув от та­кой устрашающей цифры, спросил Барыжиков.

— По-всякому случается, в зависимости от того, сколько домов сдаем В прошлом году льготная очередь продвинулась аж на пятьдесят человек, в позапрошлом — только на десять.

Барыжиков сопоставил в уме услышанные цифры со своими шестью­десятью пятью годами, потоптался на месте и, забыв попрощаться, обре­ченно подался к выходу,

Была зима, на улице снежило, снег гадал тихий, ровный, опять же мо­розец слабенький, приятный пощипывал лицо. Но Иван Владимирович этой радости в природе не замечал. Шел, ссутулившись в вылинявшем от времени старом пальтишке, сухонький, маленький, ничего вокруг не замечал, а в голове одна мысль въедливо царапалась, жгла: «Ежели через 7-10 лет, то квартиру мне пропишут другую, в вечном подземельном цар­стве», — думал он и так было жалко себя, что жизнь прожита в вечных муках, неприятностях, лишенная всякой радости и того светлого и ясно­го, которое составляет счастье человеческого бытия, что на глазах высту­пили слезы.

— Ну как, выходил чего-нибудь? — спросила жена, когда он у порога стал отряхивать от снега пальто, шапку.

— Документы приняли, а что касается квартиры, то вилами по воде.

Он не стал ядовито, колко отзываться о городском начальстве, понимая

обстановку, что с жильем всегда была напряженка. Это тебе не ботинки сменить. А то, что поздно обратился — сам виноват, потому нечего ва­лить с больной головы на здоровую. С этого дня в нем поселилась трево­га за скоротечность уходящей жизни, за то. что так и не придется пожить в нормальных человеческих условиях. Но с этого же дня в душе его заро­дилась и надежда, а вдруг… Ничего, буду часто посещать горисполком, авось сжалятся и поменяют. Анализируя жизнь, он видел, как молодые, проворные деревенские жители переезжают в город, поживут лет 3-5 на чужой квартире, а потом глядишь и новоселье справляют в своей городс­кой, недавно полученной. Как это у них получается, он не знал, говорят, что по блату, дескать, дай на лапу и ты получишь. Барыжиков этому не верил, будучи человеком честным, он и о людях думал хорошо, точнее — старался думать хорошо. Такая наивность ему только вредила, реалии окружающего бытия были иными, успеха и богатства достигал тот. кто ловчил, обманывал, воровал и мошенничал, человеческой же честности сопутствовали бедность и нищета. Подстроиться под окружающую жизнь Иван Владимирович не мог. потому что его порядочность была в харак­тере, а характер, как известно, изменить невозможно.

Спустя семь лет после войны, когда изобрели стрептомицин и с его помощью Барыкиков заглушил в себе чахотку, на одной из комиссий ВПК его признади трудоспособным и перевели со второй группы на третью, что нет левого глаза и трех пальцев на правой руке — так можно быть сторожем, решил председатель комиссии и хлопнул на справке пе­чатью.

Ими Владимирович такому повороту дела не сопротивлялся, а скорее поборот, даже обрадовался, как же, признали здоровым, можно рабо- шь Ем> надоели больничные палаты, уколы, плевательницы, белые халаты врачей, медсестер,

И пошел он работать, но не сторожем, а плотником в СУ-89. При­ловчился держать двумя пальцами топор, стамеску и так орудовал, соскучившись по работе, что попробуй за ним угнаться. К государственному лобру относился бережно, гвозди у него под ногами не валялись, этому он учил и молодых. Товарищи по бригаде над такой его показушной, как им казалось, экономией посмеивались, тянули домой все, что плохо лежало. Прораб на их воровские проделки смотрел сквозь пальцы, предупреждал только, чтоб брали тихо, незаметно; от куска доски, рулона рубероида и жмени гвоздей государство не обеднеет. Барыжиков на такие манипуляции смотрел осуждающе и только качал головой. Сам же даже при острой нужде брать с производства себе не позволял, если возникала надобность в гвоздях, шел за ними в магазин, чем еще больше смешил товарищей по роботе.

Потом только работяги вызнали истинную причину столь экономно­го отношения Барыжикова к государственному имуществу. Оказывался, где-то в пятидесятых годах его родного брата, жившего в деревне, загна­ли в Соловки на семь лет за собранные на поле после уборки урожая ко­лоски. С тех пор к его природной честности подмешался страх и этот сплав выработал в нем стойкую аллергия на все чужое.

