НА ОЗЕРЕ

На озере

Глава из романа

В обеденный перерыв они подошли к тому месту озерной заводи, где под метровой толщью воды бомбовая воронка зияла черной пропастью непроглядной. В этом месте никто не купался.

— Здесь баб нету, можно и без штанов! — раздевается Валерик.

— Баб нету — нигорошо, — вздыхает Фриц и раздевается тоже.

И видит Валерик на спине и ногах его давние шрамы, как у дяди Жени.

— Русиш бомба, — поясняет Фриц, тыкая пальцем в шрамы. А шрам на боку гладит бережно: — Русиш штык.

— Наш солдат тебе врезал штыком? Ух, как сильно! А ты ему что?

— Ништо, — с лицом виноватым Фриц подернул плечом.

— Наш солдат убежал? Вот это да! — с интересом смотрит Валерик на шрам. — Значит, кого-то еще штыком саданул! И тебе было больно, да, Фриц?

Для Валерика было привычным видеть наших фронтовиков, войной покалеченных. Но ему и в голову не приходило, что среди немцев-солдат есть калеки такие же и с не меньшей жестокостью поврежденные войной. По его пониманию, немцев сразу убивало наповал, в точности, как было в кино.

И твердо уверен был, что отметины плена на теле имеют как наши пленные, чудом выжившие в немецких концлагерях, так и пленные немцы.

Но, тело Фрица оглядывая, Валерик не находил того, что на себе показывал Мишкин отец.

— Фриц, а где твое клеймо? Тебе где его поставили? Номер твой где?

— Вас, вас? — топчется Фриц по песку, не понимая: что это ищет братишка на теле его?

— Клеймо твое где? — продолжая оглядывать Фрица, Валерик хлопает кулаком по ладошке. — Печать твоя где?

— А, штемпель! — Фриц догадывается и тут же возмущается: — Штемпель — нигорошо! Штемпель — на скот! Ихь бин золдат! Ихь бин дойче золдат! Ихь бин менш! Ихь бин че-ло-век! Елки-палки!..

— Мишкин отец тоже человек, — не замечая раздражения Фрица, говорит Валерик, пытаясь ягодицы его рассмотреть, но тот не дается, прикрываясь одеждой.

— Я только глянуть хотел, куда тебе штемпель поставили! И что наши тебе написали там! А ты зажилил и не даешь посмотреть. А вот Мишкин отец все показывал нам. Ему на самый зад штемпель поставили немцы ваши, а на руках цифры и буквы «ОСТ». Острым ножом делали и заливали тушью, чтоб никогда не стерлось…

Насупившись, Фриц в землю смотрит и молчит.

— А ты знаешь как немцы «ОСТ» переводят на русский? А-а! Не знаешь! А это значит: Остатки Сталинских Тварей! Понял? Мишкин отец рассказал и дядя Женя. А тебе это делали наши?

— Не делали штемпель никак, — глухо говорит Фриц, тиская в руках комбинезон. И видом своим обиженным показывает, что расхочется ему купаться, если Валерик не отстанет сейчас же.

— Ну, не делали и не делали, — словами бабушки Насти говорит Валерик примирительно. — Купаться давай, а то Вальтер не любит «опоздателей».

Фриц вошел уже в воду по колено, как из динамика заводского грянула песня знакомая.

«Не уйдет чужеземец незваный, своего не увидит жилья…» — пел хор имени Пятницкого, и Валерику показалось, что Фриц под этими словами пригнулся даже.

— Йа, йа…Дойче золдат не увидит жилья, — печально смотрит он в сторону завода, откуда доносится песня. — Не увидит Дойчланд…

— Ты увидишь, — успокаивает Валерик и тащит в воду за собой. — Ты хороший, потому что…

— О! Гороши… Война нет — алес гут. Все гороши!

При слове «война» в Валеркиной памяти невольно встают горящие руины, дрожащая под бомбами земля и похороны скорые, чтоб успеть прибраться до налета нового. И беженцы из разных областей: старые люди да женщины, а с ними томятся дети, недоеданием прибитые, с застывшим ожиданием в глазах.

