ВЕСЕННИМ ДНЕМ

ВЕСЕННИМ ДНЕМ

Рассказ

Прочитав письмо от сына. Матрена Ивановна сняла очки, сухоньким кулачком потерла слезящи­еся глаза, задумалась. На натруженных руках ее, не принимавших почему-то загара, синели взбух­шие вены. Разорванный конверт с завитушным почерком сына лежал рядом, я буковки на конвер­те были одного цвета с венами.

«Вот задачка-то»,— подумала Матрена и. снова надев очки, стала искать в письме то место, где сын просил денег. «Мама.— писал он,— подошла моя очередь на «Жигули», а денег у нас не хватает. Так

что, если можно, с тысячу подбрось. Приеду в от­пуск — покатаю».

Матрена Ивяновна жила в деревне, работала в колхозе, получала двадцать рублей пенсии и всю ее кляла на книжку. За пять пенсионных лет нако­пила тысячу рублей, думала так: помру — деткам подарок останется. Но не стали дожидаться детки посмертного подарка матери. Сначала Аленка пя­тисотку на ковры запросила. Выслала. А теперь вот сыночек затребовал. Он знал, что деньги у ма­тери водятся, потому и запросил.

Муж Матрены, Артем, придя с войны весь изра­ненный. помог ей нажить еще двоих деток, а потом немного похирел и помер. С горем пополам выра­стила Матрена детей, да не просто так, а даже образование им дала. Старшенькая Аленка на аг­ронома выучилась и где-то под Мозырем в совхозе работает, а уже послевоенные, Митька да Павлик, в строители вышли, оба техникумы окончили. Раз­летелись детки, как птенцы из гнезда, и осталась Матрена одна. Вернее, не одна, а с котом Мурзой да коровой Зойкой. Поросят она во внимание не при­нимала, у нее всегда их было по двое: одного коло­ли зимой, к Рождеству, другого летом, к отпуску детей. Поросятина эта была для детей как приман­ка, детки охотнее ехали к матери на побывку, ежели в хате пахло свежатиной. Матрена не боя- лясь, что свинина протухнет, детки проворно раз­возили все по городам, только на приправу и оста­валось.

— Как же быть? — думала Матрена.— Как же сыну денег выслать?

Не выслать она не могла, все-таки родной сын просит, не кто-нибудь чужой. Он вообще-то редко просит, а если запросит,— значит, надо они ему.

Пятьсот рублей у нее было, а где взять еще столько же?

Подумала Матрена, подумала и решила про­дать Зойку. Для чего она ей, одной-то? Вчетвером жили — корова нужна была, как же детям без молока? А одной ей ни к чему. На молоко Матрена не шибко падкая, все, считай, поросятам отдавала, держала же Зойку, в основном, по привычке; как же в деревне и без коровы? «Обойдутся без молока, привыкли, паршивцы, все с молоком им пода­вай»,— подумала Матрена с ласковой дерзостью про поросят. Опять же заготовка сена на знму изматывала Матрену до коликов в сердце, а так не надо будет.

Обдумала она всесторонне этот нелегкий для нее вопрос и окончательно решила: продам? Тут ясе, не откладывая в долгий ящик, написала чернильным карандашом на клетчатой тетрадной бумаг объявление о продаже Зойки, пошла и на столбе около сельсовета приклеила. А кроме этого и соседям о своем решении рассказала.

Не заставили себя ждать и первые покупатели. Пришли, оглядели Зойку со всех сторон, попробо­вали на вкус молоко и предложили за корову семьсот рублей. Матрена посоветовалась с соседом Якимом, горбатым, плюгавеньким на вид, но хитрым мужичком, и отказала покупателям. Де­скать, мало давали. Корова и в самом деле была исправная, гладкая, прямо красавица. Да и как ей не быть такой, ежели Матрена за ней как за дитем ухаживала. Она ее щеткой чесала н даже водичкой мыльной грязные места замывала, в хлеву всегда чистая солома для нее постелена.

— За такую на мясокомбинате не меньше вось­ми сотен отвалят, — сказал сосед и добавил: — Сдавай на мясо.

Матрену даже покоробило от его слов — чтоб Зойку да на мясо! Но делать было нечего, сто рублей на дороге не валяются, н ранним весенним утром нацепила Матрена на красивые Зойкины ро­га веревку и повела ее в город, на мясокомбинат. И, ее да Зойку, проводил до околицы кот Мурза, потом он, бродяга, увидел кошку и побежал за ней по своим кошачьим делам, а они пошли дальше.

