ПАМЯТЬ

ПАМЯТЬ

Тяжело Емельянихе перед смертью. Долго испытывала ее жизнь. С мужем жили как чужие. Любил он баб и таскался с ними до самой войны. А Насте ой как обидно было.

Перед самой войной запил, и выгнали его из колхоза.

Гнать из дома Емельяниха не стала. Все-таки вместе двадцать лет прожили и трех сыновей вырастили. Пил мужик не зря, чувст­вовал свою гибель. Забрали его в первые дни войны, и загиб он в белорусском болоте. А перед уходом на фронт сделал Емельянихе подарок: забеременела она и родила дочку Шуру.

Война — бессердечная штука. Гибнут в ней виновные, а более всего — безвинные.

Самый малый из сыновей спутался с партизанами, и немцы не простили. Повесили с двумя дружками посередине села.

Осенью следующего года освободили село и старших сыновей забрали на фронт. Погибли они в одном бою, и похоронку присла­ли из-за экономии бумаги одну на двоих.

Емельяниха поплакала с месяц, а потом отошла.

Все уже привыкли к горю. Горе было у всех. У кого-то на фрон­те поубивали родных, у кого-то в Германию согнали, кто-то помер в землянках от голода и холода.

Гope соединяло. Люди тянулись друг к другу и в редкие празд­ники собирались целым селом. Председатель, переминаясь с ноги на деревянную культяпку, благодарил за работу. А чтобы никого не обидеть, начинал с крайней хаты и хвалил всех по очереди.

Собравшиеся слушали, и от неуклюжих добрых слов на душе становилось тепло, а на глазах появлялись слезы. Слез стеснялись и вытирали их кончиком платка или стирали тыльной стороной ла­дони. Делали это быстро и незаметно, но все видели и ничего не говорили.

На селе все видели и все знали друг о друге.

Если Тимофей Рябой по ночам гнал самогонку, то об этом зна­ло все село.

Но Тимофей, боясь закона, а не людей, уходил в лес, увозя с собой полное приспособление. Приспособление состояло из двух больших черных чугунов, кадушки с двумя просверленными дыроч­ками и трубок со змеевиками.

Целый чугун он устанавливал на треногу, наливал туда ведро браги, сверху накладывал чугун с дыркой в днище. Обмазывал чугуны тестом и мастерил дальше. Когда все было готово, под трено­гу накладывал дров к зажигал. Из конца трубки, выглядывающе­го из кадушки, по привязанной веревочке в бутылку стекала живительная влага. Тимофеи ложкой дегустировал каждую бутылку.

Самогон он гнал ежемесячно. А в перерыве между изготовле­нием пил. А еще после трех-четырех стаканов ходил по улице и пел песни. Любил он показать всем, что пьян и ничего не боится.

Бабы на завалинках шушукались, но в открытую смеяться не смели: боялись обидеть Тимофея Рябого.

Федор с крайней хаты в двадцатилетием возрасте мочился, и об этом тоже знало все село.

Девчата на выданье говорили: «Перебирать женихов не надо, а то попадется такой, как Федька…»

Емельяниха о парнях не думала. Для себя уже поздно было ис­кать: жизнь здорово покрутила женщину. Волос на голове стал седым, коричневое от солнца лицо — морщинистым и безжизнен­ным, совсем как у старухи. Для дочки женихи ещё в трусах бега­ли.

Емельянихе было сорок четыре, а дочке четыре. Жили они в хате, где сначала были темные сенцы с лестницей на сеновал, а потом просторная комната с печкой у входа. Спали на самодель­ной деревянной кровати, головой к образам. Иконы достались от матери, самой большой среди них была икона Божьей Матери. Божья Матерь смотрела на Емельяниху сочувственно, по-женски понимая хозяйку. Но в жизни селян, состоявшей из работы, быва­ли и светлые дни. Главным после войны светлым праздником стал праздник Победы. Поднимали рюмки и плакали. Вспоминали всех погибших.

Емельяниха выпила четыре рюмки за мужа и сыновей а охмелела. Зарыдала, а потом заикала. Ей дали воды, но икалка не проходила. Председатель налил еще чарку. Она проглотила и успокоилась. На ноги еле встала и, шатаясь, побрела домой. Шурка увидела пьяную мать, испугалась и уцепилась за ноги. Так и дошли. Дома Емельяниха в сенцах наткнулась на подойник, за­грохотала. Долго искала ручку, а потом открыла дверь и грохну­лась на пол. Шурка попробовала поднять и перетащить на кро­вать, но не справилась и легла под бок матери.

