МУДРА

МУДРА

Рассказ

Савелич работал кладовщиком в гортопсбыте на складе топлива, контора которого находилась на улице Наримановской. Сам же склад разместился около железнодорожного вокзала, в трех километрах от конторы. Городок был небольшой, уютный, каких много в Белоруссии.

На работу каждое утро Савелич приходил не на склад — в контору, где проводилось короткое совещание, после которого кладовщика отвозила на склад заказанная в автобазе автомашина, развозившая весь день топливо для населения.

Жил же Савелич в двух минутах ходьбы от конторы, и это было одной из причин, почему он, одноногий инвалид войны, имевший хорошую пенсию, работал.

Я встречался с Савеличем почти каждое утро, в половине восьмого, идя на работу. Он шел медленно, с трудом переставляя скрипучий протез. Его грузная, оплывшая от малоподвижности фигура, при первом взгляде на нее даже совсем незнакомого человека, вызывала у людей чувство жалости. Вместе с ним, стараясь чувствовать ногу хозяина.

В таком же неспешном ритме шла его собака по кличке Мудра. Она была мышастая, из породы сибирских лаек н уже довольно немолодая. Бывали случаи, когда Мудра, нарушая отработанный годами темп ходьбы, забегала вперед, но недалеко, шагов на десять. Отбежав, она застывала на месте, поворачивала голову назад и нетерпеливо ожидала хозяина. В такие моменты она старалась заглянуть ему в глаза и, кажется, говорила: не можешь быстрее — не надо, я подожду.

В выходные дни, когда не надо было спешить на работу, Савелич выходил на улицу, опускался на скамейку, и у него между ног тут же приспосабливалась Мудра. Она садилась на зад, спиной к хозяину, упиралась передними лапами в землю и, довольная своим положением, приятно зевала. Так, сидя, человек и собака молча наблюдали за улицей, провожали взглядами каждого, кто по ней проходил. В такой ответственный момент глаза Мудры говорили: «Только попробуй тронь моего хозяина — горло перегрызу».

Мне не однажды приходилось разговаривать с Савеличем на разные темы, в результате такого, хотя н не долгого с ним общения я много знал про его жизнь. Постепенно у меня сложилось мнение, что этот скромный тихий человек является одним из тех немногословных, скромных ветеранов, которые ковали победу.

Я не буду останавливаться на некоторых периодах его трудной биографии, хотя, думаю, рассказу бы это не помешало. Скажу кратко: во время войны Савелич был танкистом, несколько раз в танке горел, трижды был ранен, ногу потерял перед самой победой — в апреле 1946 года в берлинском аду. Домой после госпиталя приколдыбал в авании майора, одних орденов имел шесть. Рассказывая про войну, однажды даже показал свои потускневшие от времени награды, которые были навечно прикреплены к побитому молью кителю, что висел в самодельном, таком же старом, как и сам хозяин, деревянном шкафу.

— Ат, никому не нужные железки,— с равнодушием к наградам кивнул в сторону кителя и полез куда-то дальше, в боковой карман старого пальто. Он достал из него пузатый потертый бумажник.

— Другая бумажка иной раз дороже всяких железок,— сказал многозначительно. Тяжело дыша, осторожно разложил на столе потертые от времени на сгибах бумажки — молчаливые свидетели его трудной военной жизни.

— Вот что ценю,— сказал важно, с какой-то торжественностью в голосе, показывай на благодарности командовании с голубым портретом Сталина.— Вот эта за Сандамировскую операцию, это — за форсирование Одера. Эта— да и что говорить, имя его делало с солдатами чудеса. Только прозвучит: за Родину, за Сталина! — поднимаемся во весь рост и, не жалея жизни, привирая смерть — вперед на врага!

В минуты, когда он произносил эти слова, он поднимался со стула, глаза его загорались, в них поналился какой-то неустрашимый блеск.

Покуда и рассматривал бумажки, стоя, он все гудел у меня над ухом, его астматическое дыхание было тяжелым, с присвистом, в голосе чувствовалось волнение за пережитое.