Была весна. Вокруг лежали ожившие, с густой щетиной озими поля, справа мирно рокотал трактор, сзади него за плугом по свежей пахоте важно расхаживали грачи, вразвалочку расхажи­вали, не спеша. Вдали зеленоватой дымкой виднелся проснувшийся березняк, а там, за этим березняком, еле заметно блестели поддельной позо­лотой купола церкви.

Это был уже город. Проселочная дорога еще не устоялась, местами была топкой, как кисель, пото­му Матрена шла обочь этой дороги, по узкой, успевшей подсохнуть, тропинке. Зойка послушно топала за хозяйкой, с жадностью поглядывала на сочную траву, что росла по сторонам. Зойка внача­ле хотела было хоть разок щипнуть этой травушки и даже попытку нагнуться сделала, но хозяйка дернула веревку, и Зойка поняла: нельзя. «Зна­чит,— решила Зойка,— хозяйка скоро приведет меня к месту, и я этой травы насобираюсь вволю». И потому, стараясь пошустрее перебирать ногами, шла за Матреной так, что веревка между ними иногда повисала чуть ли не до земли.

А Матрена все шла и шла, не оглядываясь назад: она боялась посмотреть Зойке в глаза. С то­го самого часа, когда она решила продать Зойку, в душу к Матрене вселились напряженность и беспокойство, они вытеснили из головы все мелкие радости, которыми она каждодневно жила. Ее да­же слегка мутило изнутри, в груди все как-то зыбко маялось. Растерянные мысли кружились вокруг письма сына, оно ворвалось в ее жизнь, как вихрь, разметало все по сторонам. Если 6 не прода­жа Зойки, то шут бы с ними, с этими деньгами, отослала бы, и все дело…

Купила она Зойку лет семь назад, на базаре, маленьким недельным теленком. Мужчина, про­давший теленка, говорил:

— Бери, тетка, обижаться не будешь. Теля­тинка выйдет первый сорт.

— Я вырастить хочу,— пояснила ему тогда Матрена.— Корова у меня месяц назад сдохла.

— Что ж, за это трояк сбрасываю. Я всегда за жизнь голосую. Расти на здоровье,— и он перенес дрожащего от февральского мороза теленка со сво­их в ее, Матренины, сани.

Выросла Зойка быстро. За год из сосунка выма­хала в ладную статную телку и так полюбила Матрену, что когда она, хозяйка, отпасывала оче­редь, то Зойка не отходила от нее, вроде как соба­ка. В полдень она даже отдыхать ложилась побли­же к Матрене… А раз летом Зойка вернулась с пашни и, не увидев во дворе хозяйку, воспользова­лась открытыми дверями и зашла прямо в хату. В хате она не стала искать, как собака приблудная, что-нибудь поесть, а не обнаружив хозяйку, замы­чала печально и протяжно.

«И что толку в этой машине», — беспокойно думала Матрена, приближаясь к городу. Мысль о покупке сыном машины прилипчиво сидела а го­лове, старуха все думала и думала, как будто мысли ей могли что-то изменить.

Уже перед городом, отмахав двенадцать кило­метров, Матрена остановилась, сняла жаркий плю­шевый жакет и решила попасти Зойку. Она отпустила ее на придорожную траву, сама уселась на бугорок, где посуше. «Вот как жизнь устроена,— размышляла она.— Цветы вокруг пахнут, облака небо ласкают, жаворонки от счастья заливаются, а я свою кормилицу, что после войны от голода спасла, на смерть веду, чтобы сыночек мог на машине кататься. Чудно все на земле сотворено, непонятно н неправильно».

На мясокомбинате она с Зойкой заняла очередь и была седьмой по счету. Матрена посмотрела на других коров, которых тоже привели на сдачу, н от мысля, что Зойка ее лучше всех, внутри чуток потеплело. Круглые бока Зойки отливали ухоженностью, вся она от сытости лоснилась. Матрена привязала веревку к длинной, специально приде­ланной жерди, потом подошла к трем таким же, как она, колхозницам, стоящим невдалеке.

— Моя Лысуха уже старушка, — говорила бой­кая, ясноглазая молодица в розовом платке.— Она уже и от быка-то убегает. Только на котлеты и го­дится.

