ЛЮДИ И ЗВЕРИ

 ЛЮДИ И ЗВЕРИ

Рассказ

— Перчиков, твоя очередь идти за водой, — стукнув крышкой опустевшего термоса, сказал сержант Краевой, командир отделения. — Бери с собой Замотаева и вперед.

— Не надо мне, сам справлюсь,—ответил Перчиков.

Было ранее майское утро 1942-го года. Из-за горизонта вставал, набирая силу, красный диск солнца. Его лучи пронизывали ползущий над землей туман, ко­торый был похож на вспушенную серую вату. Солдаты в окопах только про­снулись, зевали, потягивались, некоторые махали руками, нагибались — дела­ли зарядку.

— Убрать в сторону «кровати», чтоб ходить не мешали, — распоряжался все тот же невысокий, плотненький, круглолицый с рыжими усиками, сержант. И бойцы начали подбирать и складывать в стопки еловые ветки, на которых на ночь на дне окопа расстилали шинели и на них спали.

— Ты послушай, как дерут, сукины дети, совсем как в мирное время, будто и нету для них войны, — облизывая сухим языком затвердевшие губы и слу­шая коростелей, восхищенно сказал Анатолий Перчиков, обращаясь к своему другу Ивану Фалееву.

— Так птаха ведь, тварь маленькая, неприметная. Пуля ее не изловит, опять же снаряд ей нипочем. Ежели и ударит близко — только в сторону отбросит и всего делов, почему ж им не петь? — рассудительно ответил Иван, сворачивая махорочную самокрутку и спросил: — Ну так иди за водой, а то даже лицо после сна ополоснуть нечем.

— Счас, — сказал Анатолий, одевая не себя шинель. Перехватив талию ремнем, застегнул его на последний пистон. «Мать твою, все худею», — поду­мал о себе с беспокойством. Ему было 19 лет, на войну забрали со второго курса пединститута, там студентом жил впроголодь и на войне не откормился

— Ты это, осторожно на лысых местах, где кустов нет, к земле пригибайся и перебежкой, перебежкой, — поучал Перчикова Иван Фалеев, помогая оде­вать на спину друга ремни термоса.

От наших окопов до немецких было примерно шестьсот метров. Нейтраль­ная полоса кое-где заросла невысоким кустарником, но были и чистые прога­лины и из окопов смутно просматривались позиции врага. Слева в неясной туманной дымке темнея лес.

Воду солдаты обнаружили случайно в большой, трех метров глубиной, во­ронке. Она была в двухстах метрах от наших траншей. С тех пор раз в сутки ходили к ней за водой. Наберут десятилитровый бак и на день хватало. Но вчера, старшина, зараза, накормил взвод соленой селедкой и вода ушла очень скоро. Спать легли при опустошенном баке, а Перчикову так захотелось пить, что чуть-чуть удержался, чтоб среди ночи не сходить за водой.

Солнце поднималось все выше. Уплывал, тая в воздухе туман. С термосом за спиной и винтовкой трехлинейкой на плече Перчиков вылез из окопа и по­дался в направлении искусственного колодца. Шел, чуть пригнувшись, с опас­кой поглядывая в сторону немецких окопов, но никакой опасности душа не чувствовала. Немцы в последние три дня вели себя смирно, они перед этим здорово получили по зубам и поняли, что с наскоку русских из окопов не выку­ришь. Должно быть немецкие военачальники затевают какую-то новую пакость, потому и тишина, подумал солдат. С их, германской стороны, слышались зву­ки губной гармошки, иногда — звонкий, задорный смех.

Ну и хорошо, пусть веселятся, пока они там завтракают, чистят перышки после ночи, справляют всякую другую нужду, я спокойно обеспечу хлопцев водой, думал Перчиков, скользя меж кустов. Несмотря на такое важное и небе­зопасное задание, на душе у солдата было хорошо. Вчера получил от подруга по институту письмо, в котором любимая девушка уверила его, что война ско­ро кончится, он вернется домой и уже на третьем курсе они поженятся. Откуда она взяла, что война скоро кончится, подумал ласково о Валюте. Ах да, у нее же отец военкомом работает, может знает. Но вряд ли. До сих пор мы все от­ступали, правда, огрызаясь, иногда в атаку ходили, была даже рукопашная и только недавно отступать перестали, словно уперлись рогами в землю. Лейте­нант, командир взвода, говорил, что скоро мы снова перейдем в наступление, что в тылу у нас артиллерия концентрируется, опять же минометы подвозят. Вспашем хорошенько немецкие позиции русскими минами и шарадами и впе­ред. за Родину, за Сталина. Так думал солдат, пригибаясь и скользя меж кустов.

Воронка от бомбы возникла как мираж на знойном горизонте, как-то вне­запно, незаметно. Какая же бомбища или шарад должны были быть, чтоб так гахнуть и в одно мгновение такую яму образовать, подумал Анатолий, преодо­левая сыпучий, песочный бруствер. Перевалившись через насыпь желтого гра­вия с мелкими камушками, Перчиков, боясь свалиться с крутого берега прямо в яму, спускаясь, зачастил ногами и остановился только у самого края воды. Место это было плотно вытоптано теми солдатами, кто раньше приходил за драгоценной влагой. Сюда иногда наведывались даже немцы, жажда не делит людей на друзей и врагов, для всякого живого организма она одинакова, как припрет — о смерти забудешь, станешь жизнью рисковать, а до воды добе­решься.

Вода была чистая до того, что на глубине двух метров виднелось дно. Толь­ко с боку воронки били, вперемешку с песком, упрямые бурунчики родника и вода в том месте будто кипела и была мутной. От вида воды во рту начала выделяться слюна и Перчиков первым делом решил налиться. Нагнулся, жад­но, как лошадь, припал к зеркалу воды, пил, наслаждаясь, мелкими глотками. Вода была такая холодная, что до боли заныли зубы. Решив передохнуть, ото­рвался от источника, глянул на другой берег воронки и увидел торчащую из земли кисть человеческой руки. Жажда была настолько сильном, что эту кар­тинку он принял спокойно, его не стошнило, мало того, он нагнулся и еще раз попил. Видать, при взрыве бомбы человека землей привалило, подумал рассу­дительно и, сняв со спины термос погрузил его в воду. В последнее время Пер­чиков столько насмотрелся человеческих трупов, столько видел смертей, что еше одна его не удивила. Он привк к страшным картинам, как привыкают к самым неожиданным земным пейзажам, и воспринимал их спокойно. Котла посуда наполнилась до отказа, поставил ее на берег, защелкнул термос крышкой, приподнял и приспособил бак на спине. Нагнувшись, поднял винтовку, повесил ее на плечо и хотел было по крутому склону выбраться наверх. Подняв голову, глянул повыше и чуть не сомлел: на берегу бомбовой воронки нео­жиданно возник немецкий солдат с автоматом в руках. Стоял и спокойно наблюдал за тем, что делал внизу русский. В первые секунды страхом почти по­гасило сознание, но Анатолий взял себя в руки, с полминуты неотрывно смот­ра вверх, на немца. Встретились глазами. По холодному ледяному взгляду врага нельзя было понять, что он намерен сделать в следующее мгновение: то ли нажать на курок и убить русского, то ли пожалеть его. Нет, сейчас он меня убивать не станет, успокаиваясь, подумал Анатолий. Убьет, наверное, когда вылезy наверх.

Мелкой, постыдной дрожью задрожали колени, закружилась голова, дыха­ние сделалось коротким и частым. Но увидев, что лицо немца не выражает никакой злобы и агрессии, Перчиков с трудом погасил в себе панический страх, вбивший его почти в беспамятство, и стал выбираться из ямы. Должно быть, когда выберусь наверх, там он меня и прикончит, позиция-то у него лучше моей, подумал со страхом. Берег был крутой, осыписгый, галька с сухим пес­ком и попытка Перчикова подняться повыше успехом не увенчалась: он то и дело сползал вниз, к воде. То ли оттого, что двенадцатикилограммовый груз за спиной тянул его вниз, то ли движения из-за нависшей над ним смерти сол­дат рассчитывал не точно, но новые потуги выбраться на берег были тщетны­ми и к желанному успеху не приводили.

И тут Перчиков увидел, как немец, что-то заговорил по-своему, начал пока­зывать ему жестами: мол, сначала надо снять с плеча винтовку, подать один конец ему, он за него ухватится, потянет и с его помощью солдат выберется наверх. Когда Анатолий начал снимать винтовку, немец насторожился и, на всякий случай, направил ствол автомата на русского солдата, а вдруг этот па­рень в него выстрелит. Чтобы успокоить немца, Перчиков вынул из затвора сидевший там патрон, положил его в карман шинели и протянул винтовку при­кладом вперед, наверх. Немец тут же подхватил ее двумя руками и потянул на себя. Перчиков заработал ногами и в одно мгновение очутился наверху.

— Данке, — сказал заискивающим раболепным тоном и глаза его запроси­ли пощады.

Немец посмотрел на него понимающе и в мыслях Перчикова мелькнула первая надежда, что фриц его убивать не станет, в уголках плотно сжатого рта немца появилась и тут же погасла едва заметная, почти неуловимая улыбка и лицо его снова стало непроницаемым, ни жестокости, ни доброты оно не вы­ражало.

Немец был немолодой, лет сорока. Сухой, жилистый, с круглыми изжелта-синими глазами, с прямым тонким носом. Лицо вытянутое, рябоватое, лоб в нечастых крупных морщинах. Не шее у него висел бинокль, рядом у ног стоял алюминиевый большой чайник. Будто размышляя как поступить с русским, немец с минуту задумчиво смотрел на молодого солдата, при этом желваки на лице немца ходили нервно, неспокойно. Может сына он своего вспомнил и сравнил с русским, может еще кого, потому, должно быть, растерялся на время и не знал, как в такой ситуации поступить. А Перчиков по-прежнему смотрел на немца просящим пощады взглядом, который говорил: ню убивай меня, отец, хоть и враги мы, но все же люди. Лоб у него при этом покрылся потной влагой.