И нищие у каждой лавки, где хлеб по карточкам дают.

— Фриц, а в Германии нищие есть?

— В Германии все есть унд очень хуже есть…

— А почему хуже?

— Мюллер тут, Бергер тут, Шварц тут… Плен, плен, плен! Ах, майн Фатерланд… бабка, дедка, ребятенка…

— И вы придете домой, как Мишкин отец пришел. Он тоже был в плену. На немецком заводе каком-то работал. Худой-худой пришел. Одни кости без зубов. И дядя Женя Уваров был в плену. Там его ротвейлеры обгрызли. Их немцы баландой кормили. Всех пленных баландой кормили…

Сказал и на Фрица глянул:

— А баланду тебе дают?

— Найн, — крутит он головой и плечами пожимает, словно жалуется, что не дают ему русские отведать какой-то ему неизвестной баланды. — Дают рыбу, рыбу, рыбу!

— Ого! Везет же вам!

С удовольствием вспомнил Валерик несколько «вкусных» дней, когда заводская округа отоварила карточки рыбой соленой. И не какой-нибудь рыбой, а настоящей треской!

Все бараки тогда рыбу жарили! И тушили ее с помидорами! С луком! На примусах готовили и прямо во дворах на костерках, подставив пару кирпичей под сковородку. Во объедаловка была!

А бабушка Настя ела треску прямо соленую, не вымачивая. Ела и батюшку Сталина благодарила, что «народов своих не забывает».

Такого праздника Фрицу не понять.

К Валеркиной радости, Фриц по-русски поплыл саженками. И в воронку нырял, в ту самую, что из воды черным глазом уставилась в небо.

Немногие из заводской округи кидали себя в эту бездну холодную. Не струсил и Фриц! Он даже, к Валеркиной радости, в кулаке достал песку со дна воронки. Здорово как! Только жаль, что никто из ребят не видит геройства его.

Накупавшись, в блаженном ознобе, они улеглись на песке.

— Фриц, а вот на тебя пикировщики бомбы бросали прицельно или так… с высоты прямо сыпали?

Фриц понимающе кивает головой, садится и на тыльную сторону ладони набирает камешков. И ладонь в самолет превращается: отставленный палец большой и мизинец отставленный изображают крылья самолета.

И вот самолет-ладонь с камешками-бомбами летит:

— У, у, у… Иду, иду, иду, — гудит самолет и медленно летит, приближаясь к Валерику. Сдерживая смех, тот крепится в ожидании чего-то веселого впереди.

— Кляйне швайне. Ви хайст дас аух русиш? — спрашивает Фриц.

— Кляйне швайне? Как это называется по-русски? Поросенок.

Фриц кивает головой, и самолет продолжает лететь:

— Иду, иду, иду, поросенок несу!..

— Поросят несу, несу… Их же много! — поправляет Валерик.

— Поросят несу, несу, несу! — продолжает лететь самолет. — Дас ист зенитка! — кивает Фриц на указательный палец другой руки, направленный на самолет с земли, ставший стволом зенитки:

— Кому? Кому? Кому? — дергается палец Фрица, изображая откат ствола зенитного орудия при выстреле. — Кому? Кому? Кому?

В это время самолет делает крен, и с характерным воем сирены, камешки-бомбы на зенитку падают:

— Вам! Вам! Вам!

И довольные, оба валятся на песок.

Отсмеявшись, некоторое время молчат.

— А самолет сбили? — еле слышно спрашивает Валерик.

— Йа, йа… Капут. Алес капут. Самолет капут. Зенитка капут, — вытягиваясь на горячем песке, блаженно жмурится Фриц, не придавая значения словам своим.

— Фриц, а самолет был наш?

— Йа, йа… Наш, — машинально отвечает Фриц и закрывает глаза.