— А моя, паскуда, молока не стала давать,— сказала строгая длиннолицая женщина, совсем беззубая, со втянутым вовнутрь ртом, она несколь­ко смахивала на бабу-ягу.— Не иначе как Козлиха ее подпортила.

— А разве теперь такое случается? — спросила молодуха.— Это раньше все колдовали, а сейчас и колдуньи-то перевелись, перемерли все. Их места экстрасенсы заняли, но эти все больше над людьми опыты проводят, огулом всех лечат.

— Ну, не скажи! У нас в деревне колдуют, да еще как! — ответила длиннолицая и стала расска­зывать всякие небылицы.

Матрене никогда не приходилось бывать на мясокомбинате, да и век бы его не знать, только горе ее сюда привело. Но Матрена была из любо­пытных, где б ни приходилось бывать ей, она не упустят случая, чтоб не полюбопытничать, везде она должна пронюхать: а как там? Если дома этого не делала, то потом маялась. Вот и сейчас она не могла устоять на месте и потянуло ее туда, за красные кирпичные стены, высокие, толстые, из-за которых раздавался рев коров, визг свиней. У Матрены внутри прошелся робкий холодок, ее всегда пугала смерть: когда поросенка резали, она убегала за десяток домов да и там затыкала уши, а потом с неделю ходила, как пришибленная, если б детки не нястаивали, она давно б оставила эту затею — растить поросят.

Щемящее чувство жалости росло и ширилось в Матрене, оно вскоре заполнило каждую клеточку ее тела. Ее мучило предстоящее, но ноги сами понесли в ворота. Миновав проходную, где под крытым навесом стояли весы, она зашла на территорию мясокомбината и удивилась топкой грязи, взбаламученной копытами животных. В десяти метрах от машинных весов, на высоте кузова гру­зовых машин стоял мостик с пологими скатами. Это, должно быть, для выгрузки скота,— догада­лась Матрена и по невысокой лестничке поднялась на этот мостик.

Перед нею, как на ладони, лежала вся террито­рия мясокомбината, разбитая металлической изго­родью на загоны. Один, центральный загон, сваренный из сплошного железа, вел к длинному зданию, у ворот которого возвышалось какое-то непонятное сооружение, вроде того капитанского мостика, что имеются на зерноуборочных камбайнах. Матрена попала как раз в тот момент, когда животных подавали на убой. Двое мужчин в заса­ленных брезентовых куртках, орудуя короткими

кнутами, резво бегали по загону, направляя стадо животных в ворота металлического коридора, ведущего к убойной площадке. Коровы, бычки, чув­ствуя смерть свою, упорно отказывались заходить в вороти, со страхом увертывались из-под ударов кнута, выпучив глаза, бегали по загону, осатанело мычали.

— Макар, выпускай Борьку! — озверев от злости, блестя потным, прокаленным на солнце лицом, прокричал высокий сутуловатый мужчина, напрасно орудующий кнутом. Он остановился, снял с головы кепку, тяжело дыша, вытер ею пот со лба.

— Не идут, сволочи, хоть ты их стреляй.

И Матрена увидела, как другой, молодой, с ли­хо вьющимся на сторону кучерявым чубом, ловко перемахнул через невысокую изгородь и вмиг очу­тился вопле дощатого сарайчика, примыкавшего к железному коридору. Лязгнула металлическая дверка, из черного зева двери выскочил черный с накрученными рогами баран. От радости, что очутился ив свободе, он высоко подбрыкнул задни­ми ногами, галопом подбежал к настороженному стаду.

— Веди их, скотов, Борька, веди! — приказал кучерявый.

Словно понимая приказ человека, баран мелко засеменил по металлическому коридору прямо к убойной площадке.

— А ну, пошли! — загонщики усиленно зара­ботали кнутами.

И, вот диво! — коровы и бычки нехотя, с недо­верием, но все же пошли вслед за бараном.

Когда было набрано нужное количество голов, погонщики захлопнули ворота, и живая масса ди­ко ревущих животных, наскакивал друг на друга, двинулась по коридору к убойной площадке, на мостике которой стоял мужчина в такой же бре­зентовой робе и резиновых сапогах. В руках он держал метровой длины палку, к верхнему концу которой был подведен кабель.

Матрена вдруг поня­ла все. «Предатель! — ужаснулась она.— Господи, да что же это такое? Животное предательству обу­чили!»

