ТАНЕЦ В ОБНИМКУ СО СМЕРТЬЮ

ТАНЕЦ В ОБНИМКУ СО СМЕРТЬЮ

Рассказ-быль

Двадцать один год прошел с той поры, как я покинул изредка припудренный чернобыльской радиацией российский город Новозыбков, где на пенсию уходят в 45 лет и до сих пор получают гробовые. Двадцать три года проработал я на Новозыбковской швейной фабрике и она до сих пор нет-нет и выплывает передо мной как из тумана огромной шестиэтажной коробкой с ярко светящимися большими окнами.

Каждое утро, словно ненасытный монстр, она проглатывает своим ртом-проходной две с половиной тысячи разнокалиберных женщин и, выжав из них все силы, в два часа дня выплевывает их обратно и принимала новую порцию — фабрика работала в две смены.

Во время перестройки (читай — хаоса) фабрика “лежала на боку” недолго, вскоре туда приехали проворные английские джентльмены и французские мосье, походили по больним светлым цехам, приказали выбросить все советское швейное оборудование, считай металлолом, поставили свое, новое, деликатное и работа снова закипела.

В прошлом году фабрику, говорят, выкупил московский бизнесмен и теперь она стала частной собственностью.

В восьмидесятые годы, как-то летом, на этой фабрике произошел случай. который занозисто застрял в моей памяти и я. чтобы освободиться от него, решил рассказать о нем своим читателям.

Герой моего рассказа — Гриша Ганапольский. Его все звали Гришкой (а впрочем, какой он Гришка, когда ему уже тогда подходило под шестьдесят ), был евреем. О своей национальности в часы подпития говорил так: Да, я жид, обыкновенный жид, но попробуй какой-нибудь русский со мной потягаться.

Работал Гришка пожарным. А фабрика тогда только что вступила в строй. Красивая, огромная — в длину сто пятьдесят метров, в ширину сорок, высотой в шесть этажей. Всё в ней сделано по передовой в те времена технологии, в каждом кабинете, цехе — даже противопожарные дымоулавливатели были. Чуть появился дымок, и на пульте у дежурного — звуковой сигнал тревоги и лампочка мигает. Дежурный бежит по этому сигналу встревоженный, как же — пожар! Залетает в слесарную мастерскую, откуда сигнал поступил, а там порядок и никакого дыма. Поудивляется Гришка Ганапольский, задрав голову и глядя на потолок, где маленькими кружочками висели дымоулавливатели, посмотрит на наладчиков, которые каждый своим делом занимается и собирается уходить А тут кто-нибудь возьмет да и спросит:

— Чего приходил, Гриша? Может закурить дать, – так они его подкалывали — пожарник?.

Гриша курил, но в точно определенном для курения месте А не дай Бог заметит идущего по фабрике ему навстречу с папиросой в зубах – скандал закатывает страшный, а то и докладную директору напишет. И сразу “премию” выпишет — десять рублей. Ему такое право было дано. “Сумасшедший еврей, говорили наладчики про него — Что с ним сделаешь”.

— Да нет, понимаешь, сигнал из вашей мастерской на пульт управления поступил, будто горит что-то, — отвечает, а сам подходит к наладчику, берет папиросу, ложит ее за ухо.

— Гриша, пописай ты на свою автоматику, она срабатывает тогда, когда не горит, а загорится — она будет молчать как рыба. И знаешь почему? Потому что — сделано в СССР.

— Ну не скажи, — не соглашался Гриша. — Когда фабрику принимали, мы к дымоулавливателям клочок маленький дымящей ваты подносили и срабатывало.

— Разве тебя переубедишь? — говорили ему — Бегай, чтоб геморроя не было, у тебя ж работа такая.

Гриша обиженно поджимал губы и уходил. И только за ним закрывалась дверь, как Колька Банадыков снова вынимал из-за шкафа палку с привязанной на конец дымящей папиросой и подносил к пожарному дымоулавливателю. “Гы-гы-гы”, — скалился он довольно.

— Брось издеваться, — говорили Коле, — а то нарвется директор — не видать тебе прогрессивки.

— Пусть побегает, мне нравится когда он задерет голову и смотрит в потолок учеными глазами, — говорил бесстрашный Николай о Ганапольском.