Корову загнала и подоила соседка, а куры сами вошли в при­стройку и взлетели на свое место.

В хозяйстве были корова и два десятка кур, а земли возле ха­ты — пятнадцать соток.

Земля кормила: в колхозе денег не давали, а за трудодни пла­тили зерном. Со своих пятнадцати соток Емельяниха собирала два десятка ведер клубники, продавала и на эти деньги покупала ситца для себя и Шурки. А еще она как-то купила отрез крепдеши­ну, но на платье пожалела и отложила в сундук.

«Шурке, когда подрастет, платье пошью. А если побогатеем, то мне на смерть будет», — думала женщина.

Осенью на продажу шли яблоки и груши.

Хлеб Емельяннха выпекала свой, и был он круглый и пахучий.

На хлебе, молоке да яичках и выросла Шурка. К тому времени в деревню провели свет и построили новую школу. Была она из толстых бревен, по которым в жаркую погоду желтыми струйка­ми текла смола. Смотрелась школа просторной, на три хаты, и внутри приятно пахло деревом. Днем здесь обучали ребятишек, а два раза в месяц, по воскресеньям, привозили кино.

Летом привезли «Тихий Дон». Показывали три серии — через две недели каждую, — и жители деревни все лето обсуждали кар­тину.

Пацанам нравились красные бойцы и больше всех их команди­р Михаил — фамилию они не запомнили.

Бабы ругали гулящую Дарью, а мужики матом оценивали Ак­синью.

Старики же вспоминали те дни и рассказывали истории, похо­жие на те, что показывали в картине.

А в общем фильм понравился всем. «Жизненная картина», — говорили в деревне.

После войны самым страшным событием стала смерть Стали­на, умер самый близкий всем человек, и никто не знал, как жизнь повернется дальше. А оттого плакали всей деревней.

И лишь молодежь беззаботно веселилась на вечеринках, тан­цуя на своем «пятачке» под гармошку.

Шурка тоже повадилась на гулянку, но Емельяниха надавала ей по заднице и приказала по вечерам уроки делать, а не на пар­ней заглядываться.

Училась дочка неважно. Наука в голову не влезала, и Шурка особо не переживала. После семилетки мать отвезла Шурку в го­род и сдала ее в «хмызню». «Хмызней» называли ремесленное училище, где готовили швеек.

«Пусть на портниху выучится, — говорила соседям Емельяниха. — Профессия дюже нужная всем».

В училище одевали, кормили и еще четыре рубля на тетрадки давали.

«По моему безденежью самый выход», — радовалась Емельяниха.

А еще втайне надеялась Емельяниха, что дочка выйдет замуж за городского и заживет красивой культурной жизнью.

И надеялась не зря. Девка выросла красивой и запоминаю­щейся. В городе таких не обходят вниманием. Приставали многие и до общежития провожали много раз, но бесстыдного Шурка никому не позволяла.

В общежитии жизнь была веселой. В комнате стояло девять железных кроватей и возле каждой тумбочка. А возле двери был стол, на котором пристроили ведро с водой. На этом же столе и на тумбочках делали уроки. Женихов в общежитие не пускали. Старухи на проходной зорко высматривали посторонних и грубо выпроваживали на улицу.

После обучения была полугодичная практика. Практикантам давали зарплату. За три месяца Шурка скопила себе на платье, сама пошила и впервые пошла на танцы в городской Дом культу­ры. В небольшом зале, забитом до отказа, было душно и потно.

В середине танцевали, а возле стен стояли, высматривая себе ка­валеров. А кавалеры то в одном, то в другом углу начинали зади­раться, а потом выходили на улицу выяснять отношения. Сначала договаривались, как биться — один на один или стенка на стенку, и лишь после этого начинали драку.

Возле танцевального зала был туалет, и там курили. Клубы табачного дыма иногда врывались к танцующим. Из этого клуба и появился высокий парень в белом свитере. Он встретился глаза­ми с Шуркой и решительно направился с приглашением на танец.

Они танцевали весь вечер, а потом парень попросил разреше­ния проводить до общежития. Шурка с радостью согласилась, и они долго, почти всю ночь гуляли по ночному, успокоившемуся го­роду. А потом были встречи каждый вечер. Сергей оказался серь­езным человеком. Он уже отслужил в армии и теперь работал по­мощником машиниста на паровозе. Родители у него были тоже железнодорожники, семья жила зажиточно и в достатке. Жили они в своем добротном доме, где в огороде росли большие фрук­товые деревья. Эти деревья сразу же запомнились Шурке, когда Сергей привел ее «на выгляды» к родителям. Девушка родителям понравилась, и они разрешили сыну жениться на Шурке.

