ЕВДОКИЯ

ЕВДОКИЯ

Рассказ

1.

Солдат возвращался на фронт после госпиталя. Пригородный поезд из трех вагонов, на котором он приехал, взвизгнул и запыхтел обратно: мост через реку был разрушен. В морозной дымке, вдоль заснеженной реки, на крутояре, лежало село, окаймленное за подворьями молодой порослью и чуть вглубь — рослым лесом в высоких шапках снега. Немцы из этих мест были изгнаны недавно. Село безлюдно, над избами стоят дымы. Люди сидели по избам, пытаясь согреться от скудного огня: у женщин не хватало рук на заготовку и доставку из леса волоком дров в полной потребности.

Поеживаясь от холода в своей шинельке, солдат постучал в ближнюю избу. Выглянувшая старушка указала на дом под флагом и велела обратиться к Матрене. Матрена — крупная женщина лет пятидесяти сидела за древним канцелярским столом в старых, стоптанных валенках и заплатанной телогрейке. Солдату показалось, что в сельсовете холоднее, чем на дворе.

В общем, переночуешь у Евдокии. Только не балуй: она баба сурьезная, – Матрена плотнее затянула телогрейку, платок и, что-то вспомнив, усмехнулась. – Тут недавно один тоже возвращался в свою часть. Определила я его к вдове солдатской Зинаиде. Та на случай положила под одеяло бельевой валек. Ну, и как водится, ночью парень полез. Досталось ему крепко. Хватанул из избы в одних исподних, перебежал по льду речку и только на том берегу спохватился, что без штанов и обуток. Перебежал обратно и упросил первую встречную бабу с челобитной к Зинаиде. Ну та, конечно, все отдала. Как он не замерз босиком… до се не знаю. А бабы судачат, что зря Зинаида погнала солдата. Может зря, а может не зря. Как посмотреть. Горькую долю пережили бабы. Всяко было. Держались как могли. Молодухи всю оккупацию в темных платках грязнулями и дурнушками пробыли. А на автомат не попрешь, коли по углам мал мала меньше, – мрачно сказала Матрена, чуть задумалась. – Пока мост был, пока по железной однопутке скот да зерно увозили, а в обратную сторону — танки с пушками гнали – немцы держались в селе. А как партизаны разрушили мост, они и убрались. А верховодить остались полицаи. Набедовались с ними: злющие, как бешеные псы, нисколь не лучше фрицев. Средь них был один хороший человек. Он упреждал прибытие карателей. Молодайки и девки уходили в лес, прятались в соседних селах. Одна стерва шепнула об этом полицаю, с которым любилась. Нагрянули немцы. Беднягу повесили, а парней и девок угнали в свою Германию. Посля того, как поперли фрицев, бабы поймали ту стерву и повесили. Во как было, – Матрена скороговоркой заторопила солдата. – Иди уж, солдат, заговорила я тебя, а не замечаю, что ты ссинел от холода. Не с кем и слова вымолвить. Мой совет — не скидавай одежду и обутки, – не преминула усмехнуться вслед Матрена.

Евдокия встретила служивого молча, лишь поздоровалась кивком.

«Женщина, как женщина, ничего особого, – определил солдат и присмотрелся.– Стройная, молодая, и глаза какие-то лучистые», – опроверг он себя.

В избе было чуть теплее, чем на дворе. Солдат трясся от холода, а ноги, казалось, прилипли к подошвам.

– Разувайся, – Евдокия принесла с печи старые валенки. – Звать-то как?

– Андрюха.

– Иди, Андрюха, умойся и садись за стол. Не гневайся: чем Бог послал.

Картошку с солеными огурцами Андрюха проглотил, почти не разжевывая. Легли спать. Парень долго не мог уснуть, поворачиваясь с боку на бок: маячила Евдокия. Даже в исподней, холщевой рубахе виделась тонкая фигура с высокой грудью.

– Иди уже, – внятно сказала Евдокия.

Дрожа от холода и возбуждения парень подошел, откинул одеяло. Валек не просматривался.

Потом они долго говорили. Евдокия поведала, что в девках пожалела тихого, красивого Ваню и пошла за него. С детьми не получилось. Ее родители рано ушли, попозже не стало и его отца с матерью. Пришлось молодым самим начинать жизнь. Слабосильный Иван мало чем помогал в хозяйстве. Все заботы навалились на Евдокию. Потом – война. Ивана сразу забрали. После изгнания немцев пришла похоронка. Извещалось, что Иван погиб в Белоруссии.

Ты не думай, что позвала тебя из прихоти, – сказала Евдокия после недолгого молчания. – Мне уже двадцать четыре. Коли ж я поимею дитенка? Так и останусь бобылкой, – с грустью сказала она. – Вот и решилась.