Отношения у Ганапольского с наладчиками были сложными и напряженными. Они, заядлые курильщики, не любили Гришку-пожарника и при каждом удобном случае ему пакостили, он же невзирая на хорошие с ними отношения, их аккуратно штрафовал. Он был щукой, наладчики — карасями. Так и жили.

Ростом Гришка невысокий, суховатый. Лицо как у цыгана — черное с впалыми щеками и горящими глазами. Весь он взъершенный, напряженный, как сжатая пружина, и в любую минуту готов дать каждому отпор. Видно, жизнь свою, из-за своего ершистого характера, он прожил крутую, бывал часто бит, потому и выработался в нем синдром колючего ежа. Наладчики швейных машин — народ не особо занятый, времени свободного много. потому часто соберутся вместе и скалят зубы. У них главное чтоб оборудование исправно крутилось. Ежели крутится — они герои, забарахлило – все, прощай родина; сидит на конвейере, сто потов с него выходит, мотористка рядом стоит как на иголках, ей план дать нужно, подгоняет, мастер то и дело шпильки наладчику подбрасывает, мол, что ты за наладчик, ежели не можешь… Вышли как-то наладчики по летнему временн на улицу в обеденный перерыв, сели вокруг оплеванной бочки с водой, в которой плавали окурки, сидят балдеют. А тут как раз черт этого Гришку Ганапольского поднёс, да в каком виде? Синий парадный костюм, а на груди — ордена да медали сверкают. Он шел из военкомата, где ему какой-то орден во время войны недодали, а при этом случае полагалось явиться в военкомат при всех наградах. Получил он этот орден, шел мимо пивнухи “Три солдата”, зашел и по этому случаю остограмился. Может единожды, может дважды, а может и трижды. От радости великой. А по дороге решил заглянуть на фабрику, чтоб посмотрели на него какой он есть на самом деле герой. “Для чего же эти награды выдают, чтоб в сундуке пылились?” — думал. — Их носить полагается, вот он их и нацепил, и ничего дурного в этом не видел.

А тут эти наглецы-юмористы на глаза попались. Присел рядышком, закурил вместе со всеми, пояснил по какому случаю парадную форму одел. И вдруг едкий на слово Коля Бурдыко, обращаясь к рядом сидящему Боре Хабичеву, как бы между прочим сказал:

– Еврей и ордена — это все равно, что еврей с лопатой. Боря, ты когда-нибудь видел еврея с лопатой?

— Не, не приходилось.

– Гриша, ты не обижайся, но не верю я, чтоб награды эти тебе за войну дали. Ты их. наверное, с убитых наснимал или накуплял. А теперь ими хвастаешь. — Они издевались над ним нагло, цинично.

Другой бы на месте Ганапольского после такого оскорбления непременно обиделся. Гриша — нет. Он привык к таким острым нападкам наладчиков и на выпад Бурдыки сначала отреагировал спокойно. Затянувшись, вынул из внутреннего кармана пачку удостоверений на награды. подал их Бурдыке, резко сказал:

– На, смотри. С убитых… Мудак.

Все поняли: Гришу выпад Бурдыки задел за живое, он начал заводиться.

А им только этого и надо было.

Мы таких как ты к пулемету цепью приковывали, чтоб от трусости не сбежали. Если б ты увидел, как немецкие танки на тебя ползут, уверен — в штаны б точно наложил.

А я за такие дела две медали за отвагу имею. Понял? Вот они, — Гришка ткнул прокуренным пальцем в награды.

Пока он так возмущался, наладчики придирчиво осматривали удостоверения. Они, конечно же, понимали, что все медали Ганапольского законные, не такой Гришка человек, чтоб чужими медалями хвастаться, но им лишний раз над Гришкой похохмить, поиздеваться что конфетку сладкую пососать.

— Вроде бы подлинные, документы-то. — сказал, возвращая удостоверения, Иван Краевой.

— А что их подделать? Нашел чистое удостоверение и заполнил, — с опаской поглядывая на Ганапольского, ехидно высказался Борис Хабичев.

