ФРОСЯ

ФРОСЯ

В большой деревне Федоровке, что под Новозыбковым, устойчиво держались старообрядческие порядки. Главным в семье был отец, и его слово для всех закон. Строго соблюдались посты, и праздники встречали молитвами. А в будние дни каждый крестился дома. Образа висели в красном углу, и были они очень старыми. Сверху на семью строго взира­ли металлические святые. В этом месте в избе было особенно торжест­венно. Здесь нельзя было, говорить громко, а детям нельзя было баловать­ся. Вообще баловство в семье никогда не поощрялось. Детей с малых лет приучали к труду. Мальчики косили и заготавливали дрова, девочки дои­ли корову и ходили за водой. Воду приносили из криницы – той, где бьют сразу два ключа. Криница была за полверсты – пока донесешь два ведра на коромысле, плечи изотрешь.

Воду ставили в сенцах и накрывали деревянным кружком.

«Вода всегда должна быть закрыта, — учили отец и мать. — Если нет кружка, накрой лучиной. В открытую воду дьявол и болезни влеза­ют».

Революция и гражданская война обошли эту затерянную в лесах деревню. Жила она по тем нормам, что почти двести пятьдесят лет ввел здесь ярый противник трехкрестного знамения раскольник Федор. Он пришел сюда с несколькими семьями единоверцев, поселил всех в зем­лянках и в первую очередь поставил небольшую церковь.

Та церковь давно уже сгорела. И другие долго не стояли. Царские люди, продираясь через лес, вместе с солдатами шли в карательные экс­педиции. Ох и тяжело же тогда доставалось людям древлеправославной веры! Женщин с детьми уводили в глухие леса, а старики с молитвами и церковными песнопениями сходились в церковь и поджигали себя.

Пойманных мужчин солдаты забирали с собой. Многих казнили, других бросали в острог.

Женщины с детьми, оставшиеся в живых, сходились после кара­тельной экспедиции, разгребали пепелища и сначала возводили церковь, а потом разграбленные и разрушенные избы.

Только терпением, только аскетизмом и непоколебимой верой жила лесная деревня.

Женились и выходили замуж здесь только за своих. Рожали детей, строили дом. И росла деревня. К революции в ней было больше сотни дворов.

Как-то в гражданскую забрел сюда красногвардейский отряд. Искали какую-то банду. Отряд как пришел, так и ушел ни с чем. Ни накормить, ни даже кружку воды не предложили. Не той красногвардейцы веры, чтобы кормить и поить.

Фросе было девять лет, когда в деревню приехала комсомолия. В красных косынках и мужских штанах две бойкие девки пытались создать ячейку. Их выгнали с позором. Бросали камнями и палками. Плевали прямо в лицо.

Больше бесстыжие в деревне никогда не появлялись.

Здесь ходили в длинных сарафанах, а на голову надевали темный платок. Платок был большой, он закрывал лоб и немножко подбородок. Оставались открытыми только глаза. Глазами надо было отличать бого­угодные дела от греховных, да видеть божьи книги. Читать в деревне могли все. Ребятишек, достигших восьми лет, отправляли в трехклассную школу и там раздельно учили девочек и мальчиков.

Учеба у каждого была своя. Фроська бойко читала жития святых и больше всего житие пострадавшего за веру отца Аввакума.

В семье было семеро детей. Жили достойно.

Отец, здоровый мужик, был скуповатым, но хозяйственным. На конюшне всегда было две лошади и жеребенок, держали корову, несколь­ких свиней и кур.

За всем этим хозяйством смотрела мать, высохшая от работы суту­лая женщина.

Отец на лето уезжал в Москву на заработки. Федоровские мужики были славными каменщиками. Каждое лето формировались целые арте­ли, и мужики разъезжались на стройки столицы.

Возвращались из заработков по первому снегу. Привозили в меш­ках муки, разных круп, а также мануфактуры на одежду. Встречали му­жиков с большой радостью, но без хмельного. Хмельное в Федоровке почти не употребляли. Пили по три рюмки на свадьбах да на похоронах.

Детям отец привозил сахарных петушков. Много привозил: дети лизали несколько дней.

А еще мужики привозили деньги. Часть отдавали в церковь, а ос­тальные прятали в чулок.

Когда началась война с германцем, запасы пригодились. Собрали тогда мужики по кругу все сбережения и откупились всей деревней от призыва в армию. Большевиков федоровцы невзлюбили сразу. Видели как они, голыши и бездельники, бузят в Москве. Не давали своими забастовками спокойно работать. Присылали агитаторов, но федоровские му­жики твердо стояли на земле. Они сказали: «Трудиться, а не бузить надо. Будешь работать — будет все в доме, а от ваших революций не прибавит­ся».

И правильно сказали мужики. Только взяли большевики власть, все исчезло— и деньги, и товар, и работа.

Деньги царские отменили, а строить в Москве не перестали.

Теперь наезжали продотряды да отбирали хлеб.

Дали вздохнуть при нэпе, но недолго.

Фроське было тринадцать лет, когда началась коллективизация. Сначала много говорили об общей жизни, но у федоровцев она и так была общей. Никто никогда не запирал избу, за время существования деревни был только один вор. Этот вор по имени Семен захотел есть и взял у со­седа кусок сала с прожилками. За это вора изгнали навсегда. Прошло больше ста лет, а случай этот в деревне помнят все. Родственников же то­го вора до сих пор называют: «Петька, вора Семена правнук». Общим де­лом федоровцев не удивить, а вот то, что земли своей не будет, лошадей своих не будет, совсем не по вкусу деревне.