Свадьбу они сделали отменную. Над двором возле дома натя­нули брезент, сколотили столы и скамейки на сто человек.

На удивление всем соседям для поездки в ЗАГС сваты нашли легковую машину «Победа». Молодые со свидетелями расписа­лись в ЗАГСе, положили цветы к памятнику Ленина в центре го­рода и поехали на поляну, где, по традиции, молодожены на высо­ком тополе должны завязать ленточку.

Одна ленточка означала одного ребенка, две — двух.

Сергей хотел завязать три, но не успел. Только один бантик остался на ветке, нижний сук, на котором стояли ноги парня об­ломился и Сергей упал на землю. Свидетели и невеста бросились на помощь, но Сергей сам вскочил с земли. Охая, он подержался руками за спину, минут двадцать поморщился, а потом все друж­но сели в автомашину.

За столом еще долго хмурил лоб. Емельяниха сидела сбоку от молодых и не могла нарадоваться. Счастье светилось в ее уста­лых глазах. Наконец-то и ей повезло, удача долго добиралась к Емельянихе.

Свадьба продолжалась два дня. Некоторые гости набрались и с песнями уходили домой в сопровождении жен. Но драки не произошло, и это понравилось всем.

Через год после свадьбы родился сын. В доме появился чело­век, ради которого теперь жили все.

Сына назвали Анатолием. Он рос послушным и усидчивым. В пять лет бабушка научила его читать и писать, и Толя с удоволь­ствием брался за книги. А дедушка приучал внука мастерить, но здесь успехов не было. Мальчика не интересовали машины и стан­ки, а также слесарное и столярное дело.

Анатолию было двенадцать лет, когда от сердечного приступа умер дедушка.

Деда хоронили с музыкой, а вот бабушку со священником и оркестром. Умерли они один за другим, и в доме как-то стало пу­сто.

Александра посоветовалась с Сергеем, и они забрали из дерев­ни Емельяниху. Та долго не хотела продавать свой дом и скотину, тянула до пенсии. А потом поняла, что сил для хозяйства малова­то, и быстро вдруг согласилась.

Согласилась она, чтобы помочь дочери. С Сергеем в послед­нее время стало плохо. Он сначала сел на ноги, а потом они и вовсе отнялись.

С работы уволили на пенсию по инвалидности и сразу забыли.

Когда работал, к каждому «Дню железнодорожника» давали грамоту и денежную премию. Теперь же ничего не давали и нику­да не звали.

Александре платили мало, она еле сводила концы с концами.

На Емельянихины деньги отвезли Сергея в Москву к профессо­ру. Тот две недели обследовал, а потом долго расспрашивал.

К концу обследования сказал: «Это у него от удара, что был при падении с дерева в день свадьбы. Вылечить можно только за границей, в Америке».

Вернулись домой, понимая, что денег для заграницы нет.

Сергей лежал на кровати и сутками молчал.

А сын успешно закончил школу и стал готовиться поступать в столичный институт, Но там парню заявили прямо: «Бабки на бочку и будет все о кэй». Парень вернулся домой и заплакал. Он знал, что денег а семье нет, что последние рубли уходят на лекар­ство отцу. Но он очень хотел учиться.

Ночь Емельяниха ворочалась, не спала.

Все думала, размышляла.

А под утро принесла зятю чаю, насыпав туда отравы.

Сергей выпил, потом посмотрел на тещу понимающими глаза­ми и начал вытягиваться.

Сергея похоронили рядом с родителями, и больше всех плака­ла Емельяниха.

А потом заняли деньги и отправили Анатолия на учебу.

Он устроился в институт и лишь изредка приезжал домой. На каникулах Анатолий подрабатывал, а во время занятий стара­тельно учился.

После окончания Анатолия отправили работать за границу, в Америку. Там он и остался на постоянно.

Александра вышла замуж за вдовца и постепенно забыла о Сергее.

И лишь одна старуха ежедневно приходит на кладбище и дол­го сидит у крайнего холмика. Она шепчет губами и тихо просит прощения и смерти. Но смерть не идет к Емельянихе.

Александр Стальмахов (А. Стэлла)