И вдруг по движениям немца Перчиков понял, что, не причинив русскому никакого вреда, немец собирается уходить. Растерявшись, не зная как его от­благодарить , Перчиков неожиданно протянул германцу свою правую руку, ле­вую же приложил к груди и сказал:

— Данке, комрад! — Он благодарил его вроде зато, что немец помог сол­дату выбраться из ямы, фактически же — за оставленную ему жизнь. Немец с удивлением глянул на протянутую руку, улыбнулся, потеплел глазами и ответ­но пожал руку Анатолия.

— Ауфвидерзеин! — сказал вдруг германец. Нагнувшись, взял чайник, по­том повернулся и ровной спокойной походкой направился в сторону своих око­пов. Шагов через двадцать оглянулся, удостоверился, что русский в него из винтовки не целится и пошел дальше. Немец знал, что иногда люди за добро платят злом, Перчиков как загипнотизированный смотрел ему вслед и радо­вался, что судьба и на этот раз обошлась с ним милосердно. Провожая взгля­дом удаляющегося врага, подумал, что и среди немцев тоже бывают хорошие люди. Глядя вслед немцу заметил, что чайник немец понес пустой. Ведь он был здесь раньше Перчикова, мог воды набрать, но, вероятно, заметил торча­щую из земли руку трупа, побрезговал, подумал приходящий в себя солдат.

Из тумана опутавшего страха его вдруг вырвал звон жаворонка в небе. А когда услышал жужжание шмелей и пчел на цветах, понял, что окончательно пришел в себя и радость горячей волной окатила душу. «С биноклем, вероят­но, разведчик дежурил в кустах, оглядывал наши позиции, а попутно хотел воды набрать», — подумал про немца-врага и одновременно про своего спаси­теля. И тоже спокойно направился в сторону своих окопов. Шел и думал о превратностях судьбы человеческой, о том, что человеком всегда управляет случай, он бросает иной раз в такие неожиданные ситуации, из которых не всегда удается выбраться живым. «Да, не напрасно мне мама при уходе на вой­ну крестик в карман сунула, — развивал дальше свою мысль Анатолий. — Тебе, говорит, этот крестик, как комсомольцу, носить на шее нельзя, так ты его в шинель где-нибудь зашей». И катушку ниток с иголкой дала. И Анатолий зашил. Может это и спасло?

Хоть и мало воевал Перчиков, но ему уже довелось испытать все: и танко­вые атаки, и броски на немецкие пулеметы и даже рукопашную, когда, одурма­ненные шнапсом, немцы лезли на наши окопы как безумные. Он уже почти привык к войне и в бой шел спокойно, без дрожи в теле, как шел когда-то на лекции в институт. Вперед других не лез, но и за спиной друзей не прятался, страшно боялся, что его могут упрекнуть в трусости. Воевал как все, не лучше и не хуже других. Думал ли он о смерти? Конечно думал, больше того, считая ее почти неизбежной, потому что столько перевидал рядом с собой смертей, что и собственная представлялась неминуемой: не сегодня, так завтра, не зав­тра, так послезавтра, когда подойдет очередь. Здесь, на войне, мирная жизнь, кто счастливый билет вытянет, чудилась вечной, странно было думать, что она может длиться годами, десятилетиями, как у деревьев, у камней: время здесь имело другое измерение. А пока Перчикову везло, только однажды осколком решило в плечо, ранило так слабо, что его санитар перевязал и отпустил вое­вать дальше.

Но робкая надежда выжить в нем теплилась. Должна же когда-нибудь эта проклятая война кончиться, думал он в светлые, утешные минуты и на него находила счастливая уверенность, что ничего плохого с ним не случится, что вот так же, как сейчас, потихоньку да помаленьку, не тратясь, доберется и он до конечного выстраданного дня, когда война кончится, объявят победу и всех распустят по домам. Но светлые эти солнечные минуты проходили и тогда незаметно наступал страх: сотни, тысячи солдат, жившие такой же надеждой, гибли на его глазах, и день ото дня будут гибнуть да самого последнего часа. О том плохом, что делалось на других фронтах в глобальных масштабах, их не информировали, говорил политрук больше о подвигах, об успехах нашей ар­мии и, может, правильно делал: зачем расстраивать ребят, надо в них дух под­нимать, волю к победе закалять, призывать люто драться с врагом, тогда и победа вызреет.

«Надо же, мог убить, а отпустил», — шагал к своим окопам, удивляясь Анатолий. И вдруг, когда уже свои окопы вдалеке зажелтели песком раздался гулкий, с переломом о кусты, выстрел. Перчиков машинально оглянулся и увидел в открытом между кустов пространстве, как немец повернулся лицом в его, Перчикова, сторону и, взмахнув руками, упал на землю. Анатолий на мгно­вение онемел, Господи, кто же это мог такую подлость сделать, подумал. Его сердце вдруг защемило тупой болью, но острым взглядом посмотрел туда, где за кустами темнели немецкие окопы, и лежал немец. Расстояние до него было метров триста, да и кусты частые, что увидишь.

«Боже мой, он же наверное в последние минуты перед смертью подумал, что это я в него стрелял», — запереживал Перчиков. — Но кто же тогда, кто? Наверное стреляли, с его, немецкой стороны, стало быть свои его убили, — решил он.

Посмотрели издалека, что я, русский солдат, мирно стою и с их собратом, даже руку друг другу пожали и это вместо того, чтобы меня убить. И укокоши­ли своего, за невыполнение, стало быть, воинского долга — убить врага. Но он-то, тот, кто мне жизнь подарил, разве он мне враг, подумал, мучаясь, Анато­лий, шагая к нашим окопам. — Приду к своим, расскажу все хлопцам, вот удивятся. А может не надо рассказывать, спросят, почему я его не убил, он же нам противник, а ты, мол, присягу давал — уничтожать врага всегда и везде, мелькнула неожиданная поперечная мысль и Перчиков, словно конь о камень, об эту мысль споткнулся. — Опять же лейтенант узнает, политрук, комсорг, энкавэдэшники в это впутаются, затаскают по допросам. Нет, не буду никому ничего расказывать, твердо Анатолий А вообще-то по обстоятельствам видно будет, подумал солдат, приближаясь к своим окопам.

* * *

Пока Перчиков еще в пути, расскажем о том, что произошло в окопе, где остались его друзья. Вообще-то, по уставу за водой должны были идти вдвоем — с Иваном Замотаевым. Да Иван как-то неудачно ногу подвернул и Перчи­ков пошел один. Бомбовая воронка с водой из их окопа, если зайти левее, была видна издалека: кусты там были редкие, полный обзор, по линии обзора име­лись прогалины. Пока Анатолий шел, хлопцы за ним из окопа, нет, нет, да и поглядывали. Но немца вначале они не видели, так как он стоял за высоким лозовым кустом, что рос на самом краю воронки.

— Слушай, с кем это он там стоит? — вдруг тревожно спросил Иван Фаде­ев острым взглядом всматриваясь вдаль. — За кустом вроде еще кто-то мая­чит, или мне показалось?

Все хлопцы повернули головы туда, где с термосом за спиной стоял Анато­лий, из-за куста слева виднелась его спина и краешек головы.

— Да мало ли с кем, думаешь только нам пить хочется. Может кто-то из второй роты, — успокоил встревоженную братву Николай Бутов.

С ним согласились, напряжение спало, но все по-прежнему продолжали смотреть туда, где стоял Перчиков. И вдруг Иван Фалеев крикнул:

— Братцы, да он же с немцем стоит и разговаривает, вон его каска из-за куста показалась, смотрите.

Все побежали по траншее левее, оттуда видней. И ахнули от удивления, потому что увидели как немец пожимая Анатолию руку.

— Хлопцы, да что ж это такое получается, наш Перчиков о чем-то разгова­риваете фрицем и даже с ним ручкается, — озвучил увиденную картину Иван Замотаев, грузный плечистый украинец, который должен был идти за водой в паре с Перчиковым.

Пока хлопцы гадали, они увидели удалявшсгося к германским окопам нсмца: зеленый френч, каска. А когда он, пройдя, повернулся, чтобы посмотреть на Перчикова, не целится ли он в немца, все сомнения разом отпали: автомат на шее, опять же бинокль… Немец.

— Да, но почему Перчиков его не убил, почему он его пожалел? — спросил Бутов. — Встретились, как друзья, поговорили, пожали друг другу руки и мир­но разошлись. В этом братцы что-то есть, — добавил загадочно Фалеев.

— Что ты плетешь — поговорили, — вмешался в разговор Андрей Яцко, ефрейтор и друг Анатолия. — Он же языка ихнего не знает. Поговорили…

— А откуда тебе известно, что не знает? Ты что, у него экзамен по немецко­му принимал? — ядовито спросил Иван Замотаев.

И пока хлопцы строили всякие верши и догадки к ним подошел лейтенант Агашев, командир взвода. Он только что вернулся с командного пункта, уви­дев издалека шагающего как на ладони немца (а тут ему еще солдаты вкратце рассказали), лейтенант мысленно прикинул: автоматом фрица не достанешь, надо винтовка.

— Бутов, возьми на мушку врага и уничтожь его,—приказал лейтенант.— Грех такой случай упустить, будет одним фрицем меньше.

Hе могу я стрелять в спину, товарищ лейтенант, пусть это даже враг, — заартачился Бутов и добавил: — Стрелять в спину подло.

Я тебе невыполнение приказа под трибунал отдам,—в порыве гнева пригрозил лейтенант.

— Филеев, давай ты, — приказал командир.

— Так я же промажу, вы что не знаете мою целкость? — ответил солдат.

— Давайте я. только ты мне, товарищ командир, за это хоть какую-нибудь завалявшуюся медаль выпиши. — пошутив, вызвался Иван Замотаев и, взяв из рук Бутова винтовку, положил ее на бруствер, прицелился и нажал на курок.

…Запрыгнув в окоп. Перчиков снял с плеча винтовку, ребята помогли ему освободиться от термоса с водой.

— Ну как, ничего, все нормально? — спросил Иван Фалеев, вопроситель­но заглядывая Перчикову в глаза.