Отказались в Федоровке от коллективизации.

И тогда приехали милиционеры и арестовали батюшку прямо в церкви и еще четырех самых уважаемых мужиков.

Федоровцы своих в обиду не давали, кольями отбили арес­тованных, а милиции посчитали ребра и отпустили с миром.

Но на этом не кончилось. Пригнали солдат, и те по указке мили­ционеров повязали девятнадцать наиболее активных бунтовщиков.

Среди них оказался и отец Фроси. После того как мужиков увезли, землю сделали общей, лошадей и коров согнали в одно общее стадо.

Председателя колхоза прислали из Новозыбкова. Был он шумным, до своего назначения работал грузчиком на спичечной фабрике, где и вступил в большевистскую партию. В сельском хозяйстве он не смыслил, но командовать любил.

После коллективизации деревня стала беднеть. Многие потянулись в города. В первую очередь уехали те, у кого остались мастеровые мужи­ки. Каменщики нужны были всюду: страна превратилась в грандиозную стройку.

Фроськина семья жила после ареста отца в бедности, и надо было по отдельности каждому искать свое место в жизни. В город она отправи­лась вместе с соседкой, подружкой Зосей. Та нашла место на текстильной фабрике. Их взяли ученицами ткачих. Платили мало, но это бы­ли живые деньги.

Наступил голодный 1933 год. В деревнях пухли от голода и умира­ли. Фроське было четырнадцать, и она из своего жалования покупала хлеб и отвозила своим в Федоровку. Хлеб ели жадно и с благодарностью, как собаки, смотрели сестре в глаза.

От голода по очереди умерло пятеро. Выкарабкалась только мать и младшая Дуся.

В городе Фрося с Зосей жили на квартире у своей мастеровой. Та имела свой дом и огород. Дом был небольшим и состоял из сенцев и гор­ницы В горнице стояла русская печь, в сенцах всегда было темно. Хозяй­ка в Бога не веровала, образов в хате не было. Девочкам это было стран­но. но они молчали и во всем слушали мастеровую. Втихую они благода­рили Бога, украдкой молились двуперстным знамением.

Да и как не благодарить Всевышнего, который сохранил им жизнь, дал работу и жилье.

Жилье в виде сетчатой койки на двоих было за одной занавеской. Мастеровая с мужем и двумя детьми жили в другом углу, за другой зана­веской. За койку отдавали треть зарплаты. Зарплата же росла. Девушки осваивали ремесло, и разряды им повысили.

На фабрике работал женский коллектив. За станками в шуме и гро­хоте успевали рассказывать о своих делах и еще обсудить всех знакомых.

Были две разбитные девки. Те поглядывали на слесарей и подми­гивали одним глазом. Слесари таскали их за станки и там щупали. Один из слесарей, высокий, с кудрявым из-под картуза чубом, попробовал по­щупать Фроську, но она двумя руками с одной и другой стороны так вре­зала по роже, что тот едва удержался на ногах.

«Дура, кацапка», — крикнул парень. И добавил: «Подкулачница».

Прозвище Кацапка с тех пор прилипло к девушке, и ее теперь все так в называли — «кацапка Фроська».

На фабрике создали профсоюз. В профсоюз принимали всех, кроме верующих. Фроське и Зосе не предложили: все знали, что они из староверов.

Со староверами борьба была самой жесткой. Православных можно было запугать или уговорить, староверы же от двукрестного знамения не отступали.

А борьба с религией велась но всему фронту. На предприятиях и в учреждениях создавали «комитеты воинствующих атеистов».

Лозунг «Религия — опиум для народа» произносился с больших в малых трибун. На площадях и улочках жгли иконы, по всей стране взры­вали церкви. В городе было 28 церквей. Оставили две православных и две старообрядческих. Остальные отдали под школы. По улице Канатной сбросили купола, убрали иконостас, а помещение приспособили под му­зыкальный клуб. В помещениях для священников на втором этаже храни­ли инструменты, а на первом этаже, в ризнице, сделали раздевалку . Там оставляли галоши. Весь день в церкви звучали трубы духового оркестра. Исполняли «Интернационал» и «Варшавянку». А еще репетировали хор и кружок пляски. Звучали «Наш паровоз, вперед летит, в коммуне останов­ка…», а также «…и за борт ее бросает в набежавшую волну». По вечерам отплясывали чечетку и из церкви постоянно разносились дьявольские звуки. Божественные книги в медных переплетах вынесли во двор, ото­рвали металл для сдачи государству и сожгли. Книги с тонкими перепле­тами, особенно тоненькая и удобная «Нагорная проповедь», пригодились в нужник.

Фрося видела все это и сжималась от ужаса. По вечерам она уходи­ла в перелесок на окраине города, становилась на колени и долго-долго молилась. Было страшно жить в этой сумасшедшей и бесовской жизни.

От мастеровой ушел муж. Он нашел себе молодую работницу райисполкомовской столовой. Стриженая аферистка что хотела, то и делала. Она имела казенную квартиру, каждый день таскала с кухни провизию, а из буфета выпивку. Жила она лихо, а лихих баб мужики никогда не поки­дают.

Мастеровая ходила темнее тучи. На работе ей сочувствовали, а за глаза смеялись и злословили, но на работе мастеровая молчала. Свое зло она срывала дома. Детей била чем ни попадя, а на девушек каждый вечер орала. Зося не выдержала и стала искать квартиру.

Самую дешевую койку они сняли у бывшего священника право­славного прихода. Церковь забрали и организовали там спортзал, а слу­жителей не тронули, отпустили с миром.