Матрена увидела, как боец начал тыкать своей снастью в головы коров, а баран нырнул в спе­циально устроенный для него лаз, подбежал к куче травы, что была приготовлена ему за стенкой забо­ра, и спокойно начал ее жевать.

— Заработал, ирод! — вслух произнесла Матрена. — Чтоб ты ею подавился.

По всему было видно, что баран этот числился в штате мясокомбината, что не одну партию жи­вотных отправил он на смерть и должность свою предательскую нес исправно, получая за это охапку травы.

То, что Матрена увидела, ужаснуло ее. Мысль, что вот так же погибнет и ее Зойка, что она тоже не захочет идти на смерть добровольно, кому же это хочется умирать в такое хорошее время? — но она поверит этому безмозглому барану и доверчиво пойдет за ним, расстроила Матрену окончательно, ее даже слегка затрясло. Матрена на время забыла, что Зорька — тварь неразумная, непонимающая. «Но раз он занимается таким пакостным делом, значит, он — предатель»,— подумала она и вспомнила войну, вспомнила то страшное время, в водовороте которого погиб ее старший сын Иван.

В самом начале войны, когда Артем ушел на фронт, Ване исполнилось семнадцать, он до прихо­да немцев успел окончить десятилетку. Жили они тогда в Новобелице, под Гомелем, перед самой войной переехали туда из деревни. Как так вышло, что после того, как город заняли фашисты, Иван очутился в подпольной диверсионной группе, Матрена до сих пор и сама не знает. Все уходил куда-то, насупившись, молча уходил. Когда нача­лась война, он вообще стал каким-то тихим и замкнутым, раньше только и слышен был в хате его смех, звонкий такой, как колокольчик, а тут вдруг внезапно повзрослел он, что ли, и улыбку с лица, еще совсем детского, начисто смыла война. Когда узнала Матрена, куда он уходит по вечерам, устроила старшему сыну скандал, плакала и угро­жала, что пойдет в полицию к Родьке, ихнему соседу по двору, и все расскажет, чтоб он, Родька, выбил из головы сына всякую дурь. Она и взаправду хотела было пойти к Родьке и расска­зать ему про свое горе, Родька этот был вроде свой человек, да потом побоялась: война каждого пере­делала на свой лад, хоть и служит он немцам по принуждению (сам говорил так не однажды), а мо­жет, это он так на людях калякает, а сам с охотой вражиной заделался.

Наслушался Иван материнских угроз и прямо на глазах Матрены лицом постарел.

— Хоть бы нас пожалел, — плакала Матрена, собирая сына в ночной поход.

Она еще надеялась, что сын опомнится и не станет шастать по ночам. Но Ваня, насупив брови, однажды сказал как отрезал:

— Надо, мама. Если мы все будем по щелям прятаться, то фрицы нас передавят, как тараканов.

Матрена сразу сникла. Она душой понимала, что сын прав, но страх за него да и за маленькую Аленку тоже давил непосильной тяжестью чуткое к беде материнское сердце. Она знала: если Иван спотыкнется — конец будет всем. И потому, посоветовавшись с ним, Матрена с дочкой уехала а дальнюю деревню к родственникам

Весть о смерти сына пришла к ней в захолу­стную, окруженную топкими болотами деревню с опозданием на месяц. Вот тогда она, Матрена, впервые и услышала это страшное слово — преда­тель. Им оказался Саша Хмызин, на год раньше Ивана окончивший десятилетку. Принес Матрене известие о смерти сына ее двоюродный брат Илья. Он ездил в город менять хлеб на соль, там все и вызнал.

— Не верю я тебе! — ломая руки, убиваясь, говорила Матрена. Она уже вдоволь нарыдалась и теперь начала приходить в себя.— Чтоб Сашка да предателем был — не верю!

— Не веришь? Съезди в город, посмотри на него, ходит в полицейской форме по городу и кну­том по хромовым голенищам похлестывает. — раздраженно говорил Илья, поскрипывая протезом по хате.— Не верит она! Всю группу предал: Коль­ку Ерша, Павла Валавского. Адама Рудавского и твоего — всех выдал, гад! В один день их и по­весили.

Илья дымил вонючим самосадом и нервно хо­дил по хате, стуча о пол деревянной ногой.

— Похоронили-то хоть где? — свыкаясь со страшной бедой, спросила Матрена.

— Они похоронят! — нервно хмыкнул Илья, показав желтые от табака зубы.— Они разве похо­ронят? Сняли ночью трупы, отвезли куда-то в лес и зарыли.