— Жиды, жиды, — будто не услышав подковырки Бориса, бубнил озлобленно Ганапольский. — Иные жиды похлеще русских воевали. Небось, слыхали про комбрига Драгунского? Он в Святске родился, на Новозыбковщине, ему там бюст установлен. Генерал-полковник, дважды Герой Советского Союза. Танковой бригадой командовал, до самого Берлина дошел. А он — чистокровный жид. Сплюнув в сторону, проворчал: – Мудаки паршивые. — Это он в адрес наладчиков.

— Подумаешь в танке, в танке хорошо, никакая тебя пуля не достанет, так и любой бы мог, это тебе не Александр Матросов, что лег на амбразуру грудью, — цинично ехидничал Коля Бурдыко. — А вот ты бы, Гриша, смог амбразуру своим телом закрыть? — повернувшись к Ганапольскому всем туловищем, вдруг спросил Коля. И на лице его — ни тени улыбки, будто разговор этот на полном серьезе происходит, будто и не издеваются эти вахлаки над самолюбием подвыпившего воина-фронтовика.

– Если б надо было — закрыл бы, ты не думай, что Ганапольский трус. Ганапольский в таких переделках был, что тебе, сопляку, и во сне такое не приснится. Думаешь два ордена Славы, два Отечественной войны мне за так дали, за красивые голубые глаза? Ошибаешься, браток Я за них кровью заплатил!

Гриша разгорячился не на шутку, сквозь обильную черноту щек проступил густой румянец, голубые глаза сделались острыми, злыми.

— Мой отец с войны пришел, так у него спина в одних шрамах, смягчаясь, как бы ненароком, подколол Ганапольского молчавший до сил пор Женя Мартыновский.

— А у меня, думаешь, их нет? — подскочил словно укушенный Ганапольский — На вот смотри! — он в один миг небрежно бросил на скамейку пиджак с наградами, одна из медалей оторвалась, упала на землю, поднял спереди рубаху.

Картина под рубахой открылась малопривлекательная: справа по грудной клетке в области соска проходила синяя широкая полоса, было видно, что на этом месте не было ребра и кожа шевелилась от дыхания легкого. Возле самого пупка тоже бугрился фиолетовый рубец. Хлопцы широко открыли глаза — ни хрена себе, а по виду и не скажешь, здоровый как бык.

Братва от такого видика прижухла, в каждом из юмористов шевельнулась совесть. Помолчали. Ганапольский заправил в брюки рубаху, поднял и прикрепил на место медаль.

Tы извини нас, Григорий Матвеевич, за наши хохмочки, — уважительно перехода на отчество, сказал Женя Мартыновский. Этим вахлакам только поддайся, повод дай, они кого хочешь обсмеют. Юмористы!

Ну, может ты, Гриша, и неплохо воевал, — вынужденно соглашаясь v неопровержимыми фактами, сказал Коля Бурдыко. — Но ты нам теперь докажи. что ты не трус. А то меня лично как-то сомнение берет. Все твои братья по крови обычно как воевали? Кривым ружьем из-за угла.

– А чем тебе доказать? По морде тебе врезать, что ли? Так это я могу запросто. На это у меня смелости хватит.

– Зачем же гак грубо. Гриша? — урезонил разгневанного пожарника Ты лучше скажи, смог бы ты вот на эту трубу счас взобраться или кишка тонка?

В углу двора швейной фабрики, огороженного высоким железобетонным забором стояла котельная, а над нею, скованная через каждый метр мощными стальными обручами, высилась сигара дымоходной трубы высотой в тридцать восемь метров. Через каждые полметра в кирпичную кладку были вставлены скобы для подъема — лестница в случае необходимости.

Плотно сжав тонкие губы, Ганапольский прошелся по трубе холодным оценивающим взглядом сверху до низу, с полминуты раздумывая, помолчал. Хлопцы приглушили дыхание. Ждали ответа.

Как два пальцы обсикать, — ответил твердо Ганапольский.

– Не верю! — раззадоривал его Бурдыко.

Спорим! — зажигаясь, протянул руку Ганапольский, — На три бутылки!

Бурдыка струсил, руку не подал.

– А-а-а, то-то и оно! — улыбнулся Гриша. — Как до дела — сразу в кусты. Знаем таких героев. Видали.

