СЕМЁН

СЕМЁН

Отца своего Семен Иванович не помнит. Говорили, что он был первым силачом на деревне. Невысокий, но широкоплечий, он од­нажды на спор одной рукой за поясной ремешок оторвал от земли шестипудового толстяка Федора. Об этом вспоминали долго, до самой Отечественной. А еще говорили, что он был из близнецов, и своего младшего на полчаса брата в обиду не давал.

Женился Иван Поликарпович в то время, когда начался отход на хутора. Он выкупил себе клин земли в трех верстах от деревни, срубил деревянную хату, накрыл ее золотистой соломой, сам сла­дил русскую печь и модную грубку-голландку. Изба получилась добротой, не хуже других, и была она из двух частей: большая часть отводилась горнице, а меньшая шла под сенцы.

Жену он взял из зажиточных, и приданное за ней было бога­тое. Зажили молодые дружно. Иван жену не обижал, жалел и к тяжелой работе не допускал.

Семен родился в урожайный тринадцатый год. Мать начала рожатъ прямо в поле, и отец едва успел привезти повитуху. Семя тогда уродилось в палец, и бабка нарекла карапуза Семеном.

Мальчик и впрямь был богатырем. Отец взвесил безменом ребен­ка — в нем оказалось четверть пуда.

А урожай в этот год в России был небывалый. Выросли рожь и пшеница, были яблоки и груши, собрали много меду. «Не иначе к войне», — говорили старики. И накликали. В четырнадцатом по­пер германец.

Ивана призвали на службу. Он попытался откупиться, но там столько затребовали, что впору без порток остаться. Мужик пере­крестился, поцеловал жену, сына и пешком пошел в город. Больше он не появился. Земляки говорили, что в бою его проткнули шты­ком.

Настя с мальцом зажили вдвоем. Работала женщина много, в доме были и свой выпеченный в печи хлеб, и свинина, и молоко, но не было веселья и радости. Их унес с собой силач муж. К вдове несколько раз сватались мужики, но она всем отказывала. После Ивана никто был не люб.

Когда пошла продразверстка, на хутор нагрянули два мужика и начальник — баба. Баба в штанах и кожаной куртке — сущий черт — строго спросила:

— Зерно есть?

— Есть, — простодушно ответила Настя.

— Показывай! — приказал черт в женском обличье.

Мужики забрали весь провиант, а кроме того, зарезали себе на дорогу поросенка и увели корову. Настя с мальцом перебра­лась к родителям.

— Дура,—сказал ей отец. — Надо было хлеб в землю закопать.

У деда комиссары ничего не нашли, и еды хватило бы и на доч­ку с внуком. Но кто-то из соседей подсказал, что зерно у мирое­дов есть, и всех взрослых забрали в ЧК. А мальца отвезли в си­ротский дом. Семен вначале скучал по матери, но потом привык. В детском доме было весело. А еще были учителя и воспитатели. Жили вместе, ели вместе, вместе пели революционные гимны.

После семилетки Семена отправили обучать профессии. Про­фессию он получил очень нужную — стал бондарем. Семену нра­вилось сначала строгать, а потом замачивать клейки, нравилось готовить обручи, пробивая пробойником дырочки, потом их закле­пывать, создавая пояски для толстухи — бочки. Но больше всего нравилось набивать обручи.

На засолке, куда сдавал свои бочки Семен, его работу ценили, и парень был очень горд. Зарплату выдавали с задержками, но ког­да давали, для мужиков наступал праздник.

— Сегодня по сто грамм и кружке пива, — говорили они.

Семен шел в подвальную пивную, где они в розлив покупали водку и пиво, а на закуску брали хамсу с хлебом.

В армию Семена не взяли из-за плоскостопия и еще какой-то мудреной болезни, но Семен об этом ничуть не печалился.

В двадцать семь он женился. Девку взял дробненькую, совсем невзрачную. Построили маленький домик на окраине райцентра и зажили без обид и ссор. Девка оказалась бесплодной, и это огор­чило поначалу. Но потом началась война с фашистом. Семен показывал справки, однако в военкомате обзывали дезертиром и грозили расстрелять. В армию же почему-то не забирали.

Пока ругались, немец занял райцентр. Семен подальше от немцев уехал в деревню и там с молодой женой растил хлеб да ухаживал за скотиной.

В сорок третьем, ночью в деревню нагрянули партизаны и по подсказке стали мобилизовать мужиков. Семена нашли на сено­вале, где он с женой отдыхал после трудового дня. Партизаны да­ли в морду, огрели прикладом по спине и приказали одеваться. От страха Семен надел штаны ширинкой назад и потому долго слезал по лестнице. Внизу партизаны посмеялись, показывая пальцем на задницу, потом дали зуботычину и приказали пере­вернуть штаны.