Евдокия прижалась к Андрюхе, грея его засиявшими радостью глазами. Андрюха не мог наглядеться на милое лицо молодой женщины.

– Я вижу ты парень телом чистый, лицом пригожий, сердцем и головой непорочный. – Ты женат?, – помолчав, тихо спросила она.

– Не успел. Мне к войне исполнилось двадцать. Вроде маловато, хотя зазноба была.

– Ну вот, завтра уйдешь, и боле не свидимся.

– Нет, решительно возразил Андрюха, и стал жадно целовать губы, глаза, грудь Евдокии. – Ежели выживу – вернусь. Вот те крест, – он перекрестился.

Утром Андрюха ушел.

2.

В конце сорок четвертого неожиданно привезли Ивана. Два пожилых солдата внесли его в избу, усадили на лавку. Иван был без ног, тощ до синевы, бледен и сед. Дико закричала Евдокия и в ужасе, пересилив себя, бросилась к мужу. Плечи ее тряслись. Иван зашевелил губами, но голоса не было. Он с трудом поднял руку и, дотронувшись до ушей и губ, помотал головой. Евдокия поняла, что он глух и нем. Глаза его тускло светились из глубоких впадин. Он сник и, понурясь, ждал своей участи. Солдаты передали медаль «За боевые заслуги» с удостоверением и небольшое письмо, где сообщалось, что Иван Никифорович Лопатин был тяжело ранен и контужен и его сочли убитым. Однако он выжил и находился до сего времени в госпитале. Ему ампутировали ноги и, к сожалению, не смогли вернуть голос и слух.

Положили Ивана на кровать с помощью еще не ушедших солдат. Евдокия сняла с него одежду, с содроганием увидела синебагровые культи, но, закусив губу, дабы не разреветься, подстелила клеенку и как могла помыла мужа. Затем надела чистое белье и рубаху. Как-то посветлел Иван.

И потекла серая житуха. Все внимание Евдокия уделяла мужу, дочурке, тому, от чего можно было как-то жить. О себе не думала. Она замечала, что как только Оленька, плод ее любви с Андрюхой, подползала к кровати Ивана, тот почуяв или увидев ее, весь светился, и даже гримаса улыбки изображалась на морщинистом, обросшем лице его, рука тянулась погладить головку малышки, а из глазных впадин вываливались тяжелые слезы. О чем он думал в такие моменты — было ему лишь ведомо. А Евдокия стояла за занавеской и тихо плакала.

Ежедневно Евдокия, хоть худ и не тяжел был муж, с трудом садила его к стене, дабы избежать пролежней. Пытаясь ей помочь, Иван упирался руками, но они подламывались, и он издавал нечленораздельное, чуть слышное мычание досады и беспомощности. Кормила чем могла, но пища была скудной. Помогали люди. Тяжко ей пришлось, но надо было жить. Расслабляться ни на минуту не давал муж-страдалец, да лопотуха Оленька. Евдокия подсохла, кости да кожа, в чем душа держалась. Только дочурка принуждала улыбнуться иной раз, да трепетно билось сердце при мысли об Андрюхе при всей драматичности происходящего.

Председатель сельсовета Матрена не могла больше смотреть на муки Евдокии. Пришла как-то.

– Ты вот что, молодица. Будя героиню из себя корчить. Свалишься ведь. А кому от того польза? У тебя дите, да еще кое-кто лупит фрицев, чтоб к тебе возвратиться. Приедет, глянет на тебя и увидит мешок костей да глазищи в пол-лица. Повернет и… Митькой звали. Чего ж ты издеваешься над собой? Знаю, Евдокеюшка, не сладко тебе, – помолчала Матрена, испытующе глядя на Евдокию, переменившуюся в лице после того, что сказала о ней. – Надо Ивана определять в дом инвалидов. Говорят, есть уже такие для тяжелых, как твой Иван. Соглашайся, а я отпишу в инстанции.

Евдокия молчала.

Однажды с пригородного поезда пришли солдаты с носилками. С ними Матрена. Она передала бумажку, где Евдокии Лукиничне Лопатиной сообщалось, что советское государство берет на свое попечение инвалида войны Ивана Никифоровича Лопатина. Евдокия глянула на мужа и в волнении прижала руки к груди. Она видела, что тот все понял и по щекам его катились слезы. Евдокия заслонила мужа.

– Никуда не пущу, – тихо, но веско сказала она, а на побелевшем лице выступили красные пятна.

Так и ушли солдаты с носилками.