— За что же их так? — кусая от горя губы и не чувствуя боли, спросила Матрена

— Эх ты, за что! — ершился Илья.— Делов они натворили кучу, дарма что камса сопливая. Ими, говорят, сам Андреяч командовал Слыхала.

как по ночам ухало да гремело? Это все они… А теперь вот тихо. Аж непривычно как-то, скучно стало. Жалко хлопцев — на обветренном лице Ильи заходили скулы, он отвернулся и утер глаза.

От слов Ильи Матрена еще больше разрыда­лась. Но вот чудно: она не только об сыне тогда убивалась, но думала мучительно и о соседе. «Как же это он, Сашка-то? Он же к нам часто в дом заходил, всегда веселый такой, свойский. Правда, в пионеры не записался и комсомола как черт ладана боялся, Ванька все смеялся над ним из-за этого».

Вот о чем вспомнила вдруг Матрена при виде того, как скот гнали на убой. Спустилась она с мо­стика вниз, прошла в ворота и, не обратив внима­ния на оживленно толкующих о чем-то женщин, направилась к Зойке.

Увидев хозяйку, Зойка довольно замычала, до­верчиво повернула навстречу ей голову. Матрена на этот раз не увильнула от коровьего взгляда и заглянула в ее большие влажные глаза. Загляну­ла и не поверила сама себе — из Зойкиных глаз текли слезы. Два светлых ручейка сползали по белой шерстке вниз и терялись где-то у рта. Сомне­ний не осталось — Зойка действительно плакала.

Матрене ни разу не приходилось видеть плачу­щих животных, и Зойкины слезы капали ей прямо на самое сердце. Должно быть, наслушалась она предсмертного рева сородичей своих да запаха крови нанюхалась, вот и взяла ее тоска.

А руки Матрены, костлявые, неспокойные, уже отвязывали веревку от жердины. Зойка, словно ища спасения у хозяйки, доверчиво ткнулась мордой в плечо, шершавым языком лизнула ей руку.

— Ты что, без очереди? — спросила у Матрены длиннолицая старуха.— Или по блату договори­лась?

Матрена не слышала ее слоя, и когда наконец тугой узел веревки поддался, она крепко взяла ее конец в руку и с силой потянула за собой Зойку в сторону от мясокомбината.

Корова сначала не поняла хозяйку, засто­явшись, даже чуть упиралась. Потом разошлась, уравняла с Матреной шаг, и вскоре ворота мясокомбината скрылись за поворотом.

— Пойдем отсюда, пойдем, родимая! — шепта­ли бескровные губы Матрены.— Тебе сюда еще рана Сюда только порченных да старых приводят. А ты у меня молочная, в самом соку. Вот прядем домой, подою я тебя и к Киреихе отведу. Даст она за тебя семьсот рублей, и ладна А губить тебя такую — грех великий. Киреиха баба толковая, работящая. Голодной ты у нее не будешь.

Уводила Матрена Зойку подальше от гибели и словно с человеком разговаривала с нею. И не просто разговаривала, а оправдывались, что глу­пость большую сотворила, приведя ее на мясо­комбинат.

Выйдя аа город, она остановилась, подолом юбки вытерла Зойке слезы, ласково потрепала по холке… «Не бойсь, не бойсь, милая, не расстанемся мы с тобою».

Привела она Зойку домой, загнала в хлев. Сама же зашла в хату, села у стола и, подперев голову рукой, долго думала.

И решила твердо — не продам Зойку, одна она у меня осталась.

Сыну Матрена послала только пятьсот рублей. А в письме написала: «Извиняй, сыночек,— боль­ше нету. А Зойку продать не могу… Машину, ежели разобьешь, и то жалка я тут душа живая».

Посылая сыну деньги, подумала, что будь ее старший, Ваня, жив, он не стал бы отнимать у ма­тери последнюю копейку. На похороны — и то не осталось… Да, теперь молодые избалованы без ме­ры, потому и бесятся. То ковры им подавай, то золото, то легковушки. Раньше куску хлеба были рады, а нынче…

Подумала она так нехорошо про сына своего, и ей даже стало стыдно от мыслей этих. Разве можно так про дитя родное. Захотел машину — пусть покупает, значит, надо она ему. Не он вино­ват в этом — век такой настал.

Василий ШАБАЛТАС.