В СУ-89 проработал он три года, потом как-то зимой покрутился на высотных этажах в холодных комнатах на сквозняке, заболел острым вос­палением легких и снова ожила его старая болячка — туберкулез. На этот раз он вы6ил Ивана Владимировича из рабочей колеи только на пять лет, был опыт как с ним бороться. Когда же и на этот раз болезнь была побеж­дена, стал искать работы полегче, так как третьего пришествия коварной чахотки он бы не одолел, а пожить еще хотелось.

А годы шли, брали свое, здоровье убывало. Если бы можно было срав­нять организм Барыжикова с «Москвичом», то автомобиль выглядел бы гак: кузов на сплошных рубцах, из дыр сквозь краску проступает ржавчина, мотор работал с перебоями, чихает и кашляет, на ходу машина шамотит.

Пытаясь ускорить обмен своей полуподвальной квартиры Барыжиков, по иастоянию жены, вызвал из горисполкома комиссию.

Комиссия была важная, все с папками, трое мужчин, одна женщина. Походили по комнате. заглянули на кухню и все молча, глядя на стены и потолок, в основном туда, где от буйной сырости все взмокрело. учернело, съело побелку на потолке и обои на стенах.

— Как давно вы здесь живете? — спросил пожилой мужчина в очках, председатель комиссии.

— Двадцать один год, как только с фронта вернулся, — хриплым го­лосом ответил Барыжиков.

Председатель внимательно оглядел хозяина. В сплошных моршинах подзаросшее седой щетиной землистого цвета липо, со шрамом на шеке. рваный на локтях зеленый старый свитер. В голубых глазах — старческая усталость.

«Чудак, о квартире хлопочет, дожил бы и в этой, он уже одной ногой стоит там», — нехорошо подумал председатель о хозяине. Его в последнее время затаскали по вызовам на дом, ему осточертели постоян­ные квартирные разборки, а по каждому вызову надо было принимать положительные решения, так как в обменах жилплощади вызывающие нуждались остро. А председатель горисполкома гнул свою линию: поче­му принимаешь сторону жильцов и делаешь положительные заключения. Муторно, тяжело было председателю комиссии.

Но несмотря на такую позицию председателя горисполкома, ему на стол легла справка и по Барыжикову: нуждается в обмене остро. Ини­циатором вызова комиссии был не Иван Владимирович — жена. Это она его ежечасно пилила, приводила примерны, как другие легко меяяют жи­лье, жужжала как надоедливая муха над ухом. У него же по квартирному вопросу первоначальное кредо было таким: жили, детей вырастили, до­живем как-нибудь.

Но доводы жены были настолько убедительными, что он сдался и на­чал хлопотать,

С тех пор, как он отнес в горисполком заявление на обмен прошло пять лет.

В январе каждого нового года в вестибюле горисполкома вывешива­лись новые списки очередников за минусом тех, которые квартиры уже получили. За пять лет очередь продвинулась на 80 человек, теперь он бил 240-ым.

Пришел Барыжиков как-то домой в субботу из бани. Хорошо было иа душе, благостно, легкость в теле даже появилась, кости не так остро ныли, опять же суставы притихли. Дарья, жена, чайку с малиной приготовила. Сидит Иван Владимирович за столом в белой нательной рубахе, горячий чай с блюдечка со свистом прихлебывает, вареньице ложечкой в рот. Пот­ный, счастливый. Рядом жена дородной купчихой примостилась, тоже чай попивает. За окном, что на уровне тротуара было, людские ноги шарка­ют, только что выпавший снег топчут.

Попили чайку, посидели молча, а Дарья возьми и скажи.

— Сходил бы ты, Вань, в горком к первому секретарю, может он к тебе сочувствие поимел бы.

— Так не партийный я.

— А он. как батюшка в церкви, всех принимает и выслушивает. Он над всеми нами главный, ты что еще не уразумел этого, я баба и то…

Жена воспользовалась хорошим настроением мужа и подкинула ему такую идейку», уж очень хотелось под старость в новой квартире пожить.

— Схожу в понедельник, хотя зря это, они в одном огороде пасутся, друг другу не кусают.

Это он про первого секретаря горкома партии и председателя горис­полкома.

— А ты. с пробуй. Вань, чай в морду бить не станет.

— Схожу, — согласился Барыжиков, на том разговор кончили.

В понедельник утром поднялся и долго думал, чего бы такое одеть, чтобы сочувствие у секретаря к себе вызвать. Новое одевать не стал, ре­шил пойти в обыденном, в чем в магазин за хлебом ходил.