Бывший глава прихода научился бондарничать и вязать корзины. Неделю мастерил, а в воскресенье продавал на рынке. Рынок был боль­шой, людей съезжалось много, и товар шел нарасхват. Тем более что свя­той отец не шкурничал и назначал божескую цену.

Фроська сначала страшилась идти в дом. где «крестятся кукишем», но Зоська за руку притащила.

Отец, узнав, что они из Федоровки, сразу понял в чем причина не­ловкости девушек.

«Не волнуйтесь, милые, и не сомневайтесь. Знайте одно: Бог у всех людей один. А как его зовут и как ему поклоняться — неважно».

Святой отец соблюдал все посты и ежедневно молился. Был он до­брым и отзывчивым человеком. Таким же был у него сын.

Сын окончил педагогический техникум и теперь преподавал в той школе, где спортзалом была церковь отца. Тихона сначала не хотели брать на службу в школу: сын попа был личностью непролетарской. Но, во-первых, не нашлось подходящей кандидатуры, а во-вторых, такого знатока древней истории трудно было сыскать. Директор плюнул на все и под свою ответственность оформил Тихона.

Тихон часто ходил в церковь, которую помнил с малых лет, и долго смотрел, как ребята играют в баскетбол и футбол.

Одни ворота стояли там, где был иконостас. Мальчишки ногой би­ли мяч в стены, где находились забеленные мелом фрески с изображе­ниями святых. Уходил учитель из церкви в глубокой задумчивости.

К девушкам у Тихона сразу же возник искренний интерес. Он стал расспрашивать о Федоровке, о жителях деревни, о привычках и обычаях. Вначале девушки отвечали неохотно, но, поняв, что Тихон расспрашивает без злого умысла, стали словоохотливее. Больше всего Тихон любил слушать о единстве староверов, об их твердой вере в истинность древлеправославного учения.

Зося мало участвовала в разговорах. Она больше любила танцы в парке имени Луначарского.

Парк располагался на высоком месте недалеко от православной церкви.

Церковь была открытой и не запрещенной, но верующие испуганно посещали ее. Верующих было немного: в стране активно внедрялась дру­гая религия — религия социализма.

Храмом этой религии был парк. В парке с утра до позднего вечера гремела музыка, работали самые разнообразные аттракционы. Молодежь каталась на лодочных качелях, а потом в тире стреляла в пузатых буржу­ев. Были еще шашечный павильон и столики для игры в домино. Но са­мыми людными местами были буфет и танцплощадка. В буфете парни брали «по сто пятьдесят и кружке пива», а потом шли на танцплощадку, где их ждали девчата в разноцветных ситцевых платьях.

На танцплощадке Зосю пригласил курсант пехотного училища Был он маленького роста, но грудь держал колесом и от этого смотрелся очень важным. Звали его Виктор. Они все лето ходили на танцы, а потом, когда наступили холода, в клуб.

В клубе было темно и жарко. Танцующие обливались потом и по­сле нескольких танцев выбегали охладиться на улицу. На танцах часто возникали драки. Дрались не из-за чего-то, а для того, чтобы показать свою силу и верховенство. Драки были массовыми. Один на один выхо­дили редко. Схватка заканчивалась мировой. И тогда враги шли в буфет и пили «сто пятьдесят с пивом».

Курсанты не участвовали в драках. Они сторонились местных, да и местные опасались военных.

Зося с курсантом встречались полгода, а потом Виктор закончил училище и уехал к месту службы куда-то в Сибирь, захватив с собой де­вушку. Там они поженились, там же пережили войну.

А Фрося вышла за Тихона. В Федоровке к этому отнеслись с осуж­дением.

«За православного, за поповича пошла», — говорили земляки

И плевались.

Но, несмотря на злые языка, семья с первых дней оказалась счаст­ливой и дружной. Тихон работал учителем, а Фрося ушла с фабрики и стала заниматься домашним хозяйством.

Шел тридцать девятый год.

Война с Финляндией должна была закончиться, а вот с Германией отношения становились все лучше и крепче. Угроза войны, что висела в последние годы в воздухе, стала растворяться, и люди оптимистично смотрели в будущее. На октябрьские праздники молодые поехали в Федоровку. Тихон с интересом ходил но селу, беседовал с сельчанами, вни­кал и впитывал их жизнь.

Такой неподдельный интерес заинтересовал федоровцев. Они стали приглашать Тихона в дом. Угощали медом и молоком.

Фрося была счастлива. Она была на сносях, и ожидание ребенка усиливало сказочность жизни.

Они, довольные собой, довольные встречей и довольные жизнью, вернулись в город.

Через две недели Фрося родила мальчика. Назвали его Анатолием. Больше всех радовался внуку отец Тихона. Он вызывался помогать во всем, что можно. Фросе было запрещено поднимать тяжелое, а кушать она должна была только то, что не приносит трудностей желудку ребенка.

Пищу подбирал свекр.

Ребенок рос спокойным и вразумительным.

На старый Новый год ребенок встал на ноги и первый раз потопал по полу. В доме тотчас же воцарился праздник. Каждый день обсуждали, сколько метров прошел сегодня Толик. И чем больше вырастал мальчиш­ка, тем крепче становилась семья.

В июне началась война.

Тихона забрали в первую неделю. Фрося с нехорошим сердцем со­брала мужа и провожала его до самого вагона.

Перед отправлением поезда они безотрывно смотрели друг на дру­га, как будто осознавая, что больше никогда друг друга не увидят.