Нормально, вода холодная, там родничок со дна бьет, — ответил Перчи­ко, как ни в чем не бывало, не догадываясь, что хотели услышать от него това­рном. Он был рад что живым и здоровым вернулся к своим. И только посте­пенно убывающая досада по убитому немцу наложила на румяное, как у де­вушки лицо с пушистыми ресницами тень озабоченности и сняла с него пре­жнюю веселость, погасила всегда дежурившую на губах улыбку. Казалось бы, что тут такого, ну встретились случайно, мирно разошлись, да и мертвый те­перь он, немец-то, чего о нем переживать, а что-то внутри жгло, давило на психику. Он понимал, что в работу включилась такая грызучая штука, как со­весть и она не давала ему покоя, отвлекала от хорошего настроения души. Мысль о том, что немец в последнюю минуту жизни подумал о нем, Перчикове, пилою. будто это он убил его, мучила и беспокоила.

И вдруг Перчиков почувствовал, что товарищи на него посматривают как-то странно, необычно, что тому, что он сказал, не верят, и что между ним и его дружками возникла какая-то напряженность. Он догадался, что от него чего-то ждут. Ему и в голову не могла прийти, что за ним наблюдали. Перчиков о встрече с немцем решил пока не говорить, воздержаться, мало ли как может вдруг повернуться. Догадавшись, наконец, что хлопцы что-то видели, обвел их тревожным взглядом и слегка растерялся. К тому же, в стороне от всех стоял в выжидательной позе лейтенант и молча наблюдал за принесшим воду солда­том. По его виду командир понял, что рядовой Перчиков факт встречи с нем­цем решил скрыть и это лейтенанта насторожило.

— Перчиков, о чем ты, когда за водой ходил, с немцем разговаривал? — не дожидаясь от бойца разъяснений, первым в упор спросил командир.

Отмывая запачканные от земли руки. Перчиков разогнулся, с удивлением посмотрел сначала на лейтенанта, потом на всех остальных, растерянно улыбнулся и ответил:

— Товарищ лейтенант а как я могу разговаривать с немцем, когда я ихнего языка не знаю? — волнуясь, в свою очередь спросил Анатолий.

А когда в пединститут поступал, что, на вступительных не сдавал немец­кий? — глядя в упор на солдата, спросил командир.

— Сдавал, как и все, но разговаривать-то… да и забылось все, — ответил неуверенно, уклончиво, каким-то виноватым голосом. Лейтенант с жалостью посмотрел на все больше увязающего в чем-то нехорошем молодого солдата и ему стало жалко не его, а себя. Вызревало еще одно ЧП в его взводе, которое (он нутром чувствовал) скрыть было уже никак нельзя. Все видели как рядо­вой Перчиков стоял с немцем и даже за что-то пожимал ему руку. Лейтенант знал, что за водой к воронке ходили и русские, и немцы. Поначалу по этой цели с обеих сторон работали снайперы, убивали зазевавшихся солдат, но по­том как-то само собой вышло, что охота на водоносов прекратилась. Сначала немцы перестали ловить на мушку русских, а потом — и наши немцев. Жаж­да-то то у всех одинаковая, а от старшины воды не всегда дождешься. К тому же погода была сухая, даже трава вокруг поникла, а других источников воды поблизости не было. Размышляя над этим случаем, лейтенант мог допустить, что у бомбовой воронки случайно встретились два солдата, русский и немец­кий, каждый набрал воды и мирно разошлись. Но вот зачем Перчиков пожи­мал руку врагу, оставалось загадкой. К тому же, это видели все. Стало быть скрыть такой факт от особого отдела командир уже не мог, кто-то да прогово­рится, тогда и ему, лейтенанту, не сдобровать. Волей-неволей, а придется пи­сать майору Пинчуку из особого отдела донесение, пусть он и разбирается. А пока лейтенант решил провести дознание сам.

— Рядовой Перчиков, пошли в мой блиндаж, — сказал строго, официаль­но, не желая, чтоб их разговор слышали другие, и направился по траншее к себе. Анатолий, опустив голову, понуро пошел следом.

Блиндаж был маленький, тесный. Над головой накат из свежих смолистых бревен, стены, чтоб песок не осыпался обложены тонкими, даже не ошкурен­ными осиновыми жердями. Посередине стоял грубо сбитый из досок стол, застланный шинельным сукном, у стены —кровать-нары. Две табуретки тоже были самодельные, но со струганных досок.

— Садись, — небрежно кивнув на стоявшую у стены скамейку, сказал лей­тенант, а сам сел за стол. Был он среднего роста, худосочен телом, лет двадца­ти пяти от роду, из-под околышка фуражки просился на волю упрямый льня­ной чуб. Сел, стал смотреть на смутившегося Перчикова. Полуприщуренный взгляд лейтенанта уже был смягчен временем, усталостью и тем пониманием жизни, которое дается людям, познавшим смерть. Он уже был окурен ладаном войны, жестоких боев, успел полежать после ранения в госпитале. Солдаты его любили, ценили за справедливое почти отеческое к ним отношение.

— Ну расскажи как все было, — глубоко вздохнув и положив на стол выго­ревшую офицерскую фуражку, попросил командир. Перчиков начал рассказы­вать, старался не упустить ни малейшей детали, соврал лишь в одном: будто не он первым протянул руку немцу, а немец ему, так для него, Перчикова, было выгодней. Пока рассказывал, верхняя губа заблестела бусинками пота, вспо­тел и обтянутый тонкой кожицей розовый лоб.

— Обо всем рассказал, ничего не утаил? — спросил лейтенант, не спуская с солдата пристального взгляда.

— Все вроде. А убили немца, мне кажется, сами немцы, выстрел оттуда прозвучал, — вывел Перчиков свою догадку.

На тонких губах лейтенанта заземлилась ироническая усмешка и он сказал:

— Немца твоего убили мы.

— Вы? А зачем? — неожиданно вырвалось из губ солдата.

— А что, тебе его уже жалко?

Перчиков, опустив голову, неопределенно пожал плечами.

— Понимаю. Он тебя пожалел, а мы его нет. А ты знаешь, что он, подкрав­шись близко к нашим позициям, вел разведку и эти данные будут использова­ны при очередной атаке фрицев? — раздраженно ответил лейтенант.

Перчиков понимающе закивал головой.

— Ну что мне с тобой делать? — озабоченно спросил лейтенант. — Если б ребята не видели, никуда бы про этот случай я не сообщал. А так… Не всякий человек тебя поймет, вместо того, чтобы убить лазутчика, ты с ним за руку. В этом есть что-то загадочное. Нехорошо как-то. На войне так не поступают, это тебе не гражданка. Да, проболтаются ребята, — не зная как поступить с Перчиковым, покусывая тонкие губы, задумчиво заключил лейтенант и добавил:

— Можешь идти.

Сослуживцы по окопу встретили Перчикова настороженно, молчаливо. И недружелюбно. До прихода Анатолия они стояли кучно и о чем-то оживленно говорили, увидев его, враз замолчали, сделали деловой вид и разошлись по местам, каждый занялся своим делом: Иван Фалеев разобрал и чистил винтов­ку, Замотаев пришивал к шинели пуговицы, Николай Бутов, положив на коле­ни кусочек фанеры, собирался писать домой письмо. Для солдат, как и для начальства, было непонятно, что это был за немец и для чего Перчиков жал ему руку.

— Может знакомый какой, случайная встреча, — пробовал, до прихода Анатолия, оправдать друга Андрей Яцко, бывший тракторист с пощипанным оспой лицом.

— Ну да, Перчиков из Задриповки, а немец из соседней деревни Яновки, — ехидно прокомментировал предположение Яцко рядовой Бутов. — Ты прежде чем говорить, думай не тем, на чем сидишь. Знакомый! Да он может матерый берлинец какой-нибудь, а ты—знакомый…

Вечером, когда начальство по своим блиндажам разошлось и синие летние сумерки повисли над окопами, ребята сели кто на чем придется, задымили всласть махорочными самокрутками. Среди них был и Перчиков.

Слушай, стручок, ты по-моему темнишь, недоговариваешь что-то, — выслушав рассказ Анатолия о встрече с немцем, забасил Иван Замотаев.—Ну с какой это стати он тебе руку жать будет, за какие такие коврижки? Может ты про нас ему что-нибудь важное, сведения какие-нибудь дал? Ну, на­пример, сколько тут нас, или еще чего? Тогда это понятно. А так, братец, кон­цы с концами не сходятся, крутишь ты что-то.

Перчиков уже пожалел, что сказал, будто немец первым протянул руку. В этом случае возникает вопрос: за что? Но скажи что он, Перчиков, сам в благо­дарность за оставленную жизнь подал немцу руку, его бы еще больше не поня­ли, экий лизоблюд, сказали бы, а резкий на выражения Иван Фалеев непремен­но выразился бы примерно так: тебе, сказал бы он Перчикову, надо было бы попросить, чтобы он снял штаны, а ты бы его в задницу чмокнул.

Упустил из своего рассказа друзьям Анатолий и про то, как ему немец из ямы помогал выбраться. Скажи Перчиков про такое — тоже стали бы насме­хаться, зубоскалить, ехидничать. Анатолий понял, что хлопцы ему не верят, сомневаются, думают, что врет. Ох и влип же ты, браток, с жалостью подумал о себе. Но надо было как-то выкручиваться и, в ответ на вопрос Замотаева, он сказал:

— Как я мог с ним разговаривать, если ихнего языка не знаю?

— Разреши тебе не поверить, — раздался сзади голос сержанта Краевого, он подошел незаметно и слышал, о чем идет речь. — Я тоже кончил десять классов и изучал в школе немецкий язык. На уроке немецкого мы разговарива­ли только на немецком. И довольно сносно. Нас учительница так выдрессировала, что мы и на других уроках пытались на немецком шпрехать. А ты ещё в пединститут поступил, немецкий сдавал обязательно. А если поступил, то, стало быть, и едал. Неувязочка, Перчиков, получается. Темнишь ты, парень, что-то.

Речь Краевого была настолько убедительной, что Анатолий слушал сер­жанта, только глазами моргал. Наступила пауза, ему надо было что-то сказать в ответ, на его пытливо уставились и ждали воешь пар глаз.

— Скажу честно, немецкий я знал плохо, — начал оправдываться Анато­лий. — А на приемных в институт удалось использовать шпаргалку. Да и два года с тех пор прошло, что помнил — все выветрилось. — Говорил Перчиков вроде бы и убедительно, поверить ему можно было, но правда эта была какая-то незрелая, с легкой примесью чего-то такого, что Перчиков хотел скрыть. Потому солдаты сомневались в правдивости его слов, язвительно ухмылялись.