— Это твой «наш», а наш — это наш! — говорит Валерик с горечью.

— Йа, йа, — соглашается Фриц. — Наш — это наш…

— А зенитка была твоя?

— Твоя, твоя… — шепчет Фриц и засыпает.

Валерик какое-то время смотрит на раскинутого Фрица на песке, худого и мускулистого, и говорит еле слышно, только себе:

— А в самолете был папка мой… А ты из зенитки его…

Валерик вздыхает потерянно, собирает одежду свою и уходит.

Фриц открывает глаза и в небесную высь глядит немигающе-пристально. И чувствует он, как повязаны прошлым душа и мысли, и тяжко стянуты путы эти, до горючих шрамов на совести и теле.

Кобылка соловая

Толян сидел на мостках и, свесив ноги в воду, с настырным терпением глядел на неподвижный поплавок. Толстый конец удилища был защемлен между досками настила.

— Ну, как? — подошел на цыпочках Валерик.

— Не какавши… — пробурчал Толян, подавленный отсутствием клева. — А какие подходили карасищи! И рты уже открывали, чтобы червяка сожрать!..

— И что?

— Дак они ж не дураки! Как увидели, что червяк на нитке, плюнули и к мосту ушли! А у моста мужики вот такенных таскают! По лопате! А все потому, что леска у них невидимая или конский волос…

— Ну и давай у Монголки надергаем!

— Я уже дергал, — вяло признался Толян. — Дак он же черный. А черный волос заметен в воде. Надо белый искать. А белых коней нету в городе, дядя Ваня сказал.

— А мы к Бергеру сходим давай, в ветлечебницу. Он найдет, вот увидишь.

Отто Бергер сидел на ступеньках крыльца ветеринарной лечебницы, и на каждой коленке его верхом сидело по малышу. Бергер напевал детям немецкую песенку о розе, и коленки его, вместе с сидящими на них малышами, раскачивались мерно, в такт неторопливого мотива:

— Розляин, розляин, розляин рот. Розляин ауф ден хайден!

И пожилой этот немец, и дети вовсю улыбались друг другу.

Увидев подходивших ребят, Бергер, придерживая детей, объявил:

— Дойче автобан цу энде! Конец! Нима Дойче дорога! Пошел русиш дорога! Колдобина! Колдобина! Колдо-выдол-бина! Ямка, ямка, бух! Канава…

Коленки Бергера стали так подбрасывать пассажиров на предполагаемых ухабах, насколько для действий таких у него хватало сил. Дети смеялись до визгу. Смеялись и те, кто еще не ехал по русской дороге, а только дожидался своей очереди.

— Ох, русиш дорога! О, майн Готт! Дядя Тото «хотеет» подышать, — извинительно улыбаясь детям, Бергер ссаживает их с колен.

— Гутен так, Отто, — здоровается Валерик. — Как дела?

— Здоров, здоров, братишка, — вздыхает Бергер, вставая. — А дела наши швах, — махнул он рукой в сторону свободной коновязи. — Пусто. Работы нету…

Пожимая руку Толяну, Бергер сказал детям, что это Валеркин товарищ или просто — кореш.

Приход ребят детей опечалил.

— Дядя Тото, вы их тоже будете катать? — девочка с красным бантом спросила. Потупясь, она с интересом следила за тем, как большие пальцы ног ее босых, будто бы без ее согласия, пытаются вковыряться в утолоченную землю и этим самовольством вызывают у хозяйки своей удивление.

— О, детка, детка. Дядя Тото имеет дохлы ноги: русиш дорога ехать больно. Дядя Тото просит отпуск иметь.

— А тогда давай дойче автобан! — не унимались дети, с недовольством поглядывая на пришедших ребят.

— Ладно, козявки! — оборвал детей Толян. — Мы по делу!

— Отто, нам нужен конский волос, — начал Валерик. — Под крючок для карасей.

— Белый, — уточнил Толян. — Или белого коня где найти?