В июле пришел конверт, а в нем известие: «Пропал без вести».

Фрося уехала в Федоровку и там прожила всю войну. Немцы ушли на передовую, а здесь оставили мадьяр и итальянцев. Итальянцы были ве­селыми и смешливыми, а вот мадьяры злыми. Итальянцы любили ловить лягушек, а потом потрошили их и жарили на сковороде.

В деревню как-то пытались войти партизаны, но мадьяры умели воевать и с легкостью отбили их.

А потом ушли и мадьяры, и до конца войны в Федоровку никто не заглядывал.

Люди жили своим хозяйством. Ели картошку, сало да капусту с огурцами. Хлеб пекли сами, и он был круглый и очень вкусный. Летом мальчишки ловили рыбу, но это было редко.

Плохо было с одеждой. В город из деревни никто не выезжал, и вся деревня за войну очень износилась. Платье у Фроси было в заплатках, и даже у сына штанишки на коленях и заднице были отмечены разноцвет­ными лоскутами. По этим лоскутам Фрося отличала сына. Если лоскуты мелькали возле церкви, на душе было спокойно, если возле речки — тре­вожно. В лес детей не отпускали. Там было много оружия и боеприпасов. На минах подрывалось много людей, а больше всего — мальчишек. К взрывам относились тревожно, но привычно.

Самым страшным событием оказалось происшествие, не связанное с войной.

Летом молнией убило соседского пацана.

Во время грозы он стоял под деревом. Шел мелкий частый дождь, и сверкала ослепляющая молния. Одним из ударов снесло верхушку дерева и поразило мальчишку. Сбежавшиеся люди лопатами закапывали ребенка: говорили, это помогает. Но лицо ребенка почернело, а ноги ста­ли как угольки. На небе ярко цвела дуга радуги. И было как-то тоскливо от красоты радуги, непонятно от беспощадной действительности и безыс­ходно от конечности и краткости жизни.

Осенью умерла мать.

Умерла под вечер. Почила спокойно — вздохнула и вытянулась. На улице было тихо, умирающая природа желтыми глазами смотрела со всех сторон.

Похоронили и забыли.

Ночью приходили сны. Тихон снился часто, и она плакала от сча­стья, обнимала любимого мужа и тянулась к нему. Утром с пробуждением приходило разочарование.

А в следующую ночь видение снова повторялось.

Однажды после сказочных снов ее встрепенул визг дворовой ни­чейной собаки. Она жалобно до боли в сердце скулила, и в ее визгах была бесконечная боль и отчаяние.

Оказалось, конюх ехал на телеге в соседнюю деревню и колесами передавил тело собаки.

Собака скулила недолго. Широко открытые глаза смотрели на Фро­сю. Смотрели неотрывно и долго. А потом взгляд стал тусклым, и глаза потухли. Фрося долго смотрела на животное, и в голову пришло сравне­ние — это ее жизнь оказалась под колесами судьбы.

Но судьба иногда улыбалась. Страна расцвела при известии, что война закончилась. Фрося всплакнула, вспомнив сказочную довоенную жизнь с Тихоном. Сердце затосковало о тех счастливых днях и о тех ми­лых местах. Захотелось в город, в ту сказочную жизнь.

Праздник прошел, а тоска по прошлой жизни нет.

Фрося мучилась все лето. Работа валилась из рук. А лето было урожайным на огурцы — засолили две бочки. В июле начали копать мо­лодую картошку. Она обещала быть хорошей, значит, жизнь зимой долж­на быть сытой. Но ожидания не оправдались. Хлеб не уродил, а картошка так и осталась размером с июльскую. К осени, когда собрали урожай, то стало ясно, что впереди будет голод.

Тоска по городской жизни росла, и Фрося не выдержала. Она со­брала свои пожитки, села на соседскую телегу, посадила рядом с собой сына и уехала из села. Уехала, не оборачиваясь, понимая, что больше никогда не вернется к этим местам. Она не жалела об ушедшем: оно было безрадостным А вот в городе ожидал свет.

Сосед был неразговорчивым мужиком. Он сидел впереди и време­нами погонял лошадь. После «но!» и удара вожжами конь начинал лениво бежать. Дорога была выложена булыжником, и во время бега телегу с людьми начинало неимоверно трясти, а зубы выбивали чечетку. Иногда лошадь сходила с булыжника на обочину, и тогда дорога казалась мягкой.

Осень была на исходе. Деревья виделись голыми и безжизненными. На полях было пусто, после уборки урожая они стояли стрижеными. Сле­ва и справа появлялись поселки. Складывались они из нескольких хат, крытых соломой. Маленькие окна тускло смотрели на проезжающих. Иногда возле хат стояли старики в залатанных телогрейках и бурках с ба­хилами на ногах. Молодые не встречались — молодых побила война.

На окраине города разместился сельхозтехникум. Занятия в нем уже начались, и студенты весело перебегали из учебного корпуса в об­щежитие. Одеты они были пестро: в шинели, вельветки и короткие дово­енные пиджаки. А на голове ничего не было — стало модно ходить без фуражек.

А потом подъехали к железнодорожному переезду. Шлагбаум был закрыт, возле крохотной деревянной будки стояла в длинной черной ши­нели пожилая женщина со свернутым флажком в руке. Ждали поезд. По­езд, обдавая паром дежурную по переезду, медленно въехал на станцию. Женщина покрутила зубчатую лебедку, длинный шлагбаум со скрипом поднялся вверх, и телега въехала на настил.