— Так что ж, я, по-вашему, враг или шпион какой? — глядя на товарищей неожиданно раздраженно вспылил Перчиков. Ухмыляясь, бойцы отвадили в сторону глаза. Так и не придя к единому знаменателю, компания распалась, солдаты разошлись и каждый занялся своим делом.

* * *

— На, почитай, — со злом сунул в руку бумажку лейтенанту Хичевскому, сказал майор Пинчук. — Пока мы тут сидим и прохлаждаемся, за нашей спи­ной солдаты с врагами братаются, ручки им пожимают. Чекисты сраные, мать твою… — И дородный, полнотелый майор, перетянутый широким ремнем по месту, где должна быть талия, от досады сплюнул.

— И вообще, лейтенант, ты плохо работаешь. Солдат, который поносил нашего дорогого вождя, до сих пор в строю, а ему давно место в штрафбате.

— Так донос-то на него, товарищ майор, был анонимный, как ни допрашивал — стоит на своем, не признается, утверждает, что ничего подобного не говорил, как же его в штрафбат-то, — оправдываясь несмело залепетал лейтенант.

— Слюнтяй ты, лейтенант, тебе бы не чекистом быть, а нянем в детском саду. Неделю возится со скрытым врагом, а выбить из него нужных показаний не может. Если есть донос, значит это правд а, дыма без огня не бывает. Одним словом так: оформляй документы и отправляй болтуна в штрафбат. А личное дело этого новенького, как его, — майор взял из рук лейтенанта донесение взводного, нашел фамилию, прочитал: — Перчикова, должно через час лежать у меня на столе. И сам он, — майор посмотрел на наручные часы, — чтоб к двум дня чтоб был у нас в блиндаже. Понял? Шевелись, Хичевский, иначе попрошу у полковника замену.

— Слушаюсь, — сказал лейтенант, козырнул и, как из огня, выскочил из блиндажа разгневанного особиста.

Когда Перчиков с лейтенантом вошли в блиндаж особого отдела, его ноги от страха чуть не подкашивались, а внутри как поселился холодок от встречи с лейтенантом в фуражке с темносиним околышком, так и не проходил. Бывали минуты, когда на солдата накатывала какая-то сонливая усталость безразли­чия, она вбивала его в беспамятство и ему хотелось пустить себе пулю в лоб и разом кончить всю эту волынку, называемой жизнью. Два дня прошло с тех пор, как он подержал этого немчуру за руку, но их хватило для того, чтобы от него отвернулись друзья и командиры. И это отчуждение еще вчерашних близ­ких друзей и товарищей было для Перчикова таким сильным ударом, что он с нетерпением ждал очередного боя, чтобы в смелой вылазке подставить лоб фашистской пуле.

А теперь для него наступала новая волна пыток. Если до этого встречей с немцем у бомбовой воронки с водой собратья по взводу интересовались ради любопытства, то привод Перчикова в блиндаж особого отдела грозил солдату серьезными неприятностями, он был наслышан работой особистов, которые из малейшей искорки умели раздувать большой пожар. Майор нагло и бесце­ремонно, как-будто это был не человек, а вещь, начал рассматривать вошедше­го, с минуту Перчиков стоял под прицелом цепкого, оценивающего взгляда, и только потом майор кивнул глазами на табурет, мол, садись. Перчиков сел.

Майору Пинчуку было 38 лет, до войны, окончил милицейскую школу, он служил следователем в прокуратуре, через пальцы его рук, как через фильтр, проплывала вся житейская грязь и мерзость, на которые способен человек. Майор был почти уверен, что в каждом человеке больше хлама, гадости и сквер­ны, чем чего-то доброго, порядочного. Это сделало его подозрительным на­столько, что, живя с женой, он требовал в конце рабочего дня от нее отчета за каждую минуту ее пребывания на работе. Жена такого испытания не выдержа­ла и они разошлись. Неизвестно, на ком бы Пинчук женился во второй раз, но туг началась война и его призвали в армию. С такой биографией бывшего сле­дователя прокуратуры сразу направили в особый отдел и на войне он начал заниматься практически тем же, чем и на гражданке — блудить в тайных по­темках душ человеческих, разгадывать причины их гнусных поступков и вы­водить заблудших на чистую воду. Служба сделала его сухим и казенным, им поощрялась ненависть и непреклонность, донос и предательство, а жестокость была фундаментом, на котором он строил свою служебную карьеру.

Пока лейтенант Хичевский ходил за Перчиковым, майор Пинчук внима­тельно пересмотрел личное дело солдата. «Так, сельский парень, — листая досье, рассуждал майор. Мать — библиотекарь в школе, отец — учитель истории. Все благородно. Ага, а вот и копия справки из сельсовета, оказывает­ся деда этого парня в 1930 г. раскулачили и сослали в Сибирь. На пожелтевшей от времени бумаге —печать НКВД и чья-то выгоревшая от времени резолю­ция: «Отец — кулак, а сын — учитель? Разобраться». И подпись. Та-а-к, все понятно. А внук этого кулака в пединститут поступил, стадо быть продолжает дело отца, учительская династия, так сказать».

Закрыв папку, еще раз прочитал совсем свежий документ-донесение ко­мандира взвода Агашева. «Надо же, чистоплюй Агашев обличает своего сол­дата. Понял, что нельзя поступать иначе и на своего подчиненного настрочил донос, молодец. Если бы он этого не сделал — самого взяли бы за хобот. До­гадливый! Та-а-к. О чем он тут нам доносит? Что Перчиков немецкого языка не знает, потому с немцем разговаривать не мог. Когда поступал в институт — знал, а когда с немцем ручкался — начисто забыл. Надо же, как память отшиб­ло. С чего бы это? Ну что ж, мне кажется тут вое понятно — гены работают. Вот и тянет парня к врагам Дед — ярый противник советской власти, его сын, отец этого солдата, замаскировался, историю преподавал, а сынок его при пер­вом удобном случае — с немцем за руку. Да, наследственные болезни — сквер­ная штука. Такие мысли бродили в разгоряченной недоверием к людям голове особиста.

И вот перед ним сидит сам виновник ЧП — испуганный как загнанный в угол заяц. Ссутулившиеся плечи кажется так и ждали сзади удара и весь он был изнутри сжат как пружина — приготовился отражать атаку матерых чеки­стов.

— Ну что, Перчиков, будешь по-прежнему врать, как наврал своему коман­диру или скажешь нам всю правду? Давай, выкладывай, говори как все было, детально, подробно, без утайки. Понял?

— Понял, товарищ майор, — приподнявшись с табуретки, ответил Перчи­ков волнуясь.

— А товарищем, гражданин Перчиков, меня звать не надо. Посуди сам, ну какой же я тебе товарищ, тебе скорее товарищ твой немец, которому ты дру­жески руку пожимаешь, а мне ты руку никогда не жал и, надеюсь, не пожмешь. Так что называй меня пока мы с тобой будем дружески беседовать просто — гражданин начальник.

— Слушаюсь, — упавшим голосом ответил Анатолий.

И он выложил майору все, что выкладывад уже дважды — командиру взво­да и дружкам-солдатам. Пинчук его внимательно слушал, понимающе к даже сочувственно кивая головой, рядом с майором за столом сидел лейтенант Хичевскнй и тщательно все записывал —вел протокол допроса.

— Ну, все у тебя? — дослушав до конца солдата спросил майор.

Перчиков неопределенно пожал плечами и весь его вид говорил: все, вро­де.

— Ду шпрэхен зи дойч? — вдруг резко, как будто из пистолета выстрелил, неожиданно крикнул особист.

— Наин, — ответил машинально, с испугом Перчиков. Майор после такого ответа солдата громко захохотал.

— Ну вот, Перчиков, ты и попался. На первом вранье, — вытирая набежав­шие от смеха на глаза слезы, сказал повеселевший Пинчук. — Так что твой довод, что ты не знаешь немецкого языка и с немцем не разговаривал — есть чистой воды вранье и ты, Хичевский, так и запиши.

Анатолий подумал: вот и влип. Ему было трудно против слов майора что-нибудь возразить, он поймался на внезапность, и свои ответом себя выдал и пожалел, что так категорично заявил о незнании немецкого и что отпираться теперь поздно, хотя в действительности он немецкого не знал, или знал в той мере, как и все его сверстники-студенты: поверхностно, на двоечку с плюсом.

— А теперь скажи, Перчиков, сколько раз ты ходил за водой?

— Три.

— И всякий раз один? Ведь по инструкции положено вдвоем, — спросил пытливо глядя в глаза солдата, майор Пинчук. Он еще по работе в прокуратуре научился определял» по глазам, врет подследственный или нет.

— Один. Мой напарник то мозоль натрет, то ногу вывихнет, все как-то не получалось вдвоем, так я один, — простодушно ответил Перчиков. Хотя знал, что это не так. Осторожный Замотаев не любил лишний раз рисковать собой и перед походом за водой придумывал разные причины, а Перчикову, чтобы он не настаивал, за каждую ходку давал из своего НЗ банку тушенки, думая: за­чем лишний раз рисковать, искать пулю, придет пора она сама тебя найдет.

— Понятно, ты каждый раз ходил на встречу с немецким агентом и лишние свидетели тебе не были нужны, — по-своему оценил ответ солдата майор Пин­чук и, обращаясь к лейтенанту Хичевскому, приказал:

— Ты этот факт особо зафиксируй, он важный в нашем деле.

— Да нет же, немца я встретил только один раз, случайно, — постепенно уравновешиваясь и обретая силу духа, возмутился подследственный.

— Таких, Перчиков, типов как ты, я встречаю не первый раз, — улыбнув­шись, довольный собой, закивал лысой головой майор. —Понимаешь, ты вот нагло врешь, а мы даже из хлама твоего вранья отыскали крупицы истины и выводы делаем свои, вот так-то, милый, — приятельски улыбнувшись ошара­шенному, сбитому с толку солдату, сказал, как вбил в стенку гвоздь, новый Шерлок Холмс.