— Воевали вы хорошо,— знай, что ему нужна моя похвала, что он ждет ее. похвалил его, а сам подумал: «Они слепо верили ему. его имя тогда делало людей фанатиками, а это помогло победить врага.

К тому времени в печати о Сталине уже стали появляться критические статьи, его уже называли душегубом. С имени Сталина постепенно стали снимать годами наложенный на него грим ложной славы и величия, и перед народом с каждой новой публикацией все ярче проступал человек коварный, страшный, на совести которого — миллионы загубленных жизней. Поэтому я не удержался, спросил:

— Савелич, а газеты вы читаете?

Он сразу замолчал, поник, плотно сжал синеватые полные губы. Моя фраза будто разбудила его, и он, с трудом выпутываясь из паутины сна, минуту помолчал.

— Газеты читаю, как же не читать,— сказал глухо и вроде даже каким-то виноватым голосом добавил: — Я часто думаю над этим: а может, врут? У нас же так заведено: как у власти — все преданно улыбаются, готовы зад лизать, умер — пошли грязью обливать. Это от невоспитанности, от нашей хреновой жизни.

Я видел: Савеличу мой вопрос против шерсти. Думает он про Сталина хорошо — пусть думает, не буду разрушать в нем этот затвердевший, вцепившийся в душу когтями фанатизм.

Нужно особо отметить, что жил Савелич один, без семьи, в двухкомнатной неблагоустроенной квартире старинного купеческого дома. В доме размещались еще три семьи. И так за последнее время он пряжился к своему месту, привык к людям, что когда выделили ему новую квартиру — отказался.

Каждый день его отведывала дочь Ганна, которая жила поблизости. Дочь очень любила отца, когда появлялась в доме, только и слышно было: тато, татулька. Ганна убирала в квартире, одновременно варила суп, стирала белье. В такие часы он украдкой поглядывал на дочь и видел в ней свою Аксеню, жену, такую же непоседливую, хозяйскую, которая умерла восемь лет назад. И лицом, и фигурой всем была похожа дочь на жену, думал он, и жгучая боль по невозвратному, навеки ушедшему времени долго ныла в груди, и душа его в такие минуты тихо скулила и плакала.

Довольно часто забегал к деду и внук Федоска, девятиклассник и завзятый рыбак. Надо было видеть, каким ласковым, нежным огнем лучились в такие минуты глаза Савелича. Федоска вьюном вертелся вокруг деда, рассказывал ему всякие рыбацкие приключения. Савелич смотрел на внука, поддакивал, дополнял:

— А он? Ах ты… смотри, но ты молодец, все же вытянул.

— А теперь, дедушка, мы этого хитрого карася поджарим на сковородке,— говорил Федоска и начинал чистить рыбу.

Потом они вдвоем стояли над сковородкой, смотрели, как жарится карась, и продолжали разговаривать.

Нет, не обидела судьба Савелича теплом и лаской близких и родных, да и соседи почти родными стали. Оно и понятно: как ты к людям, так и они к тебе.

Всего хватало Савеличу, казалось, надолго выравнялась его жизнь, правда, уже без жены. Все горькое, трудное осталось позади, а впереди — ровная полоса хоть и одинокой, но счастливой жизни. Но чаще всего в это хорошее время и приходит беда.

Пришла она и к Савеличу.

Как-то иду утром на работу, прохожу мимо дома Савелича, гадаю, почему его третий день не видно, приболел, наверно. Подумал так и вижу: возле дома Севелича — кучка людей и все больше женщины. Промелькнула догадка: умер. Подхожу ближе, слышу: Мудра где-то воет.

— Умер бедняга, вчера еще,— сказала одна женщина.

Хоронили Савелича. как и положено, на третий день.

Был конец мая, цветущего, душистого. На общем дворе, где жил Савелич, цвела черемуха. Ее буйное густоцветье кипело роем пчел. И такое мощное дыхание жизни никак не хотело соединяться с дыханием смерти, которое струилось в виде ладана из дверей битком набитого людьми дома Савелича.