— Белого коня… Карасей, — Бергер раздумчиво глянул на небо, перевел взгляд на притихших детей. И, будто они ему подсказку дали, улыбнулся:

— Белого коня нету совсем. Серый конь есть! Серый конь в яблоках! Белый конь молодой не бывает. Белый конь, когда бабушка. Белый, когда дедушка… Волос бывает такой…

Он сморщил нос и, потирая подушечки пальцев, большого и указательного, дал понять ребятам, что волос от лошади старой, хоть он и белый, но качества уже низкого…

Заботой своей устремленные, ребята дольше не могли оставаться у Бергера: надо было искать подходящую лошадь, а точнее, подходящий хвост.

Прощаясь с ребятами, обронил неуверенно Бергер, что где-то в городе видел кобылку соловую. Но чья она и где искать, не знает.

— Алес гуте! — пожелал им Бергер всего хорошего.

— Алес гуте! — невпопад закричали дети, довольные, что теперь никто им не будет мешать кататься с дядей Тото по автобану.

От Бергера друзья пошли на Сенной базар, куда, на лошадях в основном, свозилось на продажу сено, солома разных злаков и прочий корм для животных, а также дрова и торф.

Но базар был пуст: ни души, ни хвоста!

Да и какая торговля в разгар сенокоса, когда лошаденка любая в хозяйстве на счету!

Вконец удрученные, убитые жарой, друзья направились к городской водокачке, что дыбилась башней у Дома пионеров. За спиной водокачки был тенистый сквер из старых деревьев.

Хозяином водокачки и бригадиром водопроводчиков является высокий чернявый мужик с характером строгим, по фамилии Рубан. Толянов отец дядя Коля и дядя Рубан друзья с войны. Идя с базара, дядя Коля навещает фронтового друга. За куревом они «ворошат былое», как выражается дядя Рубан. Иногда курят в молчании, взирая на черный обелиск партизанам, замученным в гестапо.

В сквере стоит гаубица Степана Смолякова. Он купил ее за свои деньги и прошел с ней боевой путь от Ельца до Берлина.

Но сильнейшим центром притяжения внимания и пробуждения гордости за поколение победителей является танк Т-34, что в сквере стоит рядом с пушкой и грудью ориентирован на восток, откуда пришли полки Красной Армии, освободив город от немецкой оккупации.

В кирпичном основании водонапорной башни размещались мастерская слесарная водопроводчиков. Там стоял верстак с тисками и приспособлениями для гибки и резки водопроводных труб, ручной сверлильный станок и водяной насос с электроприводом для подачи воды из скважины в водонапорный бак. Бак представлял собой куб, клепанный из листовой стали, утепленный стекловатой и обшитый тесом. Кирпичное основание было выбелено светлою охрой, а водонапорный бак выкрашен был в темно-зеленый цвет. Крыша этой башни увенчана была двухметровым шпилем с флюгером. Широкая часть флюгера имела надпись на просвет «1900». В любое время водокачка готова была напоить жаждущего: кран, на доступной высоте от земли, никогда не запирался на замок. А для наполнения бочек водовозов и пожарных машин находилась на двухметровой высоте поворотная металлическая труба-хобот. И водопроводный кран этой трубы-хобота имел литой чугунный маховик с четырьмя спицами.

Ребята намеренно пошли мимо коновязи горкома партии.

Уткнувшись в подвешенные торбы, лошади монотонно жевали. Обычные лошади. И хвосты у них были обычные, масти не- подходящей.

Лошадей озирая, друзей машинально замедлили шаг. И тут их лица осветились радостью охотников, напавших на добычу долгожданную: среди лошадей обычных, будто взялась из сказки, стояла лошадка ухоженная, соловая красавица с роскошным хвостом соломенным!

Красоту свою чувствуя, она голову гордо держала и только гривой потряхивала, да хвостом, как снопом тугим по ногам стегала, мошкару отгоняя.