Лошадь подняла голову и, увидев железнодорожницу, испуганно отпрянула в сторону. Телега чуть не перевернулась. Сосед ударил коня кнутом, и тот, подняв дугой хвост, рысью понес по улице.

Фрося схватила на руки Анатолия и низко нагнулась над ним, сосед натянул вожжи, лошадь пробежала метров двести и успокоилась. По бу­лыжной мостовой доехали до дома, где сосед помог сгрузить пожитки. После этого он категорически отказался взять деньги и, попрощавшись с Фросей и Анатолием, уехал на базар. Фрося вошла в дом, там по стуку открыли дверь. Дом был занят переселенцами.

Тестя, бывшего православного священника, немцы расстреляли за связь с партизанами, а пустуюший дом райисполком отдал трем пересе­ленцам из Украины. Переселенцы испугались, что дом вернут Фросе, и не пустили ее даже в коридор.

С пожитками она доплелась до вокзала и забилась там в угол.

Сын захотел есть, и она разложила на одном из узлов сало с хле­бом. Анатолий со вкусом уплетал нарезанное, а Фросе кусок не лез в гор­ло. Возвращаться назад не хотелось, а жить в городе негде. Она вышла на свежий воздух и заплакала навзрыд. Проходящий мужчина подошел к ней и спросил в чем дело. Она вытерла глаза платком и подняла голову.

Перед ней стоял Виктор, муж ее закадычной подруги Зоей. Он сто­ял в форме с капитанскими погонами. Они вдвоем обрадовались встрече, а потом Виктор забрал ее к себе.

В просторной квартире встретились с Зосей. Долго обнимались и неотрывно смотрели друг на друга А потом сидели за самоваром, и Фро­ся рассказывала о всех страшных и длинных днях оккупации.

Зосе рассказывать было нечего. Всю войну они прожили в Сибири, где Виктор медленно, но безопасно поднимался по служебной лестнице. На груди у него не было орденов и медалей, зато были целы голова, ноги и руки. После войны Виктора перевели в Новозыбков и назначили зампо­литом Новозыбковской дистанции пути.

Зося не изменилась. Была она такой же вертушкой и непоседой. Она родила двух девочек, и теперь они с Анатолием играли в соседней ком­нате.

«Не расстраивайся,— утешил Виктор. — Я устрою тебе на работу, а дом мы вернем».

На следующий день Виктор, которого все звали Виктором Алексан­дровичем, отвел Фросю в отдел кадров и дал команду оформить ее путе­вой рабочей.

Фрося прошла медицинскую комиссию, где была признана годной для работы на пути. В бригаде новую встретили равнодушно. Молодых девок здесь было много, и замужняя интереса не представляла.

Дорожный мастер, бабник от комля, таскал в контору всех подряд, но когда попробовал затащить Фросю, та такой отпор дала, что на роже у мастера враз повисли лохмотья.

Жили они с сыном в квартире у Зоси, денег за постой хозяева не брали.

Однажды вечером, когда Фрося осталась наедине с Виктором, тот сказал:

— Денег мне от тебя не надо, ты мне рассказывай все, что говорят люди.

— Я не доносчик. — резко ответила женщина.

— Не дури. — спокойно продолжил замполит. — Подумай о своем будущем и о будущем своего сына.

Фрося ничего не ответила. На работе все было однообразно. Меняли дырявые, до предела изношенные рельсы и черные, пропитанные каменноугольной смолой шпалы.

От смолы кожа на руках сгорала, но люди жаловались. На железной дороге хорошо платили, и терять здесь рабо­ту никто не хотел. Терпели, но за место держались. Однажды в бригаде заговорили о начальстве. Языкастая Настя начала матом крыть начальника дистанции.

Начальник был суровый и жесткий фронтовой офицер. Он не дал Насте пособия на помощь, и та теперь ругала его налево и направо. Фрося со смехом рассказала об этом вечером за самоваром.

— Молодец. — похвалил Виктор.

Фрося вдруг поняла, что в предложении Виктора ничего оскорбительного нет. Каждый вечер теперь она говорила обо всех и о каждом, и очень подробно.

Через полгода Виктор сдержал свое слово — он выхлопотал в райисполкоме дом.

Переселенцев отправили на родину, а Фросю вселили в родные стены. Она заботливо обустраивала свое гнездо, вывешивая на стены немногочисленные карточки Тихона. А еще в столярке за деньги ей сколотили стол, несколько табуреток да две полки. Пружинную кровать и ко­мод она купила в райпотребсоюзе.

Свой дом — это счастье. После мытарств хотелось в свои родные стены. После работы женщина заходила в магазин и сразу же домой. Возле дома было четыре сотки земли. Фрося обработала участок до последнего сантиметра. Весной работать приходилось вдвое больше — на рабо­те и на огороде. Но работать женщина умела и работу искала сама. И потом со своего участка и лук, и редиска всегда вкуснее.

На следующий год Анатолий пошел в школу.

Фрося сама сшила ему холшовую сумку, застегивающуюся на черную пуговицу. К сентябрю купила хлопчатобумажный полосатый костюм и сапоги. Анатолий был рослым мальчиком, а в костюме с сапогами смотрелся совсем взрослым, для уроков сделали самодельную тетрадку, сшитую из разных листов бумаги, и приобрели карандаш.

Перед октябрьскими праздниками Виктор вызвал к себе Фросю. У Виктора Александровича был свой кабинет в деревянном одноэтажном здании конторы дистанции. Там стоял стол и несколько стульев. На столе размещались телефон и графин с водой. Угол занимал большой металли­ческий сейф.