Народу на похороны пришло много. Мужчины снимали шапки, заходили в дом. молча смотрели на восковое застывшее лицо покойника, тяжело вздыхали. Каждый из них в ту минуту вспоминал, быть может, те узлы, которые связывали его с умершим, и вот одним ударом смерть разрубила эти узелки и навсегда отрезала Савелича от жизни, от людей.

А во дворе, не переставая, выла Мудра. Ее закрыли в соседский сарай, а это метрах в пятидесяти от входа в квартиру Савелича. Несмотря на такое расстояние, вой Мудры резал уши, по коже пробегали мурашки.

— Ну и зараза,— не выдержав такого воя, сказал кто-то.

— Не надо так, по хозяину плачет,— ответили ему.

Тем временем вынесли гроб с телом, положили на машину с раскрытыми бортами, и под звуки траурного марша процессия тронулась с места, направилась в сторону кладбища.

По мере удаления от дома все тише становился и плач Мудры. Вскоре его совсем не стало слышна

Раньше кладбище находилось в двух километрах от города, теперь же город окружил его и шагнул дальше.

Вокруг бушевала молодая неуемная жизнь: рвались в высоту деревья, растущие вдоль дороги, пулями носились ласточки в небе, радуясь весне и теплу, звенел жаворонок.

— Тяжело умирать в такую пору года,— когда утих звук музыки, сказала одна из женщин.— Лучше осенью н зимой, когда природа застывает.

Яма для могилы Савелича уже была подготовлена, золотистый желтяк виднелся издали. Гроб у ямы поставили на двух табуретках, знакомые и близкие начали с покойником прощаться.

И тут случилось неожиданное.

В самый критический момент прощания будто с неба свалилась Мудра. Со вздыбленной на загривке шерстью и ощеренными зубами она молнией ворвалась в людскую толпу, прыгнула с земли на тело Савелича. лизнула его лицо языком, на мгновение застыла, стоя на покойнике и подняв вверх голову, так протяжно завыла, что все оцепенели. Кончив выть, спрыгнула на землю и. став возле гроба, угрожающе зарычала. Застигнутые врасплох люди со страхом отпрянули назад, онемев. не зная, как поступить, молча смотрели на собаку. Вся морда и лапы Мудры были запачканы черной землей, и присутствующие догадались: она сделала под сараем подкоп и вырвалась на волю.

Немая сцена длилась недолго.

— Смотри ты ее, нахалку! А ну, пошла! — опомнившись первым, сказал толстый мужчина и сделал шаг в направлении Мудры.

Задрав вверх морду, собака косо глянула на ивго и, ощерив зубы, еще более угрожающе зарычала. Толстяк отступил назад, сказал:

— Ну ее к чертям, еще бросится!

— Мудрочка, иди ко мне, милая,— ласково заворковав, потянулась к собаке соседка Савелича, которой при его жизни Мудра виляла хвостом и ласково лизала руки. На этот же раз собака на нежности соседки никак не среагировала и даже отвернулась. Ее вид при этом говорил: хоть ты и знакомая, но лучше не подходи.

— Смотрите на нее, поганку. Кормила ее, поила» а она в морду отвернула,— обиженно проговорила женщина в также отступила назад.

— Аня, Анна Ивановна! — обращаясь к дочери Савелича. как-то неуверенно сказал его брат, который приехал из Новосибирска.

— Мудрочка, нету больше нашего татульки! — вместо того чтобы взять за ошейник и отвести собаку в сторону, заголосила дочь и, обняв гроб с телом, склонилась над отцом. В тот же момент в такт причитаниям дочери завыла и Мудра. Да так жалобно и протяжно, что, глядя на эту сцену, люди подносили к глазам платки, отворачивались. Анне Ивановне стало плохо, ее взяли под руки и отвели в сторону, после чего Мудра вновь заняла круговую оборону и не подпускала к гробу никого, а на одного смельчака даже бросилась и вцепилась в штанину.

— Хлопцы, сделайте ж что-нибудь, надо же человека похоронить,— обращаясь и двум мужчинам с лопатами, что копали яму и теперь дожидались, когда гроб опустят в могилу, попросил брат Савелича.

– А что ты ей сделаешь, видишь, как хозяина охраняет,— оправдывая поведение собаки, сказал младший, с усиками. По нем было видно, что он восторженно смотрит на верную подругу Савелича и никакого зла ей не сделает.