В горком пришел к десяти.

Секретарка в приемной долго выспрашивала по какому вопросу хо­чет товарищ пройти к первому, потребовала партийный билет, а когда билета не оказалось, посоветовала обратиться в горисполком, партия, дескать, квартирами не распоряжается.

Иван Владимирович в свою очередь пояснил, что в горисполкоме он уже был, что туда ему ходить бесполезно, что надо непременно сюда. Секретарка сходила к самому, через 10 минут вышла, сухо сказала:

— Заходите.

Первый секретарь принял его сдержанно, почти холодно и эту холод­ность Барыжиков объяснил тем, что он не коммунист. Выхоленный, лет под сорок, одетый с иголочки, пахнущий дорогим одеколоном, в шикар­ном, высланном коврами кабинете, он был полным контрастом выжато­му жизнью, как лимон старому изношенному Барыжикову. Пригласив сесть, секретарь, глядя посетителю в лицо немигающими глазами, выслу­шал сумбурную, сбивчивую речь пожилого человека, спросил:

— Что вы от меня хотите?

— Что б вы посодействовали. Как-никак, легкие больные, опять же глаз на войне потерял, пальцы оставил, — Иван Владимирович при этом выставил вперед свою культю.

— А вы знаете сколько у нас в городе таких как вы?

— Нет. не знаю, но я 240-ой по списку, — почувствовал холодок в го­лосе секретаря, начал скисать Барыжиков.

— Ну и ждите. Или вы хотите, чтобы я кого-то вычеркнул из этого списка и вас на его место поставил? — ядовито спросил секретарь.

Барыжиков неопределенно пожал плечами и, поняв, что визит окон­чен, молча вышел из кабинета.

К первому он больше не пошел, но подталкиваемый женой, маленько осмелел и дважды сходил на прием к председателю горисполкома.

После последнего посещения горисполкома прошло полгода, а тут как paз новый дом сдавали. И жена опять заквакала: сходи да сходи. Барыжиков долго молчал, раздражаю слушал упреки Дарьи, а когда чаша терпе­ния переполнилась, взорвался, спросил:

— А сказать-то ему что? Что ему такое веское высказать, чтоб он ко мне сочувствием проникся? Ты не подумала? Все говорено-переговорено, у него таких как я целый батальон.

Но на прием все-така записался

Когда Барыжиков вошел в председательский кабинет, его хозяин сто­ял лицом к окну и смотрел на улицу. Только что из этого кабинета выско­чила заплаканная женщина, до ее выхода из-за двери слышался крупный разговор. Барыжиков негромко сказал свое «здравствуйте», но ответа не получил. С минуту стоял у двери, от внезапно прихлынувшего волнения мял в руках старую кроличью шапку.

Остыв от предыдущего посетителя, председатель повернулся от окна, встретился с выжидательным тревожным взглядом нового жалобщика. По мере того, как он смотрел на Барыжикова, глаза его все больше леде­нели, наконец он нашел в себе силы подойти и столу, сесть в мягкое кожа­ное кресло, вполоборота повернулся к вошедшему:

— Что вы скажете на этот раз? — чуть улыбнувшись и цинично качнув головой, спросил председатель.

Он не пригласил Барыжикова даже присесть, чувствовалось — был злой.

— Я узнал, что возле маслозавода новый дом сдают. — поборов в себе не покидавшую его робость, сказал Иван Владимирович.

— И вам в этом доме нужно непременно поучить квартиру? — переходя на вызывающе иронический тон спросил председатель

— Хотелось бы.

— Даже если это будет в ущерб другим, которые живут в более невы­носимых условиях чем вы? — В голосе председателя послышалась издевка.

— Я на войне здоровье потерял. — поняв, куда гнет председатель, нео­жиданно для себя упрямо продребезжал Барыжиков хриплым голосом и добавил: — Двадцать шесть лет в подвале с крысами живу.

Словно наткнувшись на неожиданное препятствие, председатель опу­стил вниз глаза, нервно забарабанил пальцами по столу.

— Давайте договоримся так, Иван Владимирович. Квартиру вы по­лучите тогда, когда подойдет ваша очередь. И больше вы ко мне не ходи­те. Договорились? Всего доброго. — После этого он нагнулся к микрофо­ну.

Из кабинета председателя Барыжиков вышел словно оплеванный. На душе было паскудно, противно. Он мысленно обозвал жену, вытолкнув­шую его в горисполком, нехорошими словами.

«Все, баста, больше сюда не ходок, пусть сама», — злобно подумал о жене.