– Эх ты, Евдокеюшка, жалость бабья завсегда чует сердце, а не разум, – Матрена обняла Евдокию и вместе с ней плакала.3.

Кончилась весна. Изумрудно зазеленел лес на холмах, выше села, яростно зацвели белорозовой кипенью яблони, волшебно отражаясь в притихшей, посветлевшей после разлива реке. Холмы чуть задымились поднимаемой пашней. За тощими клячами и такими же чудом уцелевшими коровами плелись из последних сил селяне, навалившиеся на плуги. Тяжело, с муками пробуждались земля и люди, оцепеневшие от лихолетья и неизбывного горя.

Евдокия знала из писем Андрюхи, что их задержали и обещают вскоре демобилизовать. Каждый день ждала с готовым вырваться сердцем. И вот он – за окном. Она была до предела напряжена и взволнована не только появлением любимого человека, но и неотвратимостью поведать все об Иване. В письмах ничего ему не сообщала, страстно желая встречи и панически боясь его реакции, боясь, что отпугнет. Она выбежала в чем была, прильнула к Андрюхе. А тот, забыв снять с плеча вещмешок, исцеловал ее и прижал так, что Евдокие стало нехватать воздуха.

– Андрюшенька, любый мой, как давно жду тебя, – вдруг Евдокия немного отстранилась. – Ваню привезли… Он без ног, глухой и немой, – вывалила на Андрюху тяжелую новость. Она горестно и пристально смотрела на него.

Радость на лице Андрюхи угасла.

– Эх ма… Что же теперь? – обреченно спросил он, опустив вещмешок на землю.

Андрюха возмужал, заимел усы, на груди орден, медали и две желтые нашивки – свидетельства тяжелых ранений.

– Любый мой, я с той ночи ни на минуту не забывала тебя и ждала, ждала хоть увидеть, побыть вместе. У нас ведь с тобой доченька Оленька. Вот она.

На крыльце стояла малышка, солдатская дочь, и щурясь от солнца, глядела на солдата. Он подбежал, осторожно взял на руки и вернулся к Евдокии. Девчушка спокойно разглядывала лицо солдата, щупала усы и что-то лепетала.

– Оленька, это твой папка родимый, поцелуй его.

Оленька дотронулась крохотными губками до кончика носа отца. А Евдокия, как безумная, то плакала, то смеялась и вовсе разревелась.

– Видать не судьба, Андрюшенька, – с трудом, сквозь слезы выговорила она. –Куда ж я от Ивана? Кому он нужен?

Немного успокоившись, сказала: «Пойдем-ка в баньку, как знала, вытопила. Выпарю и вымою тебя и все как есть обскажу».

Евдокия передала дочь соседке и повела Андрюху в баньку. Только закрылась за ними дверь, он взял Евдокию на руки и унес на полати. Они долго лежали обнявшись. Не сговариваясь, не трогали больную тему о возможности жить вместе в присутствии Ивана.

– Может найдем какую тетку ухаживать за Иваном и уедем к маме? – глухо, в полной безнадеге спросил Андрюха.

– Нет, Андрей, нельзя так, не по-божески это. Люди не поймут, – помолчала. – Я сама в ужасе от того, что расставаться нам. От судьбы не уйдешь. Да ты и сам так думаешь. Я знаю, потому как человек ты чистый. Я всегда, кажну минуту буду думать о тебе и ждать.У меня за всю войну окромя тебя никого не было и не будет. Боле ничего не могу сказать.

Она тихонько заплакала и потом долго смотрела на него, грея теплыми лучами глаз.

Оставил Андрюха весь сухой паек, деньги, какие были, расцеловал Евдокию и дочь и в печали великой ушел, оставив адрес матери и твердо зная, что без Евдокии и Оленьки жизни у него не будет.

Письмо Андрюхи.

«Давно готовился написать. Решился. Без тебя, Дунюшка моя, жизни нет и не будет. Я не могу более ждать, когда ты мне позволишь быть с тобой и Оленькой. Плевать мне на все житейские условности. Мы любим друг друга, и все тут. Быстро пиши ответ, не то сам решусь и явлюсь.

Целую, твой Андрюха. Поцелуй Оленьку. 5 мая 1948 года».

Письмо Евдокии.

«Андрюшенька, любый. Да рази ж я смогла хоть день прожить без тебя, кабы не причина. Видит Бог, я все делала, чтобы Ваня жил. Ушел он, страдалец, царство ему небесное. Мы с Оленькой и Андрейкой ждем тебя немедля. У тебя родился сынок Андрейка. Привет матушке и всем твоим.

Целуем, твои Евдокия, Оленька и Андрейка. 25 мая 1948 г.».

Г. Писаревский.