Кобылка была впряжена в легкую бричку с откинутым верхом. И бричка сама, и дуга, и оглобли, и два колеса, и сбруя упряжная — были черного цвета с заклепками и позументами под золото жаркое, скрытое лаком.

— Вот это да-а! — конопатинки Толика по лицу разбежались от улыбки счастливой.

— Ух, ты! — на шепот сошел Валерик, словно спугнуть боялся видение это.

Глаз Толяна упал на хвост ее светлый, да и присох неотрывно:

— На шухаре будь! — приказал он Валерику. А сам, оббежав коновязь, огляделся и подошел к кобылке по-хозяйски. Шелковистую россыпь хвоста принял в руку, будто струны прозрачные:

— Вот это волос, Валерка! Вот это да! Под крючок самый цимус! Пару волосиков намотаю на палец… Пару, чтоб кобылка не дергалась…

Намотал и резко дернул вниз! Но слабо дернул: волос крепко сидел в репке хвоста.

«Значит, волос надежный, раз крепко сидит! Не то, что у клячи корявочной!»

Рвал теперь резко и сильно по одному волоску, собирая их в левую руку. Сам себе улыбался Толян, и сердце его ликовало.

На Толяна кобылка косилась, морганием глаза отмечая потерю каждого волоса, да ушами прядала, выжидая с терпением, когда ж эта пытка закончится!

Увлекся Толян и упустил осторожность. Озираться даже не стал, надеясь на безнаказанность. А Валерик тут и закричал голосом придавленным:

— Шухар, Толян! Смывайся! Сзади мужик какой-то!

— Да щас, погоди!..

Еще волосок напоследок собрался рвануть, как кто-то безжалостно-больно, будто клещами, за ухо схватил Толяна. Без слова и брани схватил! И Толяну почудилось, что этот кто-то его от земли оторвал и все продолжал поднимать с нарастающей болью и гулом в ушах! И так крутанул его бедное ухо, что Толян обомлел, услышав за болью пронзительной оглушительный хруст в голове.

Сквозь слезы успел разглядеть галифе темно-синее с красным кантом и сапоги, до блеска стального начищенные.

«Лягавый! — холодом ахнуло сердце Толяна. — Батю теперь затаскают!»

И Толян заскулил: так ему еще не было больно и страшно:

— Дяденька, дяденька! — чтобы как можно скорее разжалобить да прощение вымолить. — Я не знал, что она — это ваша! Ей-Богу, не знал! Я, дяденька миленький, больше не буду! Ей-Богу, не буду!

— Усек! — табачною вонью курильщика злостного дохнул на Толяна мужик. И выпустил ухо из пальцев-клещей. И коленом Толяну поддал под зад, чтобы понял: пора уже «когти рвать», пока «дяденька» не передумал.

Друзья только в сквере, за деревом прячась, в себя пришли, отдуваясь тяжко от бега стремительно-быстрого.

— Ух, ты, как ухо твое! — покрутил головой Валерик, изображая жаркое сочувствие. — А мужик этот кто?

— Сам начальник НКВД Яшка Петренко, — поморщился Толян, ладонью прижимая к голове болью набухшее ухо. Стиснутый кулак другой руки сжимал соломенно-светлую прядь хвоста кобылки соловой. Это обоих и радовало, и пугало.

— Сам начальник НКВД, — повторил Валерик, вслушиваясь в звучание слова «НКВД». — Да-а! Он же мог тебя арестовать! И посадить!

— Мог, — обреченно кивнул Толян.

— А почему ж не посадил?

— Почему, почему… Потому, что под рукой «черного ворона» не было.

— Ух, ты! — обмер Валерик и на Толяна глянул, как на героя. — Вот это да-а!

А тот человек в галифе, отвернул от коновязи лошадь, в бричку сел и, хлопнув вожжами по крупу кобылки, дал ей волю, чтобы рысью пошла.

И стуком копыт отмеряя время, отставив хвост и гриву пустив по ветру, красивой песней летела кобылка, отдав себя людям на любование.

А. Литвинов.