Придя домой, молча разделся, умылся, стал у окна. На вопрос жены «ну как там?» не ответил. Дарья все поняла без слов, обиженно поджала суховатые губы, тяжело присела на стул.

— Ты ка меня. Вань, не дуйся, — оправдательно начала она, — Ежели молча будем сидеть, как двадцать лет сидели, то так и подохнем в этой сырости. А надо так: он тебя в дверь выгнал, а ты в окно лезь. Теперича иначе нельзя. Вон Игорек Семкин уже в квартире райствует, два года под­ряд каждую неделю к первому секретарю ходил. И выходил.

Дарья помолчала, передохнула.

А Скворцов председатель, он, конечно, гад последний, У него справедливости как у тигра жалости. Сам в двухэтажном особняке живет, прислугу имеет. Всем своякам квартиры поделал, опять же дружкам сво­им. Возьми ты того хохла, родича жены его. Приехал черт знает откуда, полгода на частной пожил и уже в трехкомнатную вселился. Говорят, Антохин на него какой-то в область пожаловался, так чуть из очереди не вылетел Мстительный гад!

— Знаешь, Дарья, я больше туда ни ногой, — спокойно выслушав доводы жены, сделал заключение Барыжиков, — Ежели тебе невтерпеж — иди. Но на меня больше слов не трать.

И подался в сарай.

Он в последнее время все что-то строгал, пилил. Немощный, задыхается, учернел весь, а все мастерит что-то. С полгода назад сторожевство бро­сил, отдохнул маленько. А теперь вот досок каких-то привез и все что-то колдует с ними.

На улице хозяйничал март. Ночами еще морозы потискивали, позва­нивали сосульками, светились в небо окнами застекленных лужиц. Но днем было тепло. Как ударит солнце прямыми лучами — пар от земли, птахи оживают и в душе радость просыпается. Хорошо! Вжик, вжик, кучерявится стружка из рубанка Барыжикова. Зашел сосед, тоже пенсионер, с вед­ром в руках. Он только что вынес жратву поросенку.

Что это ты, кум. строгаешь, не иначе как скрыню для зерна. Но иввей венду — крысам преград нет, им что цемент, что доска — все равно прогрызут Ты это по углам уголки металлические поставь, они ведь по углам в основном и работают.

Барыжиков ка такое замечание пробормотал что-то невнятное и стру­гает себе. Пригляделся сосед к вырезанным торцовым заготовкам, поди­вился: не похоже на ящик для зерна. Посмотрел повнимательней, удивил­ся.

— Ба, да ты не иначе, как гроб делаешь. Уж не собрался ли помирать?

Владимирович улыбнулся, качнул головой:

— На этот раз угадал, а то — ящик для зерна. А что мне семнадцать, что гроб не снонадобится? Понадобится, кум, да еще как.

Помолчал, пояснил:

— Эго ж дед Андрей меня попросил.

— Сухоцкий, что ли?

— Ага. Живет один, за восемьдесят, слаб стал. А сын-то его во Владивостоке где-то. Пока приедет. А дед нагляделся на эти сырые осиновые, что быткомбинат делает, вот и попросил. Чего ж не удружить человеку.

Сели, закурили. А сосед возьми да и спроси:

— Как у тебя с обменом квартиры? Слыхал, недавно Клепикову обме­няли, а у него куда приличнее условия, чем у тебя.

Сказал, как соль на рану сыпанул.

— А у меня вот не получается, — вздохнул обреченно. Потом посмот­рел на струганные доски, криво улыбнулся, добавил:

— У меня сейчас идея в голове возникла: сделаю-ка я и себе попутно. Вечную квартиру два на семьдесят. С той не получается, а с этой выйдет. Правда, не такая шикарная, как та, но лежать можно. А, сосед?

— Ну и шутки у тебя. Соседа аж передернуло от таких слов.

— А чего темнить, самообманом заниматься? — развивал дальше мысль Барыжиков, — Пришла, Кузьмич, наша пора и ничего тут не попишешь.

Помолчали. Вздохнули от безысходности, что уже вплотную незаметно подошли к той черте, когда в ямку ложиться надо. Сосед ушел. Через два дня Барыжиков сделал деду Андрею добротный гроб, доски сухие, чис­тые, смолистые, лежать в нем — одна любота. А под марку дедового гро­ба, заготовил доски на домовину и себе. На каждой доске химическим карандашом написал куда какая деталь прибивается, чтоб когда масте­рили — не запутались.

Прошел еще год.