— Та-а-к, все идет нормально, — хитро и лукаво обращаясь больше к пишущему лейтенанту, пояснил особист и добавил:

— А теперь. Перчиков, нам остается выяснить, какие сведения ты переда­вал немцу и чем он тебе за это платил?

— Никаких сведений я не передавал, — догадываясь, в какую сторону гнет майор, глухо и резко, со злом, ответил Анатолий. Он уже понял, что этим двум костоломам, как их звали некоторые бойцы, ничего не докажешь, они в моем деле наметили себе главную дорожку и с нее не сойдут. Надо же, что придума­ли, сволочи — сведения передавал, с досадой подумал солдат.

— Ты, я вижу, снами несогласен, мы не будем настаивать на своих, как та предполагаешь, гипотезах, если та пояснила за какие такие доблестные дела тебе немец пожал руку? Это видело все ваше отделение, отпираться бесполез­но, да ты и сам против такого факта не возражаешь. Руку обычно пожимают человеку за какую-то оказанную услугу, или другу, товарищу. Может в ваших отношениях было что-то другое? Объясни нам все внятно и та свободен, у нас и без тебя дел невпроворот, — скучно зевнув и этим давая понять, что Перчи­ков своим мелким загадочным поступком только отвлекает их от главной боль­шой работы.

— Гражданин начальник, ну ничего такого противозаконного я не совершил, клянусь вам своей матерью, ну а руку мне немец пожал просто так, мо­жет сын у него такой как я есть, и он вспомнил, может лицом я на него похож Что, такое не бывает? — не желая говорить правду, выкручивался как мог сол­дат.

От таких слов Перчикова лицо майора посерьезнело, глаза сузились в уз­ком недобром прищуре и они превратились в две голубые льдинки.

— Слушай, салага, за кого ты нас принимаешь? Твоему ответу не поверил бы даже трехлетний ребенок из детсада, а ты хочешь что мы, матерые особис­ты, тебе поверили? Или выкладывай истинный мотив ручкания с фашистом, или мы тебя посадим на «губу», чтоб ты этот мотив вспомнил. Ясно тебе?

— Ясно, — подтвердив кивком головы слова майора, ответил Перчиков, а сам подумал: никогда я вам правды не скажу, потому что эта правда страшнее моей лжи.

— Ну что?

— Я все сказал, больше мне сказать нечего, — обреченно потупив взгляд, ответил Анатолий.

— В темную его! — поднявшись со своего места, не закричал, а рыкнул, словно тигр, озверевший майор Пинчук.

— Караульный! — подстраиваясь под начальника, в свою очередь закри­чал и лейтенант Хичевский. — Посадите этого немецкого шпиона на «губу», раз он не хочет говорить правду.

Когда вышел караульный и увел подследственного, майор Пинчук вдруг ни с того, ни с сего, передумав, крикнул:

— Хичевский, вернуть солдата! — Лейтенант заметил, что злое лицо май­ора при этом вдруг преобразилось, слегка подобрело и на нем, как блик солн­ца, блеснул луч надежды. Когда Перчиков вошел в блиндаж, майор спросил:

— Перчиков, где твои веши? Ну, вещмешок и всякое там разное?

—В окопе, где ж им быть? — угрюмо ответил солдат, догадываясь, что раз особист заговорил о вещах, стало быть отправят меня куда-то подалыче. И еще больше упал духом.

— Хичевский, иди с солдатом в его взвод, принеси вещмешок, а заодно спроси у бойцов, не угощал ли Перчиков солдат немецкими шоколадом и сигаретами, и не видели ли у него каких-нибудь необыкновенных вещиц, ну зажигалку, например, или губную гармошку? И вообще, пощупай там основательно.

— Слушаюсь, — догадываясь, куда клонит командир, козырнул лейтенант и, пропустив мимо себя солдата, вышел из землянки.

По дороге в расположение взвода, где находился окоп Анатолия, лейтенант Хичевский по-братски угостил Перчикова сигаретой и совсем по-дружески, как старому знакомому, подсказал:

— Я бы советовал сказать правду, тебе же от этого будет лучше, голова твоя садовая Пойми, на глазах у всех бойцов ты с немцем обменивался любезнос­тями и даже жал ему руку, и все это за ничто, за так? — Лейтенант сомнитель­но покачал головой.

Скажи мне, что он у тебя выпытывал? — надеясь, что Перчиков ему откроется, настаивал лейтенант.

— Да я с ним. товарищ лейтенант, не разговаривал! Понимаете? — умоля­ющим, призывающим к сочувствию голосом почти закричал Перчиков. — Ну брал воду, оглянулся, а он стоит. А мог бы меня убить, но не убил. Вылез я из воронки, пожали мы друг другу руки и разошлись. Что ж тут непонятного? — почта плачущим тоном закончил солдат. Если б Анатолий сказал, что протянул руку немцу первым за то, что он его не убил, оставил в живых, все стало бы на свои места и скандал бы постепенно пошел на убыль. Но сказать такое было трудно, он боялся за его последствия, потому упорствовал, да и чекисты вряд ли бы его поняли, потому как были они людьми особыми, их должность выт­равила из них все человеческое, совестливое, заменив подозрительностью и жестокостью. Через час Хинчевский с солдатом вернулись в блиндаж. Выложи­ли содержимое вещмешка на стол, тщательно все пересмотрели. Бритвенный станок, пачка махорки, мыло, одеколон, полотенце, смена нательного белья, пять книг, из них две —Джека Лондона.

— Иностранщиной увлекаешься? — зыркнул в сторону провинившегося солдата черными зрачками глаз, спросил майор Пинчук.

— Это же Джек Лондон, разрешенная литература, — потеплел в душе от невежества офицера, ответил Перчиков.

— Знаю, сам не дурак, читали и мы этих Джонов. Ни хрена в них хорошего нет, так, одни убийства, — разочарованно глядя на Перчикова от того, что ничего компрометирующего в вещах солдата не нашли, сказал майор, усаживасъ за стол.

— С солдатами беседовал? — спросил, глядя на лейтенанта.

— Да. ничего им Перчиков не давал, все сказали в один голос.

— Ясно, идя в расположение своей части он все, что получил от немца, выбросил, констатировал Пинчук. — Понял, что это будут против него лиш­ние улики и выбросил. — Майор нарочно как бы рассуждал вслух, при Перчикове, а сам все поглядывал на него, стараясь угад ать по выражению лица сол­дата, как он на это реагирует. От последних слов Пинчука лоб Перчикова сно­ва покрылся потом. Он в душе выругался и смело ответил:

— Вам бы, товарищ майор, писателем-фантастом быть. Как Жюль Верн. V вас богатая на выдумки фантазия.

— Я же тебе запретил меня товарищем называть! — как укушенный под­скочил из-за стола особист. — Товарищ нашелся, с фашистами в жмурки игра­ет, ручки им чуть ли не целует и я ему товарищ. Сопляк! — брызгая от гнева слюной, возмущался Пинчук, как будто его обозвали каким-то поганым сло­вом.

— Посади его на губу, пусть подумает. Может вспомнит за что ему немец руку пожимал!

— Идем, — кивнул Перчикову Хичевский.

Несмотря на непрочность окопных позиций (то немцы упорными атаками подвигали наших, то наши немцев), штрафбатовцами был вырыт особый блин­даж, куда временно, пока шло следствие, сажали проштрафившихся солдат. Туда и определили рядового Перчикова. Эта была землянка без окон и всякого искусственного света — темная.

— Есть тут кто живой?

— Есть, — раздался из темноты сиплый голос, и Перчиков скорее почув­ствовал, чем разглядел в черной темноте что к нему кто-то подходит.

— Давай знакомиться, — протянув почему-то левую руку предложил хозя­ин. — Удодов Сергей, рядовой стройбата, бывший студент 4-го курса инжене­ров транспорта.

— Перчиков Анатолий, рядовой разведроты, бывший студент 2-го курса пединститута, — в свою очередь представился хозяину новичок.

— Тут нары, присаживайся, — видя, что вошедший растерянно стоит, по­яснил Удодов.

— За что тебя? — не удержался и первый спросил Перчиков.

— Во время атаки немецкая пуля в кисть правой руки попала. Разворотило ладонь. Два дня в госпитале подержали, а потом сюда. Дескать, это самострел, мол, я себе сам в руку выстрелил, чтоб винтовку не держать. Как ни доказы­вал, что не мог я сам себе такой вред причинить — все бесполезно. Не верят, улики ищут. Если что-то придумают — под трибунал и расстрел. Если повезет — возчиком в обоз, — кратко рассказал свою историю узник темной землянки Сергей Удодов и в свою очередь спросил: — А ты за что?

Перчиков поведал о своей беде и спросил:

— Вот ты мне веришь?

— А чего тут не верить? — сказал Удодов. — Немцы такие же люди как и мы. Только положение у них более щепетильное. Они ведь на чужое, как бан­диты, напали, потому рядовые эту вину свою особо остро чувствуют. В бою — другое дело, там озлобление, там не ты их — так они тебя. А тут спокойная обстановка, случайная встреча, за что убивать друг друга. Мирно разошлись и это по человечески.— Удодов немного подумал и добавил:

— Думаешь немцы этой войны хотели? Они прекрасно понимали, что мог­ли бы жить мирно дома, там хорошо до удивления, все создано для жизни и цветения, работай потихоньку, расти детей, вместо этого они сидят тут, на чу­жой земле, в окопах, подставив лоб под русскую пулю и каждую минуту могут погибнуть в муках и болях. Не подчиниться общему приказу они не могут, это как стихия, попробуй останови бегущее по дороге стадо в тысячу коров, затоп­чут мигом. — Помолчав, Удодов добавил: — Вообще-то, я еще два месяца назад лейтенантом был. Как-то раз кончился бой, мы немцев из окопов выку­рили, рыщем по ним, где бы чем поживиться. У нас тогда с куревом напряжен­ка была, думалось, может немцы, драпая, пачку сигарет оставили. Но сигарет не нашли, нашли троих живых фрицев с поднятыми руками. Помню, они кри­чали: Гитлеру капут. Как таких стрелять, взяли в плен, ведем в свои окопы. А глаза мои все по земле шарят в поисках окурка. Нашел-таки, поднял. Один из пленных это увидел, достал пачку сигарет и отдал их мне. Ну я хоть и враг, а человек все же, данке ему сказал, спасибо, мол. Эту картину как назло один особист увидел, раздул искру до пожара и меня в рядовые разжаловали. А что касается того, хотели немцы войны или не хотели, то мне думается, что вер­хушка хотела, низы —нет. Их просто заставили, как и нас. Но мы-то обязаны свою землю защищать, это долг каждого. А у них бесноватый фюрер приказал — и все пошли вперед завоевывать чужие страны, попробуй ослушаться. Так что тот факт, что он тебя не убил — есть правильный милосердный поступок честного человека и это нормально.