«В конторе освобождается место уборщицы, думаю, это место надо отдать тебе», — не спрашивая согласия, решил замполит.

Фрося покорно кивнула головой. Работа уборщицы оказалась со­всем нетрудной. Летом надо было вытряхивать из корзин бумажки и мыть полы во всех кабинетах конторы их было восемь, но разных. Самый большой — бухгалтерия, где работали одни женщины и где больше всего сорили и создавали беспорядок. В бухгалтерии всегда скандалили и все­гда щелкали счетами.

Вторым по величине был технический кабинет, в котором трое мужчин что-то молча чертили и писали. Через каждый час мужчины вы­ходили на крыльцо и курили «Прибой».

Зимой работы прибавлялось. Отапливалась контора тремя топками. Для каждой нужно было нарезать дров и наколоть. Резали дрова рабочие мастерских, а колоть приходилось самой.

Как только Фрося освоилась с работой, Виктор снова пригласил ее в кабинет.

— Все подозрительные бумажки собирай, особенно те, что порваны в клочки, и приноси мне, — приказал он.

Фрося промолчала.

Неделю раздумывала, не бросить ли новое место. Но каждый раз вспоминала тяжелую работу в бригаде, грубость и мат бригадира и мас­тера. А еще шпалы, от которых слезала кожа на руках, — и становилось страшно.

Первые бумажки она выбрала из мусорной корзины в техотделе.

— Ты у начальника ищи. — приказал замполит.

Теперь каждый день Фрося после работы рылась в мусорном ящике начальника, собирала там разорванные бумажки, дома клеила, а потом приносила Виктору Александровичу.

Однажды она склеила из мелких кусочков бумагу под грифом «сек­ретно». В бумаге говорилось о литерных поездах.

Виктор Александрович обрадовался находке, долго ходил по каби­нету. повторяя: «Потеря бдительности». Через несколько дней начальник исчез, и прислали другого.

Этот был совсем молодой и очень осторожный. За всяким пустяко­вым делом он забегал советоваться с замполитом, и Виктор Александро­вич теперь был хозяином.

Работа в дистанции пути беспокойная. Во время войны больше все­го бомбили железную дорогу. Все мосты были разрушены, при наступле­нии соорудили временные, а теперь опытный мостовой мастер Лебедев с большой бригадой переделывал их на капитальные.

Начинали строить новые мастерские вместо утонувших в болоте кузницы и слесарки.

Молодой начальник осторожничал с полгода, а потом вдруг как-то окреп духом, и к нему потянулись люди. Парень становился хозяином. Виктор Александрович запсиховал и теперь требовал от Фроси все бу­мажки из корзины начальника. Но в корзине была всякая ненужность.

Замполит нервничал, лихорадочно искал компромат, а потом стал сочинять анонимки. Писал сам, а затем приглашал Фросю и заставлял пе­реписывать.

Фрося переписала две штуки. Приезжали две комиссии. Они долго сидели в бухгалтерии, проверяя финансовые документы. Потом целый день проверяли кладовую.

Фрося эти дни сердцем изнывала. Она видела, как осунулся на­чальник и как несправедливо его таскают.

Комиссия запретила строить мастерские и ремонтировать мосты. Начальнику за самодеятельность объявили выговор. А потом вызвали на партийное собрание.

Перед собранием Фрося зашла убирать кабинет начальника. Тот сидел за большим столом и, подперев голову руками, неподвижно смот­рел в никуда. Он сильно похудел, под глазами появились синие круги.

На партийном собрании выступил Виктор Александрович. Он по­казывал хозяйственную деятельность начальника с политической точки зрения и доказал, что вся его деятельность направлена на строительство социализма и коммунизма в стране. Начальника дистанции партийная ор­ганизация не сняла с работы и даже не вынесла никакого взыскания.

Начальник понял, кто его союзник, и снова сделал Виктора Александровича не только своим ближайшим советником и помощником, но и другом.

Бурную активность проявил Виктор Александрович, когда пришел приказ Народного комиссара путей сообщения «Об извращениях в дис­циплинарной практике и проверке исполнения».

В приказе излагалось следующее:

«НКПС устанавливает, что на некоторых дорогах и предприятиях транспорта по существу отсутствует применение Устава о дисциплине рабочих и служащих железнодорожного транспорта СССР, а также имеют место извращения в дисциплинарной практике. Не уяснив как следует существа дисциплины, некоторые командиры либо вовсе обходят ряд важнейших требований Устава, либо выполняют их формально. Находят­ся среди начальствующего состава транспорта и такие работники, кото­рые готовы вопреки Уставу амнистировать лодырей и дезорганизаторов, укрывать их от ответственности. Такая атмосфера безнаказанности созда­на, например, в депо Бессарабская Кишеневской дороги и в Омском кон­дукторском резерве, где распущенность дошла до того, что разгильдяи открыто заявляют: «Можно и не выходить на работу, не отправляться в поездку, все равно, де, ничего не будет».

Есть и такие предприятия, где, наоборот, взыскания выносятся пач­ками, где не умеют отличить разгильдяя от честного и добросовестного работника, случайно допустившего ошибку или мелкий промах в работе. Наличие на этих предприятиях фактов огульного, массового накладыва­ния взысканий является также грубейшим извращением дисциплинарной практики, что, разумеется, не укрепляет, а расшатывает дисциплину. По­добная практика приводит к тому, что действительные нарушители дис­циплины остаются в тени, безнаказанными.