И опять была весна, шумная, дружная с ручейным воркотаньем и пти­чьим весельем.

— Ты как хошь, а я в горисполком схожу, — твердо сказала как-то утром Дарья уже два дня не поднимавшемуся с постели мужу.

У него держалась температура, было трудно дышать. Приходила уча­стковый врач, к общему букету болезней предрекла бронхиальную астму, посоветовала полежать в больнице, поколоться. Уходя, посмотрела на мок­рые стены, покачала головой.

— Вам еще до сих пор квартиру не поменяли? Я же вам давно справку давала, в таких условиях жить нельзя, оттого и болеете, — сказала напос­ледок с упреком.

— Да вот не получается, — кряхтя, укладываясь после осмотра в по­стель, только и сказал Барыжиков.

— Пойду и все ему выскажу, этому ироду, — грозилась позже Дарья.

— Ежели выгонять станет — глаза выцарапаю, не посмотрю что началь­ник. Мне на его начальственность плевать. Взяли дураки власть в руки и командуют нами как куклами.

Тут Дарья в гневе совершала явный перебор. Председатель этот был такой как и все, с одной партийной колодки: в меру идейный, в меру за­носчив, в меру далек от народа, в меру вежлив, в меру безжалостен и т.д.

Единственным, чем он пользовался сверх меры — это своим служебным положением. Но всякого рода противоправные нарушения делал тонко, ювелирно, ловко обходя законы, с определенным кругом своих людей, которым доверял. Но не все из того, что делал противозаконно, остава­лось тайной, некоторые факты становились достоянием гласности. Так было с квартирами.

О том, что люди о чем-то знают, догадываются, старался не думать. Ну и что, ежели догадываются, пусть попробуют выступить против, ска­зать в глаза. Не смогут, побоятся. Докажи, попробуй. А если голые слова это уже клевета. Тут и к ответственности можно.

С уходом жены на прием к председателю горисполкома Иван Влади­мирович в душе мысленно перекрестился, пожелал ей удачи. Он, как и многие другие, не был человеком набожным, в потустороннюю жизнь не верил и не совсем понимал зачем вокруг мифического бога столько церк­вей на земле понастроили. Хотя нет, церкви нужны даже очень, но долж­ны они, по его мнению, называться храмами совести, чести, порядочнос­ти, без этих нравственных категорий жить на земле нельзя. А они Бога придумали. В том, что когда-то Христос был на земле, Барыжиков не со­мневался. Не сомневался и в том, что он творил добро, исцеляя людей от болезней. Но то, что после смерти он воскрес и где-то теперь на небе оби­тает — в это Иван Владимирович не верил. Он выходил по вечерам на улицу, смотрел в черную без конца и небесную высь с многочисленными звездами и сомнения его еще больше увеличивались, тем более, если где- то среди этих звезд живет бог и думает о людях. Вероятно он, Христос, первый открыто восстал против зла и положил начало проповеди за доб­ро и совесть человеческую, за это, должно быть, его и чтят люди, и пра­вильно делают. Поразмыслив о Боге, Иван Владимирович, кряхтя, спус­тил с кровати ноги, сухие, с синими прожилками, в белых кальсонах, тя­жело вздохнул. Слаб он был уже давно, с месяц, но сегодня какая-то особенная слабость, под сердцем тоска сосущая, такого с ним раньше не бывало. Все, каюк, наверно, подумал со страхом. Поднялся, подошел к ко­моду, на котором лекарства лежали, выпил две таблетки. И ничего, и на этот раз его к обеду отпустило. На стенке размеренно тикали ходики, рас­крылись дверки часов, из него выскочила кукушка и прокуковала час. «Где столько-то быть», — подумал обеспокоено о жене. Он знал, что она записалась на прием на десять часов, а уже час. И только он так подумал, как дверь квартиры раскрылась и на пороге появилась жена. Он глянул на ее вид и ничего не понял. Глаза заплаканы, волосы на голове растре­паны, правый рукав плаща полуоторван, у кофты под плащом не было ни одной пуговицы. Увидев мужа, Дарья не удержалась и зарыдала с новой силой. Приступы плача давили горло и как ни пытался Иван Владимиро­вич выяснить в чем дело, у него ничего не получилось.

Баржиков понял: спрашивать бесполезно, надо дать бабе выплакать­ся. Постепенно Дарья успокоилась, всхлипы стали все реже, наконец и вовсе прекратились.

— Ну? — поймав момент, когда она впервые, после плача глянула на мужа, проговорил Иван Владимирович единственное слово.