Партизанская жизнь вначале была трудной. Ночевать прихо­дилось где угодно. Хорошо, если это была деревня, где партизан ожидала теплая постель или душистый сеновал – чаще постелью служила куча еловых веток. Самыми неприятными были дождь и голод. Казалось, дождь в мирной жизни отсутствовал, и вот те­перь вся небесная вода выливалась на лесных бойцов. А голод утоляли щавелем, заячьей картошкой и ягодами. Когда же захо­дили в деревню, то отъедались до отвала.

Не всегда деревенские встречали с охотой. Отдавать провиант люди не хотели ни немцам, ни партизанам. В селах оставались старики, женщины и инвалиды, и им самим жилось впроголодь. А еще все знали немецкий указ, где было прописано, что за знаком­ство с партизанами каждого ожидает расстрел. Немцы свое слово держали.

Однажды отряд зашел в большую деревню Жуковку и просто­ял там целую неделю. Когда дозорные доложили, что к Жуковке движется отряд мотоциклистов, партизаны запрягли лошадей, на­бросали в телеги муки и сала и быстро умчались вглубь леса.

Немцы постреляли для острастки на опушке леса, а потом вкатили в Жуковку. Возле крайней хаты они остановились и вы­били дверь. Из дома вытащили мать и пятнадцатилетнего сыниш­ку. Мать они расстреляли, а сына повели по улице. Дрожа от страха, вытирая слезы, и сопли, он шел и показывал на хаты, где ночевали партизаны.

Немцы обливали бензином и сжигали указанные дома. Прой­дя по главной улице, они свернули в переулки.

После того как немцы сожгли последнюю хату, немецкий на­чальник погладил парнишку по голове и дал большую шоколад­ку. А деревня полыхала, жители с воплями спасали свои дома. Женщины и дети выли, и все это было похоже на конец света.

Немцы укатили на своих трескучих мотоциклах. К вечеру от деревни осталась третья часть. А ночью снова пришли партизаны. Они нашли паренька из крайней хаты, избили его в кровь и вы­вели на опушку леса.

— Копай себе могилу! — приказал командир взвода.

Мальчишка заплакал и упал на колени:

— Не убивайте, я не по своей воле показывал.

Взводный ударил сапогом в лицо и рявкнул:

— Рой, предатель!

Парнишка дрожащими руками начал рыть тугую землю. Дол­гих три часа он копал яму. Партизаны пили самогонку, закусыва­ли салом и посматривали в сторону предателя Иногда подсказы­вали:

— Ты поглубже делай, чтобы звери не вырыли.

Потом парня застрелили и закопали. Стрелял в него Семен. Комвзвода сказал:

— Это будет для тебя боевое крещение.

Семен взял винтовку и прислонил приклад к плечу. Парень не­отрывно смотрел в ствол, а потом закрыл лицо руками. В эти ру­ки и выстрелил Семен. Сквозь пальцы потекла кровь, парень упал и задергался. Командир взвода добил его ножом.

В салагах Семен ходил до этого случая. После крещения он стал бывалым. Но бывалый — это еще не интеллигенция. К интел­лигенции относили подрывников. Подрывников в бой не направля­ли. Их берегли. Среди подрывников самым отчаянным был Федь­ка Ржавый. Ржавым его звали из-за рыжих кудрей и больших ве­снушек на лице. Несмотря на запреты, он умудрялся бывать в са­мых горячих местах. Рыжую башку не брали ни пуля, ни осколок.

Погиб он по-глупому. С поварихой пошел в лес заниматься лю­бовью, и, возвращаясь, они наткнулись на часового. Тот, не оклик­нув, выпустил очередь и наповал уложил Федьку Ржавого и его подругу.

На счету Федора было шесть взорванных эшелонов, и за это его посмертно наградили медалью «За отвагу». Хоронили убитых партизан в лесу, обычно на поляне. Федьку с подругой похоронили под склоненной березой.

Командиром отряда был высокий бородатый мужчина по фамилии Кудрин. Фамилия соответствовали внешности. Кроме бороды у него на голове была шапка густых черных с проседью во­лос Командира боялись.

До войны он служил в ГПУ, а там работали серьезные люди. Командир ругал всех матом и требовал неукоснительного повиновения. Самыми тяжелыми для отряда оказались дни фашистской блокады, когда два месяца подряд в обложенных со всех сторон людей палили из пушек и бомбили с самолетов. Люди прятались в болоте и при взрывах окунали голову в вонючую жижу. В пищу готовили отвар коры молодых деревьев и куски от кожанки коман­дира.