— Да, но майор Пинчук в это не верит, ищет блох там, где их нет, — пожа­ловался Перчиков.

— А ты стой на своем, поищет и перестанет, — посоветовал Удодов.

Они еще долго беседовали в темноте, вспоминая мирную жизнь, студен­ческую пору. Солдат, стоявший на карауле у дверей имел указание подслушать о чем будут говорить подследственные. Приложив ухо к специально оставлен­ной щешсе в двери, он минут двадцать напрягал слух, потом, не нащупав в их речах крамолы, сел на приступку и закурил.

* * *

Назавтра, чуть свет, их разбудил караульный. Открыв дверь, он сказал:

— Перчиков, на допрос к майору.

— Ну что, вспомнил какие сведения о наших позициях ты передал фрицу? — с порога, в лоб спросил особист. Он сидел за своим рабочим столом чис­тый, подтянутый, гладковыбритый. В блиндаже пахло кофе и жаренным мя­сом. Рядом с майором над листом чистой бумаги расположился лейтенант Хичевский.

— Как я могу вспомнить то, чего не было? — вопросом на вопрос, накаля­ясь, огрызнулся Перчиков. Лицо майора явно поскучнело. Чувствовалось, что он спешил, вероятно собрался куда-то ехать, недалеко от землянки стояла его машина.

— Ясно, значит решил не признаваться, ну что ж, пусть будет по-твоему. Но запомни одно: если сведения, которые ты передал немцу, принесут нашей обороне или наступлению вред, дело твое я передам в воинский трибунал и там тебе будет крышка.

— Гражданин начальник, если б я, как вы утверждаете, и передал немцу какие-то сведения, то как он мог передать их своим, ведь его же убили, он мертвый, — не утерпел и попытался развеять абсурдность доводов майора осмелевший Перчиков.

В уголках толстых губ майора, не полностью вытертых от жирного завтра­ка, появилась хитрая ухмылка, и он сказал:

— В том-то и дело, что немец, дружок твой, живым остался, его только ранили. Понял? И сразу же подобрали свои. Так что не радуйся, все, что ты ему рассказал, будет против нас использовано. Эх, счастье твое что некогда мне с тобой возиться, что есть дела посерьезнее, а так расколол бы я тебя как лесной орешек. А теперь забирай свой паршивый вещмешок и айда в свою часть. Будет время — разговор продолжим.

После этих слов майор поднялся, надел фуражку и начал собираться. Когда Перчиков, млея от радости, выскочил из землянки, майор Пинчук сказал лей­тенанту Хичевскому:

— Установить за ним круглосуточную слежку. Кто у нас в этом отделении числится секретным наблюдателем?

— Иван Замогаев.

— Скажи ему, чтоб глаз с этого Перчикова не спускал, докладывал о каж­дом его шаге. Да, и передай командиру взвода, чтоб на комсомольском собра­нии этого шпиона пропесочили. Сам поприсутствуй. Может какие факты в результате проработки всплывут. —Обтянув по краям гимнастерку, добавил: —Так, ты останешься на хозяйстве. Смотри тут. Через два дня вернусь, — выходя из блиндажа, сказал майор Пинчук, надевая через голову ремень план­шетки.

* * *

Как это плохо быть чужим среди своих товарищей. Возвратившись в рас­положение своего взвода, Перчиков запрыгнул в окоп, поздоровался, ему отве­тили нехотя, сквозь зубы, и то не все. И только Андрей Яцко обрадовался приходу товарища, подошел, протянул руку, спросил:

— Ну как твои дела?

— Да ничего, поговорили, разобрались и отпустили, —ответил Анатолий, а у самого на душе было противно.

— Ну вот и хорошо, приходи в себя, располагайся, — чувствуя, что друг его пребывает в расстроенных чувствах, успокоил Перчикова и принес его вин­товку, которая во время отлучки Анатолия находилась у Андрея.

У Перчикова, как у каждого солдата, в окопе своя ниша была, что-то вроде маленького, вырытого в боковой стенке окопа гнездышка. Чтоб песок на голову не сыпался, Анатолий и потолок из досок соорудил, четыре подпорки по сторонам поставил. Посидеть там, отдохнуть после боя — милое депо. Так уж устроен человек: в какую бы неудобную ситуацию его судьба не забросила, он первым долгом пытается обустроить свой быт. После ухода Андрея, сел на самодельную скамеечку, крепко сжал руки в замок, задумался. Подошел сер­жант Краевой, сухо спросил:

— Отпустили?

— А что, могли не отпустить? — не ответив на вопрос, спросил Перчиков

Сержант ничего не сказал, пожал плечами и ушел.

* * *

Воюющие стороны никаких военных действий не предпринимали уже тре­тий день. Израсходовав все боеприпасы и немцы, и наши подвозили с тыла все необходимое для будущего самоистребления. Над нейтральной полосой на­висла непривычная тишина. Каждую секунду она могла треснуть и разбитые на мелкие осколки, превратиться в ад с ревом снарядов и мин, со стрекотанием пулеметов и автоматов, со вздыбленной землей, с предсмертным криком уми­рающих людей. А пока был конец мая, в воздухе держался смолистый запах растущих молодых берез, он смешивался с духом цветущей медуницы и ды­шать таким воздухом было легко и приятно.

Светило яркое, огнистое солнце, в безоблачном небе названивали жаворон­ки, а под этот их перезвон в одном из блиндажей шло комсомольское собра­ние. Его хотели провести на воздухе, уж слишком много было желающих по­присутствовать, но наши командиры знали, что за русскими с какого-нибудь дерева наблюдают в бинокль немцы и всякое скопление солдат в одном месте запрещалось, иначе их тут же накроют миной или снарядом.

Во вместительный блиндаж командира роты солдат скопилось как селедок в бочке. За застланным красной материей столом сидел комсорг роты Павел Дубинин, политрук в погонах лейтенанта. Лицо у него спокойное, умное, глаза решительные, цепкие. Рядом с ним сидел лейтенант Хичевский. В торце стола, опустив голову, стоял и нервно мял в руках пилотку солдат Анатолий Перчи­ков.

— Товарищи комсомольцы! — поднявшись из-за стола, начал комсорг. — Комсомольское собрание объявляю открытым. На нем мы обсудим один воп­рос — о преступной связи с немцами комсомольца Анатолия Перчикова.

— Такой вопрос должно решать не комсомольское собрание, а военный трибунал, — резко сказал кто-то из солдат.

— Перчиков — комсомолец, и первым долгом вы должны обсудить его поступок у себя на собрании, потом видно будет, — ответил на реплику солда­та энкэвэдэшник Хичевский и, обращаясь к Анатолию, сказал:

— Перчиков, расскажи нам, как ты дошел до такой жизни, чтоб нашим кровным врагам руки пожимать. Тебя слушают все те бойцы, с которыми ты служишь, им эго будет интересно. Давай выкладывай.

Перчиков стоял как во сне, ему одно время показалось, что все, что проис­ходит в этой землянке — нереально. Но прозвучал вопрос, на него надо было отвечать. Он перестал мять в руках пилотку, собрался с силой, поднял тяже­лый взгпяд на зал, как можно было бы оказать теперь, встретился глазами со ждущими ответа десятками глаз солдат. Их взгляды были колючие, жесткие, злые. Он не совсем понимал, за что они так враз на него окрысились, что он такое страшное совершил.

— Я уже рассказывал, — ответил Анатолий, думая что он проговорил эту фразу громко, вышло же у него почти шепотом.

— Ты давай погромче, не стесняйся, — подсказал ему комсорг. — Начни с того, как ты набрал воды и стал подниматься из воронки.

Анатолий собрался с духом, мысленно себя успокоил и начал рассказы­вать. Его не перебивали, слушали внимательно и молчали. Когда он кончил, комсорг спросил:

— Все у тебя?

— Все.

— А теперь, товарищи комсомольцы, задавайте вопросы, высказывайте свои суждения о поступке Перчикова, кто его действия одобряет, кто нет, — сказал комсорг обращаясь к плотно стоящей аудитории. — А первую очередь я хотел бы услышать мнение тех бойцов, с кем Перчиков служит.

— Поступок Перчикова очень загадочный, ни за понюх табака немец рус­скому солдату руку жать не станет, не такие они бесеребренники, чтоб за про­сто так руку жать. Жили ж они хорошо у себя дома, нет, им этого было мало, захотелось жить лучше, на чужое добро потянуло, к нам, сволочи, приползли, — начал первым выступать Иван Фалеев, солдат из их отделения, с которым он, Перчиков, часто вместе курили, говорили о жизни. — Так вот, эта загадоч­ная история навела меня на вопрос: скажи Перчиков, честно, как комсомолец комсомольцу, за сколько ты Родину продал? Сколько ты от фрица получил? У меня все.

Перчиков такого резкого выпала от Ивана не ожидал, он посмотрел на Фа­леева растерянно, почти испуганным взглядом и подумал: да что они все с ума сошли?

— Иван, как ты мог так обо мне подумать, мы ж с тобой не один раз в атаку ходили, не одну пачку махорки скурили, — глядя в сторону Фалеева, и боясь заплакать, обиженно ответил Перчиков.

— Кто еще хочет высказаться? — перебил Анатолия комсорг.

— Я, — подняв руку сказал Иван Замотаев. Он выбрался из кучи плотно стоящих друг к другу бойцов, стал ближе к столу, откашлялся и сказал:

— Я учора из дома письмо получил. Татку моего фашисты повесили, за связь с партизанами. — Замотаев опустил голову, часто заморгал глазами, вы­ломал полными губами гримасу скорби, продолжил:

— А он с этими извергали заручку… Вместо того, чтобы изловчиться, пой­мать момент и подлому фрицу пулю всадить — он с ним за ручку. Подло это и противно. Предлагаю Перчикова из комсомола вышвырнуть, как предательский лаемент. А еще учителем готовился стать. Тьфу! — плюнув в сторону Пер­чикова, грузный Замотаев повернулся, сделал шаг в сторону солдат и занял свое прежнее место.