— Лбом стенку, Ваня, не прошибешь, — утирая уголком носового плат­ка остатки слез, спокойно, как и не плакала вроде, рассудительно произ­несла Дарья. — Больше туда не пойду, пускай он этой квартирой пода­вится.

— А я тебе что говорил? — как бы даже с какой-то радостью, что на­конец сама убедилась, почти злорадно спросил он.

— Сначала ничего, толково так разговаривали, убеждал подождать А я и говорю: сколько ждать-то, завтра помрем Он смолчал, набрал но­мер телефона, вызвал кого-то, пришел человек с папкой А в этой папке, Вань, все твои справки военные по болезням Он долго эти справки чи­тал, потом сказал этому человеку: вы свободны Он и ушел. Ну а я опять за свое, Вань. Обидно все же, ведь другие как? И на войне не были, и здо­ровые, как волы, а живут в хороших квартирах, я ему это все так и сказа­ла, мол, несправедливо это. От таких моих слов он набычился, глянул на меня колко, со злом.

— Так что вы от меня хотите? — не сказал — крикнул.

А я ему:

— Одного хочу, товарищ председатель. Скоро дом на Бане сдаваться будет, чтобы в этом доме вы нам квартиру выделили.

А он:

— Подойдет очередь — выделим, не подойдет — извините.

Тут я, конечно, не сдержалась и выговорила все. что в душе накипело И про родичей его вспомнила, и про сына с дочкой. Всех их, ирод, по квартирам расселил без всякой очереди. И про взятки, что ему за кварти­ру давали, вспомнила.

Дарья помолчала, поломала от приступа обиды усыхающие старчес­кие губы, чмыхнула носом.

— И это его, конечно, разозлило. Подхватился, забегал по кабинету, вон, кричит. Ты, кричит, сплетница, я тебя за сплетни в тюрьму упеку. Прыгает вокруг меня, как молодой петух, а сделать ничего не может.

Чего горячишься, говорю ему. Правда глаза колет, да? А ты, говорю, не торгуй государственными квартирами, по закону людям давай, и гово­рить не будут. Тут он совсем оборзел, выпихивать из кабинета начал. Ну а в меня словно бес вселился, упираться стала. Рукав вот оторвал, пуговки с кофты в его кабинете оставила.

Дарья сняла плащ, стала прикладывать к пройме оторванный рукав. Оголила правую руку выше локтя, там красовался приличных размеров синяк.

— Ты вот, Вань, должно быть осуждаешь меня, а зря. Ежели все таки­ми как ты молчунами будут, они же нас в рабов превратят, веревки из вас вить будут. Вот он попробовал меня уговорить — не вышло А ежели все так. Ходили бы эти начальники только по тропинкам закона, ни впра­во, ни влево. Гладишь и жизнь бы наладилась.

Жена говорила гак трезво и рассудительно, что Иван Владимирович от ее голой правды даже опешил. Он в первые минуты не нашелся что сказатъ, только хмыкнул. А Дарья перевела дух и словно выстрелила:

— На той неделе в Минск поеду. Правду искать.

— Месяц как написали в ЦК. а что толку? Даже не ответили, — ехидно сказал Ивам Владимирович.

— Вот за тем и поеду, спрошу заодно, почему не ответили, — настаивала на своем жена.

— Да ладно, успокойся. Лето впереди, просушим комнату, подладим, — сказав вяло, сам не веря в то, что говорит.

С этого дня в дополнение к физическим болям у Ивана Владимиро­вича появилась еше одна — душевная. «Как же так, — рассуждал он наедине с самим собой. — Председатель горисполкома, коммунист, ум, честь в совесть нашей эпохи, как говорится, слуга народа, вместо того, чтобы помочь бедному больному человеку, проявил к нему полнейшее равноду­шие, а когда его упрекнули в творимых им безобразиях — то и вовсе под­нял руку на старую женщину. Это ж каким зверем надо быть, сколько совести надо потерять, чтобы так себя вести». Он подошел к висевшему на вешалке плащу жены, долго осматривал оторванный рукав, пробовал на разрыв крепость ниток, ничего, крепкие, большую силу надо было при­менить, чтоб так запросто его оторвать. А чего, здоровый бугай, отожрался на казенных харчах. Ему, говорят, все готовенькое с какой-то базы при­возят, никто ни жену его, ни самого в очередях магазинных не видели, у него давно коммунизм наступил.