Некоторые командиры, видимо, не отдают себе отчета в том, что подобными фактами уродливого применения Устава создается в коллек­тиве атмосфера, при которой взыскание теряет всю силу своего воздейст­вия, перестает быть средством воспитания работников. Если судить по наложенным взысканиям, то в депо Орск Оренбургской дороги 48,5 про­цента, а в депо Кандалакша Кировской дороги еще более — 80 процентов всех работников являются нарушителями дисциплины. Но утверждать так — значит клеветать на коллектив. В действительности же здесь допуще­ны серьезные перегибы, причем командиры депо Кандалакша, так грубо извратившие и опошлившие дисциплинарную практику, в известной мере копировали методы, которые по отношению к ним самим применяют ру­ководители паровозного хозяйства дороги. Почти весь командный состав депо сам подвергался неоднократным взысканиям: заместитель началь­ника дело Бессмертный подвергался аресту на 10 суток, мастер Васильев — аресту на 5 суток, мастер Быстров получил выговор, старший инженер Сычев имел 10 суток ареста и два строгих выговора, дежурный по депо Лукин имел трое суток ареста и несколько выговоров и т. д.

На некоторых дорогах получила широкое распространение практи­ка, когда взыскания, наложенные на нарушителей дисциплины, в частно­сти аресты, не приводятся в исполнение. Подобная практика только дис­кредитирует приказ командира, подрывает его авторитет и, конечно, не способствует укреплению дисциплины.

Заместитель начальника службы пути Октябрьской дороги т. Руша в апреле 1944 г. приказал начальнику 14-й дистанции пути Аникину аре­стовать виновных в аварии поезда. Дорожного мастера Сазонова на 5 су­ток и бригадира пути Карушина на 3 суток. Аникин приказа не выполнил, и до 20 декабря виновные даже не знали о наложенном взыскании. Обна­ружилось это лишь в связи с повторным случаем аварии на дистанции.

Всякого рода извращения дисциплинарной практики, факты не­применения командирами Устава о дисциплине, произвольного отступле­ния от требований Устава в значительной мере объясняются отсутствием на дорогах продуманной, серьезно и хорошо поставленной проверки ис­полнения. Многие руководители еще не понимают, что любое, даже са­мое хорошее решение, самый лучший приказ, самое правильное дисцип­линарное взыскание может быть опорочено, опошлено, если нет опера­тивного наблюдения за его выполнением, если нет проверки исполнения. Контроль и проверка исполнения являются неотъемлемой и важнейшей функцией управления».

Приказ изучался во всех коллективах. Виктор Александрович сна­чала читал текст, потом комментировал, а в заключение у всех брал рас­писки. Насчет расписок придумал он сам и на совещаниях вверху пре­подносил это как передовой опыт. Расписки он хранил у себя и показывал всем проверяющим.

Самым радостным был праздник Октября. Организацией занимался Виктор Александрович. Он накануне покупал портреты руководителей партии и государства, лично наклеивал их на фанерные щиты и оставлял на просушку в Красном уголке. Вечером вместе с женщинами гладил транспаранты «Сталин — вождь и учитель всех народов» и «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи». Во время построения он все это выда­вал наиболее отличившимся в труде и профсоюзной жизни под расписку и ставил их впереди колонны. Однажды портрет Сталина достался ма­ленькой ростом дежурной по переезду, и когда все встали в строй, Сталин был ниже Молотова и Кагановича. Виктор Александрович позвал рослого кузнеца, вручил ему портрет вождя, а дежурную по переезду отправил в задние ряды. Та не выдержала и от обиды заплакала: ей мечталось идти с Вождем. Всхлипывала она так, что было слышно в передних рядах. Что­бы не портить праздничное настроение, Виктор Александрович приказал ей идти домой. Та покорно вышла из последнего ряда и побрела в казар­му, вытирая кончиком нарядной косынки непрекращающиеся слезы. А настроение было непоказушно праздничным. Впереди колонны под Красным знаменем шли начальник, замполит и председатель месткома. А сзади, по четыре человека в ряд, сначала в форме, а дальше в гражданской одежде, гордо маршировали двести с лишним работников дистанции пу­ти. В середине колонны играла гармошка и звенел бубен. Люди пели ре­волюционные песни, а уже после демонстрации, приняв праздничных сто пятьдесят, — частушки про Марусю и Никиту. На демонстрации ходили охотно и радостно.

После праздничного шествия Фрося приходила домой, где готовила праздничный обед. Кормила сына, а потом шла к соседям. Те предлагали устроить общий праздник, и тогда из ближайших домов к соседям на стол несли все, что у кого было. На общем стиле были соленые огурчики и со­леные рыжики, были моченые яблоки и квашеная капуста, а также сало и хлеб. Понемногу выпивали, а потом вспоминали войну, близких. Запева­ли грустные песни. К вечеру тон песен менялся, и тогда в ход шли «Три танкиста» и «Катюша».

Анатолий в это время гулял на улице. К урокам у него интерес про­пал, а вот на улицу он тянулся ежеминутно. Был он заводилой среди сверстников, дрался отчаянно и зло. Откуда эта злость появилась в маль­чике, Фрося не понимала. «В кого ты удался?» — ругала она сына, когда тот в изодранной рубашке в очередной раз возвращался домой. — «Дед — святой человек, отец — тихоня». Мальчик шмыгал разбитым носом и молчал. Он не помнил ни деда, ни отца. Они были для него неизвестны­ми.

Учительница часто вызывала Фросю в школу.

— Опять набезобразничал, — жаловалась она. — Соседа по парте чернилами напоил, отличнику Андрееву синяк под левый глаз поставил..