Второй, лет под тридцать, похожий на цыгана, со смуглым веснушчатым лицом, смотрел на Мудру со злом, видно, не имел времени, а может, быстрее хотел сесть за стол и выпить, а тут эта псина. Он только и ждал такой команды, а когда она прозвучала, цыгановатый, выставив вперед, как миноискатель, свою лопату, пошел в наступление на Мудру.

Собака инстинктивно почувствовала, что это ее враг, люди увидели, как по ее коже пробежал дрожащий озноб, и когда человек сделал в направлении ее несколько шагов, она не удержалась, бросилась ему навстречу и уцепилась зубами в лопату и не в железку, а выше, в черенок. Притупленные от старости зубы почувствовали твердость высохшего дерева. Она надеялась на то, что н на этот раз люди поймут ее предупреждение и отступят. Но в тот же момент почувствовала мощный удар ногой в живот. Не ощутив боли, отброшенная силой удара, упала на мягкий песок. Подхватившись, вновь бросилась на лопату. Рассвирепев, она потеряла рассудок и уже действовяля только по инстинкту: круг ее врагов замкнулся на лопате, на разбираясь, она хватала зубами за что придется, и за железо тоже. При этом несколько раз прикусила язык, и ее пасть окровавилась. Вдруг она почувствовала второй сильный удар по голове и сразу потеряла сознание.

— Неужели нельзя было иначе? — глядя на раскроенный лопатой череп собаки, на ее бьющееся в конвульсиях тело, стала упрекать одна из женщин.

— Что хотела, то и получила,— тяжело дыша, со злом сказал цыгановатый и отошел в сторону.

— А может, это и лучше, что так случилось, чтоб она без него делала, а так и схоронить их можно вместе,— осторожно, боясь упреков, сказал все тот же молодой мужчина.

— Ты в своем уме? — упрекнула его маленькая старушка.— Где это видано, чтоб в одной могиле человек и псина. Не по-божески это. Грех великий.

— Никакая это не псина, это подруга его верная, он без нее жить не мог.

— А я уверен, что она этой смерти хотела, чтоб похоронили вместе,— заговорил сосед Савелича, старый богомольный дед Охрим.

— Разве она какая-нибудь приблудная?

— Уверен, Савелич одобрил бы этот поступок.

— Так чего тут думать!

Спорили люди минут десять. И хотя к одному берегу не приплыли, но, подчиняясь большинству, все же решили Мудру положить в ноги Савеличу: пусть на том свете его сторожит.

Закрыв гроб, положили Мудру сверху на крышку у ног, закрыли собаку платком.

Глухо ахая, полетела в могилу земля, постепенно скрылась красная материя гроба.

А с нею и до конца верная хозяину Мудра.

* * *

Один из писателей, прочитав этот рассказ, кратко сказал:

— Зарисовка с натуры.

Я не знаю, что хотел он этим сказать, то ли плохо это по его мнению рисовать с натуры, то ли хорошо. Признаюсь: он угадал.

Носил я в себе этот печальный случай двенадцать лет. Савелич со своей Мудрой уже и забываться стал, напуганный, что однажды они исчезнут из памяти навсегда, я сел и воскресил их на бумаге, подумав: сколько хороших людей бесследно уходят из жизни!

Преследуемый ностальгией, я иногда бываю в том маленьком городке, где жил Савелич и где прошла моя юность. Обязательно прохожу мимо того купеческого особняка, где жил Савелич. Учернел, еще больше постарел дом из старинного малинового кирпича. Половина особняка, где жил Савелич, нежилая, окна в ней крест-накрест заколочены. Да и как иначе, когда городок этот называют умирающим — припудрила его сильно чернобыльская пыль. Покидают люди город. Ничего не удерживает людей: ни квартиры добротные, ни снабжение улучшенное. Бегут городские от беды в чистые места. А в их пустующие квартиры заселяются крестьяне из окрестных деревень. Они тоже убегают от извечной крепостной крестьянской доли. От этого грустно вдвойне.

Василий ШАБАЛТАС.