Вредное напряжение в душе Барыжикова нарастало, всякие мелкие мысли были вытеснены из головы все увеличивающейся опухолью зла к горисполкомовскому чиновнику. Иван Владимирович не хотел себя ста­вить на место этого председателя, не хотел понимать его трудностей, его нелегкую должность, а отталкивался от одной, от личной обиды. Чашу ненависти к председателю переполнил инцидент с женой, он сам никогда ее пальцем не тронул, а тут какой-то гад синяков наставил. В ночь, когда жена возвратилась из горисполкома, он почти не спал. Да и было отчего — жена внезапно заболела, то и дело просила валидол, у нее поднялось давление, болела голова. Часто меняя со лба смоченные полотенца, Иван Владимирович то и дело выходил в коридор курить. Курил и думал. Ду­мал, примерно, так: вот он. мужик, глава семьи, воспитавший троих де­тей не может выпутаться из западни, в которую загнана его жизнь, а точнее — городское начальство. Дело дошло чуть ли не до мордобоя жены и он, ее защитник и хранитель и пальцем не шевельнул, чтобы защитить близкого человека. Надо было что-то предпринять, а что?

К утру Дарье стало хуже, вызвали врача. Врач послушала, померила давление и дала направление в больницу.

Иван Владимирович вызвал скорую, вместе с женой поехал в больни­цу и, когда после приемного покоя, ее повели в палату, побежал на почту и дал дочке телеграмму: «Приезжай, мать в больнице». Дочка жила в Бобруйске, в сорока километрах от их города и как раз была в отпуске, отец это точно знал. Потому приехала скоро, побыла в больнице и стала наводить порядок в квартире.

Внутренне остыв, Иван Владимирович вроде как бы совсем успоко­ился, поговорил с дочкой о ее делах, о внуках, вечером посмотрел телеви­зор и лег спать. Его болезненная немощь как бы растворилась во внезап­ной хвори жены и как-то прошла сама собой. Оно всегда так случается — когда меньшее несчастье, растворятся в большем, то проходит незаметно. Весь следующий день он куда-то готовился, вынул из чулана запыленный портфель, протер его мокрой тряпкой, долго точил бруском купленный в магазине новый емкий топорик с небольшой ручкой. Дочка глянув на отца, всего ушедшего в работу, спросила

— Уж никак, дрова готовишься заготавливать?

— Да вот купил, надо наточить, — уклончиво ответил он.

Когда дочка ушла на улицу, скоренько положил топорик в портфель и сунул его в чулан.

За этот день он выкурил пачку «Примы». Зашел в курятник, долго смот­рел на курей, кормил их хлебом с руки, потом — в мастерскую, где лежа­ли все его столярные и всякие прочие инструменты. Он брал их в руки, грустно смотрел на обтертые до блеска его руками деревяшки, ложа на место. Дотронулся пальцами до прикрытых другими досками заготовок на гроб, подумал: почти высохли, кому-то хорошая квартира будет.

В обед дочка налила ему’ тарелку супа, положила котлету, суп он кое- как одолел, котлету только поковырял, потому что ему начисто отшибло аппетит.

— Ты что это, пап, котлета-то вкусная?

— Чего-то не хочется. — И отвел в сторону взгляд.

С приездом дочки он так ни разу ей прямо в глаза и не посмотрел Она объяснила это его хворью, когда нездоровится — человеку ничего не мило.

О походах и его самого, и матери в горисполком дочери ничего не сказал, по отношению к ней стал замкнутым и молчаливым. Ночь переночевал ворочаясь с боку на бок, трижды на кухне в форточку курил. Утром под­нялся в семь. Дочка еще спала. Услышав топанье отца по квартире, поднялась и она, спросила:

— Куда, пап, в такую рань?

— Да надо. Там один из «Заготзерна» дверь просил подогнать, разбрякла, не закрывается.

— Хоть чаю-то попей.

— Приду — попью.

Портфель с собой брать не стал, за ночь передумал. Топорик засунул под пояс брюк, как дровосеки в старину. Наверх — пиджак, на пиджак — кожух. Поглядишь не него со стороны — никаких признаков упрятанно­го под одеждой топора.

Вышел на улицу в восемь. До этого вызнал: председатель гориспол­кома идет на работу к половине девятого. К подъездам других началь­ников по утрам подкатывают машины, этот же берег здоровье, на работу ходил пешком, идя делал глубокие вдохи. Об этом знал весь город, пред­седатель этого не скрывая, пропагандировал здоровый образ жизни.