— Кто еще возьмет слово? — глядя на солдат спросил комсорг.

От раскрытой двери подошел к столу низкий краснощекий упитанный боец с сержантскими лычками на погонах.

— Фамилия? — спросил комсорг.

— Рогов Степан, я со второго взвода, командир отделения, — представился солдат и продолжал: — О «подвиге» Перчикова я наслышан. Не хочется ве­рить, что этот простой русский парень есть скрытый враг. Но факт — вещь упрямая. Что за ним кроется — это должны разгадать наши органы. Но, как говорили ребята, руку немец пожимал Перчикову словно своему другу или хорошему знакомому. Считаю, что такому двуликому товарищу не место в ком­сомоле.

— Кто еще хочет высказаться? — спросил комсорг после того, как сержант Рогов закончил.

— Я, — писклявым голосом выкрикнул кто-то сзади и все увидели как к столу стал пробираться маленький щупленький, плюгавенький солдат с пощи­панным оспой лицом.

— Как твоя фамилия? — спросил комсорг.

— Яцко Андрей.

— Ты комсомолец?

— Нет, я тракторист. — Все дружно засмеялись.

— Почему не комсомолец? — спросил Хичевский.

— Так в комсомол в школе принимают, а всего три класса кончил, на плуг меня батя пристроил, учиться некогда было, семья была большая, кормить надо.

— Он не имеет права голоса, не комсомолец, — крикнул кто-то из бойцов. За столом комсорг с лейтенантом Хичевским о чем-то пошептались и комсорг сказал:

— Пусть говорит.

— А вот говорить-то я не умею, — вдруг признался Андрей Яцко. — Па­хать умею, а говорить институтов не кончал. Потому я по-простому.

Откашлявшись в кулак он повернулся назад, посмотрел на своих товари­щей, спросил:

— Братцы, за что вы на Перчика нападаете? Какой он враг? Да он же до седьмого колена наш, советский, это ж по его морде видно. Поглядите на него.

— Ага, до седьмого колена, — ехидно перебил выступающего лейтенант Хичевский. — Только дед у него — матерый кулак, в Сибирь был сослан. Так что говори по существу, да не заговаривайся.

— Та я же по существу и говорю, — немного растерявшись, продолжал Яцко. — А что деда в Сибирь сослали, так тогда всех ссылали, время такое ссыльное было. Да и причем здесь дед, мы же о Перчикове говорим. А парень он добрый, правильный. Если б не он, меня б уже в живых не было. В атаку мы ходили, я, знаете, увлекся как-то, бдительность потерял, а немец сзади ко мне ползком крался. Перчик его и уложил. Теперь он мне как брат.

— Кончай, родственничек! — не удержался и перебил Андрея стоящий сзади ИванЗамотаев.

— Слушай, Яцко, советую тебе после войны свой трактор оставить и на адвоката пойти учиться. Слишком ловко у тебя получается —оправдывать врагов, — цинично подвел черту под выступлением Андрея лейтенант Хичевский.

Собрание продолжалось.

А возле блиндажа между тем скопилось человек двадцать солдат с разных подразделений. Новость о том, что наш солдат оказался шпионом и его засту­кали во время передачи секретных сведений молнией облетела весь полк. Всем хотелось посмотреть на скрытого врага. Обросшая домыслами новость будо­ражила умы солдат, по этому поводу высказывались разные предположения.

— Его непременно расстреляют, — говорил бледнолицый боец с. юркими бегающими глазами.

— А может и не расстреляют, исключат из комсомола и в штрафбат отпра­вят, — сомневался другой.

— За связь с немцами в военное время? Да его повесить мало, мудака. Он же, выходит, против всех нас пошел, фашистам помогал! Таких без суда и след­ствия надо к стенке ставить! — горячился бледнолицый.

А в то время в блиндаже Анатолий Перчиков, по приказу комсорга, вынул из нагрудного кармана гимнастерки комсомольский билет и, шмыгая носом, положил его на стол. И вдруг все явно услышали знакомый свист — свист летящей мины. И тут же раздался взрыв, с потолка блиндажа посыпался песок. Лейтенант Хичевский выскочил наружу и все понял: немцы увидели скопле­ние бойцов перед блиндажом и послали подарок.

— Разойдись, мать вашу… — выругался он матом, стреляя в воздух из пис­толета. Солдат как ветром сдуло.

Заскочив в блиндаж Хичевский с белым, как мел, лицом, закричал

— Кончай базар, всем разойтись по своим окопам. Немцы нас застукали.

— Уж не его ли это работа? — сказал кто-то из солдат, протискиваясь в узкую дверь и выбираясь наружу.

— Не точные дал координаты, мина мимо пролетела.

— Пошевеливайся и поменьше болтать, вторая попадет в цель.

* * *

На второй день после собрания обстановка в отделении сержанта Краевого постепенно нормализовалась. С Перчиковым, кроме Андрея Яцко, почти ник­то не разговаривал, а если возникала необходимость по службе поговорить, то говорили сквозь зубы. Понимал Анатолия только сержант Краевой, да Андрей Яцко.

— Ты не очень переживай, а во время боя докажи делом на что способен, смой, так сказать, свой позор кровью, — посоветовал сержант Перчикову и почесав за ухом затылок, переживая за подчиненного, спросил:

— А может он, этот фриц, что тебе руку пожал, коммунист? У них же там тоже коммунисты водятся — Клара Цеткин, например, Тельман. Хотя вряд ли, таких в армию Гитлер не взял бы, — раздумывая, сказал Краевой и пошел к себе.

После выступления сослуживцев на собрании, Анатолий был ошеломлен и подвален. Их острые несправедливые обвинения были для него как нож в спи­ну. Лицо его стало пустым и скучным, оно посерело, превратилось в сухую маску, с него исчезла радость жизни, всегдашняя дежурная улыбка сменилась гримасой душевной боли и переживанием.

Был четвертый день неожиданно установившегося перемирия. Вечерело. Из дальних окопов потянуло приятным запахом кухни. Вскоре и им принесли термос с едой. Перчиков почти два дня не ел, и когда ему в котелок наложили пшенной каши с тушенкой, в кружку налили компота, он не набросился жадно на еду, ел вяло, нехотя. Понял, у него эти дрязги отбили аппетит, такое с ним однажды случалось дома, когда ему изменила любимая девушка. Поев, вынул из вещмешка томик немецкого поэта Гете в русском переводе. Стал читать его мудрые изречения. «Богатство потерять — немного потерять, честь потерять — много потерять, мужество потерять —все потерять». Прочел, задумался: что же потерял я? Сам себе ответил — уважение товарищей Но это уважение потеряно из-за незнания истинной причины моего поступка. А ведь она пустяковая.

Понаблюдав за Перчиковым, сержант Краевой позвал к себе Андрея Яцко, сказан:

— Ты, как друг, последи за ним. В таком состоянии человек на всякое способен.

И Андрей следил. Но не уследил. Отвернулся куда-то, пришел, а Перчиков в своем катухе сделал себе что-то вроде веревки, прицепил ее за доску потол­ка, всунул голову в петлю и, сидя, пытался повеситься. Но веревка была длин­новата и горло до конца не сдавила.

— Ты что это делаешь? — накинулся на друга Андрей. Вынув из кармана нож, он мгновенно разрушил петельное сооружение. Перчикову стало стыдно за свой неясный поступок перед другом и он от отчаянья заплакал.

— Это хорошо, поплачь, слезы всегда облегченье приносят, — мудро сказал простой неграмотный деревенский паренек. И спать ночью лег радом с Анато­лием. А Яцко лежал и думал, как ему поступить: сказать сержанту Краевому про то, как Перчиков в петлю лез или нет? Решил: надо сказать, это будет другу ив пользу. И на второй день сказал.

Когда про поступок солдата узнал майор Пинчук, он смачно матюкнулся и заключение сделал такое:

— Вот солдат пошел! Чем сказать правду — лучше повеситься.

Но отношение сослуживцев и командиров после этого к Перчикову изме­нилось. Многие рассуждали так: если б чувствовал за собой вину — в петлю б не полез. Немец ему попался какой-то сумасшедший, может пьяный. Что же русскому оставалось? Только пожать рыжую лапу. Никто из них извиняться за резкое высказывание в адрес Анатолия не спешил, так как до конца в его без­винность не верили, да и так устроен человек: нагрубить, оскорбить — это пожалуйста, только затронь какую-нибудь чувствительную жилку, а когда уз­нает, разберется, что не прав был и прощение попросить бы надо — это уже проблема, порой даже неразрешимая. Ну не любит наш человек становиться на колени и все. Тут начинают работать другие приемы, законы. Иван Фалеев, например, будто и не крыл Перчикова на собрании последними словами, при­шел и попросил у Анатолия иголку с ниткой, свою, мол, где-то потерял, а Замотаев угостил Перчикова где-то добытой фабричной сигаретой. Так пома­леньку, по крохе, где делом, где словом и вытравили из души опального солда­та накопленную глыбу обиды и вернули постепенно человека к жизни.

* * *

А напряжение между противниками все нарастало, оно словно туча с гро­зовыми разрядами повисло над нейтральной полосой, готовое каждую минуту изрыгнуть огонь и ударить громом И удивительное дело, это чувствовала даже природа: чибисы с ближнего луга сюда перестали залетать, опять же жаворон­ки, что раньше звенели в небе над головами солдат, теперь, перед боем, выво­дили свои трели где-то в стороне и были еле слышны.

По данным нашей разведки, для прорыва линии обороны немцы готовили танковую атаку. И этот прорыв должен был осуществиться на участке, где ба­зировалось отделение Краевого. По такому случаю в окопах появились специ­ально подготовленные солдаты-пэтээровцы с ружьями, некоторым бойцам достались по две связки фанат, остальным — бутылки с горючей смесью.