– Соглашайся! – сказал Борис Хабичев. — Ежели что — соберем и поставим. А если нет — ставит Ганапольский. Хоть напьемся. Идет?

Ударили по рукам. Гриша еще раз посмотрел на трубу, как бы прицеливаясь, сказал:

– Как только я стану на трубе в полный рост — чтоб сразу в магазин бежали Да килек в томате прихватите, я их ужас как люблю.

Хлопцы глянули на Ганапольского и похолодели. Струсили: ведь если убьется, их к ответу призовут. В том, что он полезет — сомнений не было, это подтверждала каждая черточка в лице Гриши.

Но отступать было поздно. Со страхом смотрели как Ганапольский снимает пиджак. Чтоб легче было, пояснил.

Дело было в июне. В небе ярко светило солнце, кое-где по нему проплывали рваные клочки белых облаков, Слабый ветерок покачивал ветви растущих вдоль ограды тополей.

– Всё, держи пиджак, я пошел, — сказал твердо и направился к трубе.

До конца обеда оставалось полчаса. Многие мотористки сидели на скамейках в фабричном скверике, пользуясь отсутствием мужчин, подняли юбки выше колен – загорали.

Первый десяток метров Ганапольский поднимался ходко, как белка, потом движения его замедлились, стали не такими быстрыми. С каждым метром его фигура в голубой рубашке все уменьшалась. Глядя на него oт страха высоты у наладчиков пробегал по телу озноб. Женя Мартыновский не выдержал и ушел в цех. Бледным как снег стоял и Николай Бурдыко. Наладчики молчали, на них внезапно нашло какое-то оцепенение, вызванное страхом возможной смерти. Ведь одно неверное движение — и полетел Гриша кулем вниз. А он к тому же остограмился. Если бы он не подвыпил, его б на эту трубу, как мне казалось тогда, рота солдат не загнала б.

Вот Ганапольский долез до конца, перевалил через бортик трубы, посмотрел в ее жерло (труба не дымила), сел, свесив ноги на край. Отдыхал.

— Эй вы там, козлы! — послышалось вдруг с высоты. Бегите за водкой!

Женщины поспешно опустили юбки, упрятали подзагоревшие ноги — откуда-то послышался мужской голос. Глянули вверх — человек на трубе.

Отдохнув минуты три, Ганапольский стал во весь рост, закричал наладчикам:

— Может вам этого мало, так я могу барыню станцевать, только вызовите из клуба Валентина, он там новую песню про Ленина с бабами разучивает. А из открытого окна клуба слышался звук баяна и песня хора:

— А Ленин такой молодой, и юный октябрь впереди.

— Нет, Гриша, ты выиграл, слезай, — дрожащим голосом сказал Бурдыко. — Борис уже за водкой побежал, слезай, только осторожно.

— Нет, постою немного, полюбуюсь, тут весь город как на ладони. Благодать сплошная. Только холодновато. Для того, чтоб его услышали, он кричал громко, слова же его на землю доходили с трудом, некоторые фразы переспрашивали.

С высоты почти сорока метров он выглядел маленьким, невзрачным. Неизвестно чем бы это дело закончилось, да тут из токарной мастерской Петю Ахтанина, токаря, нечистая вынесла. Он когда-то летчиком был, высоты не боялся, из авиации его по болезни списали. Увидел он Ганапольского на трубе, просьбу его про Валентина-баяниста услышал, сразу молча сбегал в клуб, что рядышком с мастерской стоял, вызвал Валентина.

— Слушай, сыграй, человек просит! — сказал баянисту, у которого через плечи были перекинуты ремни баяна.

Валентин, прикрыв рукой глаза от солнца, глянул на верх трубы, съежился, колкая дрожь пробежала по телу.

— А зачем играть-то? — Не понял.

– Валик, ты мне “барыню”, только погромче! — послышалось вдруг с высоты.

– Ба, Ганапольский на трубе. — удивился Валентин и заиграл барыню.

— Барыня, ба-ры-ня, ты моя су-дa-ры-ня! — послышалось сверху.

Ганапольский, подбоченясь руками, пошел притопывать по окружности трубы.