Дорогу, по которой председатель шел на работу, Барыжиков хорошо знал, как знали этот маршрут и все горожане. Решил встретиться с ним в наиболее малолюдном месте — возле комитета ДОСААФ.

Утро выдалось холодным, небо слегка пылило мелкой снежной кру­пой, опять же ветерок огоньком потягивал и десятиградусный мороз ка­зался еще сильнее. В некоторых местах за ночь перемело не только доро­гу, но и тротуары. Председателя Барыжиков заметил издалека.

Он шел навстречу не спеша, спокойно, уверенно, в том же коричневом кожаном полупальто. «Только шапку сменил с норковой на рыжую он­датровую. Ну что ж, такой начальник это может себе позволить, у него этих шапок, наверно, хоть пруд пруди, не то, что у меня, — подумал о нем Иван Владимирович. — Глядите-ка, и папку для пущей важности в руку взял, вчера без папки, а сегодня с папкой, как же — начальник большой», — ехидничая в адрес председателя, думал Барыжиков.

Едва только заметив силуэт председателя, он весь внутренне напрягся, ощетинился, злоба на этого человека в душе росла и ширилась по мере того, как быстро он к нему приближался.

Ссутулясь, с поднятым воротником кожуха, Барыжиков шел ему на­встречу с одной мыслью в голове — только бы никто не помешал. Он знал, наедине «разговор» не получится, было утро, люди спешили на ра­боту и прохожие на улице конечно же были. Но Барыжикову хотелось, чтобы их было не густо, поменьше. В ста метрах сзади от председателя, как назло, шел какой-то работяга в заячьей шапке. Может помешать, ли­хорадочно подумал о нем Барыжиков, но расстояние между ним и предсе­дателем с каждой секундой все больше сокращалось. Вот они поравня­лись, председатель пошел дальше, а Барыжикова словно парализовало: хотел выхватить из-за пояса топор и рубануть сзади, но руки не слуша­лись и он, весь напрягшись в комок, глядя вниз, прошел мимо. Ему на какой-то миг даже показалось, что это не он, но его темно-коричневое полупальто, весь его надменный вид сомнений не вызывали. Вот уже и мужик в заячьей шапке протопал мимо, а Барыжиков все не решался.

Наконец его отпустило, он развернулся на сто восемьдесят градусов и скорой походкой опаздывающего на работу человека стал догонять пред­седателя В двух шагах от него выхватил из-за пояса топор и, целясь в середину головы, размахнулся и ударил. Острое как бритва лезвие топо­ра начисто отрубило правое ухо и кончиком задней части застряло в кос­ти ключицы. Председатель упал на тротуар, из раны хлестко запульсировала кровь. В ту же минуту Барыжиков почувствовал, как кто-то словно клещами схватил его за руки и повалил на землю. На него насели еше несколько человек, ремнем скрутили сзади руки. Со связанными руками он стал не опасным и Барыжикова поставили на ноги. Он увидел перед собой толпу людей, сидящего на снегу председателя, какая-то женщина сдерживая кровь прижимала к его уху окровавленный носовой платок, и то и дело повторяла:

— Скорую вызовите, скорую!

И тут Барыжиков увидел как к сидящему на снегу председателю нагнулся… второй председатель точно в таком же полупальто, но в норковой шапке и громко спрашивал:

— Где вы работаете, скажите, где вы работаете0

— Из Минска я, из ЦК, разбираться по квартирному вопросу приехал,— отвечал бледный, как снег сидевший на земле человек.

Близко стоящий от него Барыжиков, поддерживаемый за руки двумя мужиками, услышав эту фразу и увидев настоящего председателя, обмяк телом, ноги его стали ватными и он потерял сознание. Его аккуратно по­ложили на снег, стали ждать скорую помощь.

Приехавшая скорая помощь забрала обоих — жертву и преступника А через два дня, когда сердечный прнступ миновал, у кровати Барыжнкова в больнице сидел молодой следователь и спрашивал:

— Иван Владимирович, ну скажите за что вы хотели убить представителя ЦК из Минска, который приехал по вашему письму оказать вам по­мощь в обмене квартиры? Вы что, знали его раньше?

Уставив глаза в потолок, Барыжиков медленно повернул голову в сто­рону следователя, посмотрел на него затуманенным взглядом за­травленного жизнью человека и ничего не сказал. Только старческие губы его вдруг сжались, скривились в обиженном изломе, а из немигающих глаз выкатилось несколько крупных слез.

Следователь понял: человек плакал.

И не стал больше его беспокоить, поднялся и ушел.

Василий ШАБАЛТАС.