— Что я могу поделать с ним, с безбатьковщиной, — оправдыва­лась мать.

Дома она чем ни попади била сына. Тот никогда не плакал, лишь с ненавистью смотрел на мать. В третьем классе он убежал из дома, две не­дели катался на поездах, пока милиция не поймала и вернула к матери, у мальчишек всего района после этого случая Анатолий стал непререкае­мым авторитетом.

— Кто против меня пойдет, тому могила, — часто произносил он.

За эту фразу он получил кличку Могила.

Могила курил «Прибой» и матом рассказывал сверстникам о своих похождениях. А похождения были пронизаны уголовщиной: воровство, грабеж и драки. После нескольких приводов в милицию Фросю вызвали в отделение.

— Оформляем документы в колонию, — сказала женщина-капитан в милицейской форме. Фрося горько заплакала.

— Так будет лучше для вас, — успокаивала капитанша. — Может, из него человека сделаем.

Человека из сына так и не вышло. После колонии он ударил ножом собутыльника. Дали семь лет строгого режима. Из тюрьмы он пришел облысевшим и угрюмым. Побыл на свободе две недели, а потом по пьянке полез в драку. Осудили еще на четыре года. Из тюрьмы он домой не вер­нулся, остался в Москве.

Фрося по-прежнему работала на дистанции пути. Из-за личного го­ря все большие события воспринимались отстраненно. Умер Сталин, и страна искренне и дружно оплакивала вождя.

Пришел Маленков — стало легче.

О Берии рассказывали страсти. Оказалось, он был не только вра­гом, но и английским шпионом.

А потом убрали замполитов.

Виктора Александровича перевели в мастерские бригадиром. Но с этим у него не заладилось. Дела он не знал, и рабочие откровенно по­смеивались над бригадиром.

— Это тебе не портреты на демонстрации раздавать! — подковы­ривал при людях рослый кузнец.

Виктор Александрович терпел полгода, а потом рассчитался и ушел воспитателем в ФЗУ. Там он принялся гонять мальчишек, держал свою группу в ежовых рукавицах и этим заслужил большое уважение у началь­ства.

Перемены больше переживала Зося. Она несколько раз встречала подругу и подолгу изливала свою обиду.

— Сколько он хорошего сделал для дистанции, сколько он ночей не спал, а его оскорбили. И кто язык развязал — черномазый кузнец, работя­га, пень безграмотный.

Начинала она с кузнеца, а заканчивала руганью в адрес начальника.

— Не мог хорошей должности подыскать.

А начальник оказался разворотливым руководителем.

Свою молодую энергию он вложил в развитие базы предприятия. Быстро заложили фундамент новых мастерских, и каменщики рьяно при­ступили к кирпичной кладке. Материалы начальник доставал с удиви­тельной легкостью. Через два года новенькое здание роскошных мастер­ских было построено, и довольные рабочие рассказывали о своем начальнике во всем городе.

В конце пятидесятых годов в стране развернулось движение за коммунистический труд.

В дистанции две путейские бригады захотели стать коллективами коммунистического труда. В присутствии начальника и председателя ме­сткома было проведено собрание, где приняты повышенные социалисти­ческие обязательства. Кроме хорошей работы, люди обещали активно за­ниматься общественной деятельностью и повышать свой образователь­ный уровень. Здесь же девятнадцать человек написали заявления в вечер­нюю школу. Бригады действительно заработали эффективнее, росло же­лание быть лучшими.

На переездах выросло количество нарушений правил проезда: ма­шин становилось больше, а водителями работали мальчишки. Женщины из бригад пошли с разъяснительной работой в хозяйства и на предпри­ятия, где встречались с каждым водителем и после инструктажа брали у него расписки о недопущении нарушений на переездах.

Мужчины организовали заслоны прямо на переездах, где проводи­ли точно такую же работу.

Результат был потрясающим. Число нарушений резко уменьши­лось.

Пример бригад коммунистического труда оказался заразительным для всего предприятия. Через год в соревнование вступили все, и в I960 году дистанции пути одной из первых в стране было присвоено звание «Предприятие коммунистического труда». Начальнику вручили орден Трудового Красного знамени, и все понимали, что это заслуженно.

Фрося в соревновании не участвовала: ей никто и не предлагал — «Сына не смогла воспитать, какой же из нее ударник коммунистического труда?»

Фрося по-прежнему работала уборщицей.

Бумаг стало больше, но года два после ухода Виктора Александро­вича никто не просил ее выбирать интересное.

Но однажды ее вызвал начальник линейного отдела милиции, рас­сказал о прошлой работе на Виктора Александровича и потребовал, что­бы она приносила наиболее интересные бумаги из урны для него.

Она было отказалась, но начальник милиции пригрозил: «Без рабо­ты и без хлеба останешься».

И она покорно кивнула головой.

Опять долгие годы носила разорванные клочки бумаги в милицию.

Ровно в пятьдесят пять лет ее отправили на пенсию. Начальник дистанции пути пожал ей руку и многозначительно произнес: «Ну вот те­перь отдохнете, не придется в бумагах ковыряться».

И улыбнулся.

Фрося съежилась.

Пенсии на жизнь хватало, добавку к столу давал приусадебный участок. Но под самую старость начались чудеса. Пенсию не носили, и она тихо умерла от голода в своем домике.

Лежала она, изъеденная мухами, несколько недель, а потом соседка случайно наткнулась на покойницу. Хоронить на городском кладбище было накладно, и Фросю зарыли на немецком.

Александр Стальмахов (А. Стэлла)