Танцуя, поднимал правую ногу, хлопал по ней левой рукой, потом – левую и хлопал по ней правой рукой. Попробовал даже вприсядку и чуть было не свалился, но вовремя выровнялся, уравновесился. Толпа, что собралась возле корпуса фабрики, и, задрав головы, смотрела вверх, ахнула, женщины, закрыв глаза руками, опустили вниз головы. Валентина тоже передернуло, он перестал играть.

– Гриша, слезай, хватит дурачиться, — просил снизу Коля Бурдыко.

– А кто меня сюда загнал? Ты ведь, так дай хоть душу отвести, здесь такая красота! – ответил ему Ганапольский.

И вдруг, кульгая на правую ногу, от ворот фабрики к скверу, где стояла толпа, торопливо приближался Василий Павлович Дубин, директор. Шел, задрав голову, а глаза неотрывно следили за каждым движением Ганапольского.

– Григорий Матвеевич, что ты там делаешь? — вплотную приблизившись к толпе, негромко, боясь вспугнуть Ганапольского, прокричал Дубин.

– А-а.. здравствуйте, Василий Павлович, — спокойно ответил ему сверху Гриша. – Да вот Колька Бурдыко утверждает, что мы, жиды, трусы, пришлось делом доказывать, что это не так.

– Ладно, пошутили и хватит, слезай, — попросил директор. — Только осторожно, не свались.

Пусть Колька извинится, тогда и слезу, — крикнул Гриша с высоты — А то он больно храбрый. Мудак!

– Извиняюсь, Гриша, слезай! — не заставил себя долго ждать Бурдыко. Он понял, что влип и что это ему дорого обойдется.

0н стоял красный, как сваренный рак, и готов был сквозь землю провалиться.

— Ладно, слезаю.

Гриша присел на край трубы, стал шарить ногой — искал первую ступеньку. Нашел, уцепился руками за борт, начал спускаться вниз.

Я тоже стоял в толпе любопытных, смотрел на Ганапольского, при каждом его движении там, наверху, у меня покалывало в ступнях ног — я страшно боялся высоты, потому организм мой так реагировал на страх.

Я не знаю, какая толщина стенки трубы там, наверху, но то, что выделывал на ней Ганопольский превышало всякие пределы смелости и граничило с безумием.

Я был уверен, что никто из стоявших внизу мужчин такой подвиг (я этот случай именно так расцениваю) ни за какие коврижки не совершил бы. Там, где ставится на карту жизнь, где приходится играть в прятки со смертью, люди бывают очень осторожными.

Спустя месяца три после такого ЧП, этот случай Ганапольский чуть было не повторил. Все те же наладчики стали Грише досаждать, дескать, если б не выпил — вряд ли осмелился бы лезть на трубу.

Этот упрек Гришу оскорбил. И он снова завелся, руку тянет на спор. Наладчики поняли: и трезвый полезет. Дело замяли. Это было потом, а пока…

Гриша слез, отряхнул брюки, пригладил пятерней ладони взлохмаченные полуседые волосы, направился к толпе. Подошел, поздоровался со всеми общим “здравствуйте”, Василию Павловичу протянул руку отдельно. Директор, полноватый, пятидесятилетний мужчина среднего роста, бывший подполковник, руку Ганапольскому не подал, вместо этого размахнулся и с силой ударил его по щеке. Ганапольский покачнулся, отпрянул в сторону, схватился рукой за щеку, спросил:

— Василий Павлович, за что? За что, скажите же?

Дубин ничего не ответил, развернулся и похромал к входу в корпус. Все знали: директор относился к Ганапольскому очень уважительно, он. как и Гриша, отдежурил на войне от звонка до звонка, оба имели много наград, оба были ранены. Василий Павлович любил этого полусумасшедшего в добром понимании слова, еврея, он знал его чистую, светлую биографию, а ударил его больше от радости, что остался жив.

На следующий день Василий Павлович не вышел на работу, его забрала “скорая помощь” с сердечным приступом. Но до инфаркта дело не дошло, врачи инфаркт отбили, но месяц в больнице продержали.

Коля Бурдыко за свои подстрекательства пятнадцать дней подметал улицы города, остальные «герои»-заводаторы поплатились месячной прогрессивкой.

Василий ШАБАЛТАС.