Зная, как расчетливо и грамотно ведет себя в бою Перчиков, ему выдали две связки гранат и две бутылки с горючкой. Сержант Краевой при распреде­лении боеприпасов, сказал командиру взвода лейтенанту Агашеву про Перчи­кова так:

— Он вхолостую стрелять не любит, бережет каждый патрон. После боя у всех патронные сумки пустые, а у Перчикова половина патронов остается не­тронутой. И пару убитых фрицев на счету. У других же — ни одного убитого и сумка пустая.

В окопы зачастили политруки. Простыми доходчивыми словами они пыта­лись вытравить из душ солдат страх надвигающейся беды.

— Ребята, — говорил один из них, рыженький лейтенант с голубыми ясными глазами. — Они, подлые, на нашу землю пришли, распоряжаются на ней, как у себя дома, наша задача не дать им совершить их черное дело. Вы должны озлобиться на этих бандитов и тогда ваша сила удвоится.

В четыре часа утра первого июня еще было сумрачно и свежо. Буйная роса лежала на приокопных травах, первые перепелки в кустах робко свой голос подали. Солдаты мирно спали в окопах по два, прижавшись спинами друг к другу, на разостланных на ветках деревьев шинелях, второй шинелью укрывались.

Тревожным и чутким был их сон. Только часовой ходил по окопу, осто­рожно обходя спящих и зорким взглядом всматривался туда, в немецкую сто­рону А может еще не сегодня полезут, думал он, мысленно отдаляя время, которое запахнет смертью и только счастливчикам удастся уцелеть.

И вдруг в этот предрассветный час в той, немецкой стороны, засвистела в воздухе первая мина. За ней вторая, третья. Застонала, вздыбилась земля, по­летели в воздух ее комья. Солдаты проснулись, отряхивали с себя остатки сна, проводили тело н душу в порядок. Вой мин над головами их не очень пугал, он был привычным, они знали, что за артподготовкой непременно последует ата­ка, сегодня предполагалась танковая. Вскоре и наши минометы подали голос. В этот минометный визг незаметно вплелись звуки артиллерии дальнего боя. Но такой пушечный концерт продолжался недолго, постепенно он начал ути­хать, на смену ему появился глухой, все нарастающий гул и все солдаты поня­ли: это двинулись с места немецкие танки. Выглядывая из-за бруствера, бойцы увидели сплошное облако поднявшейся пыли шириной метров в триста. Пого­да была безветренная, тихая, пыль оседать не спешила. Иногда эта пылевая завеса смешивалась с синим дымом выхлопных газов и кое-где уже стали вид­ны остовы черных, рвущихся вперед, машин

Лейтенант Агашев, командир взвода, ходил по окопу с биноклем на шее, и, обращаясь к солдатам, говорил:

— Наша задача уничтожить те машины, которые по каким-то причинам не будут остановлены прямой наводкой нашими сорокопятками и которые про­рвутся к нашим окопам Тогда, ребята, на вас вся надежда, нельзя, чтоб фрицы прорвали оборону.

Если все солдаты ощущали внутренний холодок от мчащихся на них же­лезных махин, которые могли людей запросто раздавить как букашек, то Пер­чиков был внутренне спокоен, в его душе появилось и застыло какое-то зло­радство, возникло лихорадочное нетерпение быстрее сразиться с приближаю­щимися танками, он был уверен, что их победит и на минуту в этом не сомне­вался. Правда, на какие-то секунды бабочкой мелькнула и улетела мысль, что в таком поединке он может погибнуть, но это будет потом, когда он насладится радостной победой над железными монстрами, а после победы можно с легко­стью и умереть. Глядя на то, как завертелся на одном месте подбитый прямой наводкой нашей сорокопятки танк, вспомнил вчерашнюю раздачу автоматов, ему, как проштрафившемуся автомат не дали, оставили с трехлинейкой. А ей неудобно добивать выпрыгивающих из горящего танка фрицев—пока переза­рядишь…

На бывшей нейтральной полосе уже горело подбитых нашей противотан­ковой артиллерией пять машин с крестами на башнях, но остальные остерве­нело рвались вперед, за ними, под прикрытием брони, стараясь не высовы­ваться в сторону, бежали немцы.

Одна из машин мчалась прямо на окоп Перчикова, Анатолий весь сжался, напряг силу воли и, когда танк только хотел наехать на окоп, он отпрыгнул в сторону, влево метра на два — чтоб не засыпало землей. Знал, если засыплет, пока из песка выберешься, танк уже будет далеко, вне досягаемости броска гранаты. Расчет его оправдался. Переехав окоп, танк, фыркнув синим дымом, помчался дальше, в это время Анатолий, выдернув чеку, бросил связку гранат в танк, целясь в правую гусеницу. И, чтоб самого не задело, тут же присел. Грянул взрыв, Анатолий поднялся и увидел — гусеница лопнула, машина за­вертелась на одном месте и застыла. Но фрицы люк не открывали и не выпры­гивали. Это Перчикова разочаровало, он только приготовил винтовку, чтоб пострелять, а стрелять-то не в кого. «Нет, фрицы, все равно я вас выкурю», — подумал Анатолий, схватил бутылку с зажигательной смесью, чиркнул зажи­галкой. Когда фитиль воспламенился, с силой бросил бутылку на башню тан­ка. Башня вспыхнула ярким пламенем, горючая смесь расползлась по всему корпусу. И тут случилось то, чего Анатолий ждал: открылся люк, из него, пы­таясь перевалиться через край, показался танкист в шлеме.

— Вот тебе! — сказал Анатолий, нажимая на курок. Второй немец попы­тался выскочить, держа на вытянутых руках и прикрываясь им, телом первого убитого, но это ему не помогло и он тоже повис на краю люка. Перчиков знал, что экипаж танка состоит из четырех человек, где же остальные. Ага, затаилмсь и ждут, нутро танка через люк проветрилось, можно и обождать, подумал он и тут услышал голос командира:

— Перчиков, не увлекайся, посмотри вперед. — Анатолий глянул и оторо­пел: прямо на него в десяти метрах от окопа, лязгая гусеницами, надвигалась вторая махина. «Что ж и тебя угостим, — сказал злорадно вслух. — Опыт есть».

Когда таким же способом и второй танк был подбит, услышал сзади оче­редь из автомата, пули взрыхлили землю бруствера в десяти сантиметрах от плеча Перчикова, Анатолий машинально присел, оглянулся, оценил, откуда стреляли. И тут же увидел, как из-за первого подбитого танка, осторожно вы­сунулось лицо немца в шлеме. Все понятно, подумал Анатолий, пока я зани­мался вторым танком, двое оставшихся в живых танкиста спокойно выползли из своего гроба и теперь охотятся за мной. Это уже опасно, пока они там за мной следят, мне вперед смотреть нельзя, подставлю им спину и мне концы. Пригнувшись, побежал по окопу, привел Андрея Яцко, сказал ему:

— Андрюша, за этим танком два гансика притаились, держи их на мушке, мне надо с экипажем второго танка разобраться.

* * *

Встретив сильное сопротивлении русских, оставшиеся невредимыми не­мецкие танки повернули назад. Бой окончился.

Солдаты начали откапывать разрушенные гусеницами окопы, наводить порядок К Перчикову подошел сержант Краевой, облокотился на край окопа. Пока сворачивали из махорки самокрутки, сержант, как бы между прочим, попросил:

— Ты мне свой домашний адресок дай.

— Зачем? — насторожился Перчиков.

— Да не бойся ты, — поняв, о чем подумал Анатолий, сказал Краевой и добавил: — Должны же знать родители, как их сын воюет.

— А-а-а, ты про это. Не надо, товарищ сержант. Мама будет ругать меня, если узнает про то, как я тут… Пусть лучше живут спокойно.

А на второй день после боя Перчикова вызвали в блиндаж командира роты. Он вошел и растерялся. За столом сидел седоголовый, пожилой полковник. Анатолий его не знал — это был командир полка Резников Павел Антонович. У стола стояли командир взвода Агашев, лейтенант Хичевский и еще два не­знакомых офицера.

— По вашему приказанию рядовой Перчиков прибыл, — отрапортовал Анатолий, приложив руку к пилотке.

Полковник с минуту внимательно осматривал солдата с ног до головы. Остановил взгляд на опущенных руках. Потом сказал:

— Подойди, сынок, поближе и покажи нам свои руки.

Анатолий просьбы полковника не понял, с вопросам в глазах (мол, зачем это?) посмотрел на своего командира Агашева. Командир кивнул: надо. Пер­чиков подошел, протянул руки.

— Видите, товарищи, руки этого солдата? Он ими вчера два танка подбил и уничтожил четыре человека экипажа. Если бы все так воевали, уже пришла б победа. Трудно было, сынок?

Анатолий скромно пожал плечами.

— Портнов, — обращаясь к адъютанту, сказал полковник. — Представьте бойца к ордену Красной Звезды.

— Это невозможно, — кашлянув в кулак, робко сказал из-за спины лейте­нант Хичевский. Полковник резко повернулся в его сторону, строго спросил:

— Это почему же?

Хичевский, волнуясь, рассказал про встречу Перчикова с немцем.

— Ну и какой криминал ты в этом увидел? — засмеявшись, спросил пол­ковник.

— Неизвестно, зачем ему немец руку пожимал, может…

— Да брось ты, лейтенант. У водопоя встретились не враги, а два человека, жаждущие попить. Попили и разошлись. А руку он Перчикову пожал просто так, может шнапсу хлебнул, а может сына, похожего на Перчикова вспомнил, чего же хорошему человеку руку не пожать. И вообще, ты видел, лейтенант, по фильмам как звери в Африке к водопою ходят? Львы и зебры рядом стоят и пьют. Закон природы у них такой — не водопое слабого не трогать. Жажда, она, брат, всех роднит. А мы что, хуже зверей? И вообще, вы, особисты, масте­ра делать из мухи слона. Нельзя же так работать, лейтенант. Жестким, лейте­нант, надо быть с врагом. А с человеком надо быть человеком. И полковник, повернувшись к Перчикову, сказал:

— Спасибо тебе, сынок. Воюй так и дальше. А орден ты получишь, я это проконтролирую. Можешь идти. Всего тебе доброго.

И пожал солдату на прощание руку.

Василий ШАБАЛТАС.