В блокаду погибло большинство. Оставшуюся четверть бойцов собрал командир и сказал:

— Ребята, не сикайте кровью, будем прорываться. Прорыв они совершили ночью. От отчаяния во весь голос кричали «Ура!» и бежали, вылупив глаза. Когда девять вырвавшихся без командира вперед бойцов остановились перевести дыхание, прозвучала запоздалая очередь. Она перебила Семену обе ноги. Мужики донесли Семена до ближайшего хутора. Два злых кобеля взахлеб бре­хали на чужаков. Партизаны долго стучали в закрытые ставни. Опкрыла им молодая женщина, жила она на хуторе одна с двумя детьми — мужа убили немцы. Женщина накормила бойцов, а Се­мена стала лечить самодельными мазями и травяными настоями. Кровь удалось остановить, но Семен потерял сознание. Когда оч­нулся, партизаны уже ушли искать другой отряд. После того как раненый пришел в себя, женщина затащила его к себе в постель. Была она ненасытной и жадной на любовь.

У вдовы Семен прожил полгода. Перед уходом помог по хозяйству: нарубил дров, накосил сена, А, ещё наделал ей разных бочек—для огурцов и для капусты. Уходил, не оглядываясь. Женщина стояла с опущенными руками и безотрывно смотрела в спи­ну уходившему. Из-за калитки выглядывали детишки. Больше они не виделись.

К жене добирался две недели. Идти приходилось по лесным тропинкам, обходя деревни, где были или немцы, или партизаны.

Домой нагрянул внезапно, и оттого стало вдвойне радостней. Зажили как и прежде. Больше Семена до освобождения никто не тревожил.

Когда пришли наши, он показал раны на ногах. Ему все равно: вручили повестку.

– Отсиделся у бабы под подолом, — сказал ему военком.

И дальше сидеть хочешь?

Таких, как Семен, оказалось много. Их собрали во дворе шко­лы и строем повели на станцию. Там загнали в теплушки и плот­но закрыли двери. Ехали они часов десять. На какой-то неболь­шой станции выгрузили и построили. Зрелище было интересным.

В строю стояли люди, одетые в телогрейки, пальто, разноцветные пиджаки. Обувь тоже была разнокалиберной: сапоги, ботинки, ту­фли, лапти и бахилы. Стоял сентябрь, деревья пожелтели, и в разноцветье природы гармонично вписывалось разнообразие лю­дей.

Бойцов покормили перловой кашей, а потом снова построили. Раздали винтовки. Хватило только каждому десятому. Семену оружия не досталось, и он подал голос:

— А нам что дадите?

— А вы оружие от убитых подберете.

— Всем все равно не хватит.

— Хватит, даже лишнее будет.

Переночевали прямо на земле, подстелив свои пожитки. Утром, когда туман еще не сел на землю, бойцов вывели к берегу реки. Река была Днепр, а место, где предстояло переправляться, назы­валось Лоевом. По команде загрузились на плоты и отчалили. Еще не доплыли до середины, когда с высокого противоположно­го берега началась беспощадная пальба. По реке поплыли тело­грейки, пальто, пиджаки. Через полчаса от десанта не осталось никого. Семена прибило к берегу, и он остался жив.

Днепровская операция не прошла даром. Через несколько дней он заболел тифом. Почти три месяца провалялся в лазарете, а потом его комиссовали и отправили домой. Жена встретила с кри­ком. Семен был похож на кощея — кожа да кости. Она молоком с медом отпаивала мужика.

Зиму пережили спокойно. К весне Семен устроился на засол­ку делать бочки, а жена — уборщицей в потребкооперации. Дали им карточки. Бочки Семен делал н дома. Отпаривал в бане, гнул их, а потом подгонял под обручи. По воскресеньям продукцию от­возил на базар, где удачно продавал и после продажи неизменно покупал чекушку. Дома отбивал белый сургуч с головки и нали­вал водку в граненый стакан. Жене не предлагал. Выпивал мол­ча, а потом застывал и смотрел в одну точку. Война закончи­лась, а тревога не ушла.

В шестидесятые годы открылись раны. Врачи не знали, что де­лать, и мужик стал загнивать. Мальчишки приносили ему пиявок, и он прикладывал их к ранам. Но пиявки не хотели пить гнилую кровь и подыхали. От Семена Ивановича несло гнилым мясом. Ему дали первую группу инвалидности. На пенсию он покупал водки, пил и неистово матюкал врачей и свою жизнь.

Когда напивался, начинались видения. Как живой являлся убитый парнишка. Он неотрывно смотрел на Семена Ивановича, а потом медленно закрывал глаза руками. И долго стоял напротив.

Александр Стальмахов (А. Стэлла)